Джессика Соренсен - Одиночество Новы

Мы лежим в шезлонгах на заднем дворе, бассейн у нас за спиной, солнце так и печет, мы загораем в купальниках. Делайла – моя лучшая подруга уже около года. Странно, что мы подружились так внезапно. В старших классах мы учились с ней в одной школе, но никогда даже толком не разговаривали. У каждой был свой круг общения, а у меня к тому же был Лэндон. Но когда это случилось… когда он умер… я осталась одна и последние недели в школе стали для меня пыткой. А потом я встретила Делайлу. Она говорила со мной по-человечески и не смотрела так, будто я сейчас рассыплюсь на части. Мы нашли общий язык, и, честно говоря, я уже не представляю, что бы сейчас без нее делала. Делайла всегда рядом, она учит меня получать удовольствие от жизни и напоминает, что жизнь на земле еще не кончилась, хоть она и коротка.

– Господи, тут что, всегда так жарко? – Делайла обмахивает лицо руками и зевает. – Раньше вроде бы прохладнее было.

– И мне так кажется. – Глаза у меня закрыты, да еще и солнечные очки на них. Я вслепую шарю рукой по столику, стоящему между нами, пока не натыкаюсь на стакан чая со льдом. Беру его, ставлю себе на локоть, делаю глоток и открываю глаза. Они долго были закрыты, и в них сразу начинают плясать пятна. – Можно пойти в дом, – предлагаю я и ставлю стакан. Кручу его на столе, пока он не встанет точно на то место, где от него остался круглый влажный след, а потом вытираю губы тыльной стороной ладони и снова откидываю голову на спинку шезлонга. – У нас кондиционер есть.

Делайла с язвительным смешком достает из сумки блестящую розовую фляжку.

– Ну да. Шутишь, что ли? – Какое-то время она молча разглядывает свои ярко-красные ногти, затем откручивает на фляжке крышку. – Не обижайся. Не хочу быть грубой, но твоих маму с отцом не так-то легко выносить. – Подруга делает глоток из фляжки и протягивает ее мне.

– С отчимом, – рассеянно поправляю я. Обхватываю губами горлышко и делаю маленький глоток, затем отдаю фляжку обратно Делайле и закрываю глаза. – Им просто одиноко. Я у них единственный ребенок, и меня почти год не было дома.

Делайла снова смеется, но уже повеселее.

– Серьезно, они у тебя самые деспотичные родители, каких я только знаю. Каждый день звонят тебе, пока ты в школе, эсэмэски шлют по сто раз на дню. – Она убирает фляжку обратно в сумку.

– Они просто беспокоятся за меня.

Раньше такого не было. Пока отец был жив, мама казалась совсем беспечной, это после его смерти, произошедшей у меня на глазах, она стала переживать за свою дочь. А потом и Лэндон умер, и теперь ее беспокойствам просто конца нет.

– Я тоже за тебя беспокоюсь, – бормочет Делайла и ждет, что я скажу, но я ничего не говорю – не могу.

Делайла знает о том, что случилось с Лэндоном, но мы никогда не говорим об этом по-настоящему – в подробностях. И это одно из тех качеств, которые мне в ней нравятся, – она не задает вопросов.

«Один… два… три… четыре… пять… дыши… шесть… семь… восемь… дыши…» Я сжимаю кулаки и изо всех сил стараюсь успокоиться, но в душе нарастает темнота – та темнота, что вот-вот поглотит меня, только дай, затянет на самое дно, в воспоминания о том, чего я не помню.

– У меня блестящая идея, – прерывает мои мысли Делайла. – Можно зайти посмотреть, как там Дилан с Тристаном на новом месте устроились.

Глаза у меня открываются, я поворачиваю голову, сложив руки на животе. Чувствую, как бьется под пальцами мой пульс – неровный, считать удары трудно, но я все равно считаю.

– Ты хочешь пойти к своему бывшему парню? Серьезно?

Делайла перекидывает ноги через край шезлонга, садится и сдвигает темные очки на макушку.

– А что? Мне очень даже любопытно, как он там сейчас поживает. – Она трет пальцами уголки глаз, выковыривая из них комочки подводки.

– Ну да, но все-таки странно как-то – заявиться ни с того ни с сего, когда ты с ним сто лет не разговаривала, тем более когда вы так нехорошо расстались. Ты же его, наверное, ударила бы, если бы Тристан не вмешался.

– Ну да, наверное, но это все в прошлом. – Делайла грызет ноготь и бросает на меня виноватый взгляд, вытирая с голого живота масляное пятно спрея для загара. – К тому же у тебя не совсем точные сведения. Мы с ним вчера уже вроде как поговорили.

Я хмурюсь, привстаю и поправляю резинку на своих длинных вьющихся каштановых волосах, затягивая хвост.

– Ты серьезно? – спрашиваю я и, не дождавшись ответа, добавляю: – Девять месяцев назад, когда он тебе изменил, ты клялась на чем свет стоит, что в жизни больше не будешь разговаривать с этим, – я изображаю пальцами кавычки, – «вонючим, лживым, подлым уродом». И если я ничего не путаю, ты поэтому и поехала со мной в колледж. Тебе нужно было убраться от него подальше.

