* * *

От поваленного дерева основная тропа шла круто вверх. От второстепенной, уходящей вправо, она очень отличалась. Видно было, что по ней – главной – ходят чаще. Второстепенная была уже, ветки деревьев над ней сходились так низко, что даже Марина с ее не очень большим ростом шла, согнувшись крючком. Камни здесь были мало обхожены, а местами и не камни были, а земля, сыроватая, остро пахнущая. В ложбинках вдоль дорожки стояла вода. Большой ключ, который брал начало где-то на старом монастырском дворе, здесь пробивался прямо из стенки. Камни громоздились под ним, и ручей образовывал маленький водопад. Между камнями был вбит деревянный желоб, и вода стекала по нему в маленький водоем. Чья-то заботливая рука обложила его по кругу камнями, и получилось круглое холодное озерко.

Солнце сюда совсем не заглядывало – скалы не позволяли. Здесь было сумрачно и сыро. Марина нацедила ведерко воды, поставила его на площадку у водопада и воровато оглянулась.

Никого. Тихо. И только снизу, из лагеря, слышны голоса. Она быстро стянула с себя мокрый купальник и бросила его в озерко под водопад. Потом подняла ведро с водой у себя над головой и в этот момент почувствовала на себе чей-то пристальный взгляд.

Марина обернулась, инстинктивно прикрывшись ведром и руками. Никого. Ни одна ветка не дрогнула. Даже птицы не шебуршали в кустах.

«У страха глаза велики!» – подумала она и снова подняла ведерко над головой.

– Раз! Два! Три! – сосчитала она для себя и облилась.

Как она ни была готова к холодному душу, но не смогла проделать процедуру молча и завизжала на весь лес. И тут же услышала хохот! В театре говорят – гомерический. Вот-вот, он самый! И хохот этот не спрятался за гулким эхом, которое грохнуло в скалах и трижды отозвалось в складках мыса.

Марина схватила с ветки дерева полотенце, завернулась в него. Она лихорадочно осматривала кусты, деревья, камни. Где? Где тот, кто сейчас страшно хохотал?! И снова она не увидела ничего подозрительного. Тишина. И никого. Только эхо словно насмехалось над ней: тихо-тихо вдалеке отозвался не ее крик, а чей-то чужой хохот...

– Ржешь?! Ну давай-давай! Напугал, тоже мне! – сказала Марина тому, кто страшно хохотал, и самой себе.

Она всегда вслух разговаривала сама с собой, когда ей было очень страшно. Это еще с детства пошло, с пионерского лагеря. Там, в лагере, на главной аллее у корпусов в больших клумбах, заросших душистым табаком и левкоями, на высоких постаментах стояли гипсовые скульптуры трубача, барабанщика, пионерки ну и, конечно, девушки с веслом.

Вот эту самую, с веслом, Маринка страшно боялась. Днем все было нормально, и скульптуры выглядели совершенно безобидно. А вот ночью...

Ночью в лунном свете они были голубоватыми, мертвенно-бледными, как покойники из страшных рассказов, которыми развлекали друг друга на ночь во всех отрядах. И Маринке казалось, что в полночь они оживают, спускаются со своих постаментов и ходят по территории лагеря, высматривая детишек, которые после отбоя шныряют по своим тайным делам.

У Маринки тоже были тайны. Как-то ей надо было обязательно выследить Таньку Шабанову из третьего отряда, которая назначила свидание мальчику Володе Лешакову. Володя Маринке очень нравился. Она случайно узнала, что за ним бегает Танька, – услышала разговор девчонок в раздевалке у спортзала. Они думали, что рядом никого, и говорили громко, а Маринка затаилась под лестницей, едва услышала про Володю и про назначенное на ночь свидание.

Она не спала с отбоя, глядя в темноту, а когда часы показали полночь, выскользнула из спальни мимо крепко спавшей у выхода воспитательницы, тенью проскочила по большому гулкому холлу, в который выходили двери еще трех спален. Нашла в стойке у двери свои резиновые сапожки и приоткрыла дверь на улицу.

Криминала в этом никакого не было. В случае чего можно было, например, сказать, что ей захотелось в туалет. Правда, все старались свои «туалетные дела» закончить до отбоя, чтобы не бегать в темноте мимо страшных кустов и девушки с веслом. Но случалось, что приходилось поступать против правил. Но и в таких случаях девочки старались не ходить в деревянный скворечник за жилыми корпусами поодиночке. Вдвоем-то куда веселее было!

А тут Маринке пришлось одной пробираться по аллее, освещенной только голубоватой луной, мимо этих гипсовых чудовищ, которые оживали по ночам и пугали детей. И в ту ночь, когда Маринка двигалась к игровой площадке, у которой Танька Шабанова назначила свидание самому красивому в лагере мальчику Володе Лешакову, она громко уговаривала себя:

– Не боись! Они же каменные! Можно сказать – мертвые! А мертвые не могут ходить и говорить. И ущипнуть не могут! И за руку схватить не могут и утащить за собой на кладбище...

В этот момент она зацепилась платьем за кривую ветку акации и решила, что кто-то из этих гипсовых, спустившихся с пьедестала, догнал ее и схватил сзади.

– A-a-a-a-a-a-a-a!!! – завопила Маринка во все горло.