– Я что, правда так говорила? – Делайла в притворном удивлении барабанит пальцами по подбородку. – Ну так со мной это обычное дело – взяла и передумала. – Она берет со стола спрей для загара. – И кстати, мне действительно нужно было убраться подальше, но не только от него, но и от мамы, и вообще из этого города. Но теперь мы вернулись, и, по-моему, раз уж я опять здесь, лучше провести это время с удовольствием. Колледж из меня все силы вытянул.

Делайла – самый непостоянный человек из всех, кого я знаю. В первый год в колледже она трижды меняла основную специальность, красила волосы в рыжий, в черный, потом опять в рыжий и перебрала с полдюжины парней. Втайне мне это страшно нравится, хотя я и делаю вид, что недовольна. Это-то, пожалуй, и привлекло меня к ней: ее беззаботность, беспечность, то, как она умеет забывать в два счета. Порой мне хочется быть такой же, и, когда я подолгу общаюсь с Делайлой, мне даже удается иногда настроиться на ту же волну.

– И о чем же вы говорили? – интересуюсь я, снимая с ноги прилипшую травинку. – Только, пожалуйста, не сообщай, что вы решили начать все снова, – не хочу опять тебя видеть в таком состоянии.

Сияя улыбкой, Делайла убирает пряди рыжих волос за уши, увешанные множеством сережек.

– Да что ты имеешь против Дилана? Вечно он тебя раздражает.

– Потому что он ненадежный. И он тебе изменил.

– Он не ненадежный. Он загадочный. А изменил, когда пьяный был.

– Делайла, ты заслуживаешь лучшего.

– Нова, я ничем не лучше его, – щурится на меня подруга. – Я совершала жуткие поступки, причиняла людям боль. Я ошибалась. Мы все ошибаемся.

Я впиваюсь ногтями в ладони при мысли о тех ошибках, которые наделала сама, и об их последствиях.

– Нет, ты лучше. Он постоянно изменял тебе и торговал наркотиками.

– Да нет, он уже не торгует! – Делайла хлопает себя ладонью по коленке. – Год как бросил.

Я вздыхаю, сдвигаю очки на макушку и потираю виски.

– И что же он делал целый год? – Я опускаю руки и моргаю, глядя на солнце.

Делайла пожимает плечами, затем ее губы расплываются в улыбке, она хватает меня за руку и поднимает с шезлонга, одновременно вставая сама.

– А вот давай переоденемся, зайдем к нему и узнаем, – предлагает она, а когда я открываю рот, чтобы возразить, добавляет: – Хоть будет чем сегодня заняться.

Богом клянусь, эта девушка читает мои мысли. Я киваю, понимая, что мне не хочется идти не столько из-за Дилана – я его, в общем-то, не так уж хорошо знаю, – сколько из-за того, что я ненавижу новые места. Непривычные ситуации меня нервируют, и временами моя привычка считать в уме выходит из-под контроля. Но и спорить не хочется, иначе я сейчас разойдусь и начнется то же самое. Что так, что этак – в голове будут сплошные цифры. По крайней мере, если я пойду с Делайлой, то хоть присмотрю за ней, и, может быть, у нее все сложится хорошо. А это все, чего я могу желать. Чтобы всем было хорошо. Но, как уже научил меня самый горький опыт, насильно никого счастливым не сделаешь, как бы ни хотелось.

День за днем я спрашиваю себя: почему я? Почему я выжил? И день за днем получаю все тот же ответ: не знаю. В глубине души я понимаю, что ответа на самом деле нет, но все спрашиваю и спрашиваю в надежде, что, может быть, однажды кто-нибудь придет на помощь и даст четкий ответ. Но в голове у меня вечно туман, и ответы приходят жесткие, рвущие душу. Вот один из них: какая разница, почему я выжил, все равно вина на мне, и на самом деле это мне надо бы лежать под землей, в ящике, под камнем с табличкой.

– Спасибо, друг, что пустил пожить, – повторяю я в сотый раз.

Похоже, моего кузена Тристана уже слегка раздражает, что я без конца это твержу, но перестать не могу. Наверняка ему нелегко было решиться помочь тому, кого ненавидит вся семья. Тому, кто разрушил чужие жизни и сделал родственников врагами. Но, хочешь не хочешь, нужно было уезжать – это стало ясно, когда отец наконец заговорил со мной – через год с лишним почти полного молчания.

– По-моему, тебе пора съезжать, – сказал он, глядя на меня, лениво развалившегося на кровати. Фоном играла музыка. Я что-то рисовал, получалась вроде как сова на дереве, но в глазах все расплывалось, так что точно сказать было трудно. – Тебе уже девятнадцать, в такие годы с родителями не живут.

Я был под кайфом, голова уже не варила, и я думал только о том, как медленно у него губы шевелятся.

– Ладно.

Отец разглядывал меня, стоя в дверях, и зрелище это ему было не по душе. Я был уже не его сын, а конченый наркоман, который целыми днями валяется на кровати, бессмысленно прожигает жизнь, разрушает все, чего когда-то добивался с таким трудом. Все то время, что я провел в школе, зарабатывая хорошие оценки, получая призы на выставках, вкалывая как вол, чтобы получить стипендию, я променял на короткие минуты кайфа. Отец даже не пытался понять, почему так, понять, что без этого было бы еще хуже, да мне и ни к чему его понимание. У нас и до аварии были не лучшие отношения. Моя мать умерла в родах, и хотя отец никогда этого не говорил, я иногда спрашивал себя, сидя в бесконечном молчании за ужином или перед телевизором, не винит ли он меня за то, что я убил ее, родившись на свет.