– А-а-а-а-а-а-а-а-а!!! – ответила ей из ближайших кустов перепуганная насмерть Танька Шабанова. Она вылетела на площадку, увидела несущуюся ей наперерез худющую фигуру в белом, признала в ней гипсовую пионерку и рванула наутек.

Они тогда подняли весь лагерь, и на следующий день начальник лагеря, добрый и веселый Иван Петрович Усольцев, грозно допрашивал на линейке, кто был зачинщиком ночного безобразия.

Маринка слова такого – «зачинщик» – не знала, поэтому на всякий случай решила не высовывать нос. Погорела Танька Шабанова. Ее продала подружка, та самая, которая все знала про ночное свидание. Про то, что первой, кто поднял шум, была Маринка, никто не узнал. Она тогда под шумок метнулась в спальню, прямо в платье нырнула в постель, и никто не догадался, что началось-то все с ее страхов.

Она же свою ошибку поняла хорошо: разговаривать громко, когда очень страшно, можно и нужно, вот только надо думать, что говоришь, а то еще больше сама себя напугаешь.

* * *

Марина не стала переодеваться у водопада. Она зачерпнула в ведро воды вместе с купальником, который плавал в озерке, прихватила сухой сменный купальник и, завернутая в полотенце, потопала в лагерь.

В двух десятках метров от ручья кончалась тень от скалы, и сквозь сплетенные ветви деревьев на тропу пробивались солнечные лучи. Здесь было душно и влажно, звенели невидимые растревоженные комары. Тут у них был дом – наполненные мутной теплой водой лужи под деревьями.

Еще два десятка метров – и Марина выскочила на главную тропу. Та была горячей от полуденного солнца, пыльной и гулкой. Шаги звучали так – шлеп-шлеп-шлеп, потому что на ногах у Марины были резиновые тапки-шлепки. А каблуки, наверное, слышны были бы даже на пляже. Как будто под камнями тропы была пустота.

Еще метров сорок вниз – и в кустах под большим деревом показалась желто-зеленая брезентовая крыша палатки, и стало слышно, как Аня напевает что-то вполголоса, нарезая овощи на досках столешницы, уложенных встык на больших пнях под навесом.

Марина быстро переоделась в палатке, накинула на плечи длинную футболку, почти до колен, отжала купальник и повесила его сушиться на растяжки. Полотенце забросила на крышу их туристского пристанища. Нерешительно подошла к Ане:

– Ань, ты расскажи, что ночью видела?

Аня вздрогнула и посмотрела на Марину внимательно:

– А ты веришь, что я видела?

– Конечно, верю! Почему ты спрашиваешь?

– Да мне вчера показалось, что вы все на меня как на сумасшедшую смотрели. Белый Монах, которого я придумала, и все такое... А он и на самом деле был. Я уж не знаю, монах или нет, но это был человек в белом. И видела я его вот как тебя. Я его лицо видела...

– И?..

– Что «и»?

– Какое лицо у него?

– Знаешь, симпатичное! – Аня откинула челку со лба. – У меня нет сомнений – это мужчина. Хотя он полностью был завернут в белую простыню, только лицо открыто.

– А куда он пошел?

– Выше от ручья. Тропы там нет. Он пошел прямо в кусты. А ты почему так расспрашиваешь? Нашла что-то?

– Нет, не нашла. – Марина вглядывалась туда, откуда только что пришла. – Знаешь, когда я разделась там и облилась ледяной водой, он захохотал. Это не было эхо. Эхо другое. Это был хохот. А выше над ручьем нет лагеря?

– Нет. Ну, во всяком случае, там никто не ставится. Там нет троп. Там сплошные заросли. И много ежевики. А по ней не пройти, порвешь ноги-руки. Но за этими ежевичниками есть пещеры в камнях. Но туда тоже никто не рискует ходить, потому что там совсем близко колючка, а за ней территория воинской части. Вот и все. В эту сторону далеко не уйдешь. Вот в другую – да. Такой берег тянется почти до города на много километров. И кое-где просто непроходимые места, да и пляжей нет – скалы и обрывы в море. Говорят, во время войны тут и там сначала фашисты наших скидывали с обрыва, когда полуостров занимали, а потом, при освобождении города, наоборот – наши солдаты фашистов гнали сюда, чтобы сбросить их в море.

Марина слушала, как Аня рассказывает ей истории мыса Фиолент, и всматривалась в даль, туда, откуда она пришла. Ей казалось, что из-за зеленой завесы, которая висела над полосатыми скалами, за ней кто-то наблюдает. Она понимала, что это не более чем плод ее воображения, но отделаться от этого ощущения не могла. Она была уверена, что у ручья за ней кто-то подсматривал, и потом, когда она завопила от водной процедуры, он захохотал. Она не ослышалась, и ей это не приснилось.

* * *

Из дневника Марины

«Надо ли рассказывать, что я просто свихнулась – так хотелось мне разгадать тайну, которая слегка приоткрылась мне? Я ела, пила, пела, купалась и охотилась с сачком на морских коньков, я подолгу беседовала с умным и толковым Митей, аккуратно отклоняла ухаживания Саши-футболиста, выслушивала переживания Ирки, у которой никак не клеилось с Гариком и дело шло к полному разрыву. Я наслаждалась отдыхом в этом удивительном крымском местечке, укрытом от посторонних глаз.