Он сжимает кулак и прикрывает им рот, пряча улыбку:

– Порно, что ли?

– Что?… Нет! – Я шлепаю его по руке и качаю головой. – С чего ты взял? Я же тут одна была.

Куинтон убирает руку от лица, в его голосе слышится насмешливая нотка.

– Одной тоже можно порно записывать.

Щеки у меня вспыхивают, я хватаю подушку, обнимаю ее и прячу в нее лицо, чтобы скрыть смущение.

– Я совсем не то делала.

– А что за видео тогда? – спрашивает он с интересом, и я поднимаю на него глаза. Его рука лежит на коленях, пальцы легонько поглаживают мое запястье.

– Просто видео, о себе, – говорю я и вздрагиваю, когда его пальцы задевают чувствительное место на руке. – Мои мысли. Ну, документальное, что ли.

– Или новаментальное, – говорит он, и эта минута кажется такой настоящей, такой искренней и свежей, что мне невольно хочется как-нибудь ее записать и сохранить навсегда, потому что скоро на смену ей придет алкоголь, или травка, или цифры. Я отбрасываю подушку и беру в руки телефон.

– Хочешь что-нибудь сказать для моего новаментального фильма?

– Меня хочешь записывать? – переспрашивает он с опаской, и я киваю. – Да я не очень получаюсь на видео.

– Я тоже. – Я направляю на него экран, и, должна признать, Куинтон выглядит на экране удивительно красивым – ясные медовые глаза, длинные ресницы, коротко остриженные мягкие волосы, губы, которые так и тянет поцеловать. – Делайла тоже записывалась, но если не хочешь – не надо. – Я еще немного держу камеру перед ним, а потом, когда он так ничего и не говорит, начинаю опускать руку.

– Погоди. – Он сжимает пальцы на моем запястье. – Я скажу кое-что. – Он умолкает. – Хочешь правду?

Я теряюсь от такого вопроса, однако киваю:

– Если тебе не трудно.

Куинтон выпускает мою руку и отодвигается подальше. Я думаю, он хочет уйти, но он только кладет ногу на ногу и упирает локти в колени.

– Жил да был один парень…

– Я-то думала, ты правду собирался рассказать, – перебиваю я. – А это сказка.

– Погоди минуту. – Он поднимает палец. – Это не сказка, обещаю.

Я прислоняюсь к стене палатки, гляжу на него сквозь экран, а он хрустит пальцами, вытягивает шею и наконец нарушает молчание. Мускулы у него на шее напрягаются, лицо бледнеет.

– Жил да был один парень, – начинает он снова. – Хороший парень. Из тех, кого девушки ведут домой знакомить с родителями, из тех, кто всем придерживает двери, а когда влюбляется, то знает, что на этой девушке когда-нибудь женится. – Лоб у него хмурится, он смотрит куда-то в пустоту за моей спиной. – По крайней мере, так он думал… Но тут случилось одно поганое дело, и парень умер, правда, как-то сумел вернуться с того света, но все хорошее в нем так и не ожило, и остался только очень плохой парень, и живет он теперь как последнее дерьмо и очень жалеет, что не умер.

Куинтон умолкает, часто моргает, и на миг кажется, что он забыл, где он, кто я такая и кто он сам такой. Мы оторопело смотрим друг на друга, и я пытаюсь найти какие-то слова – он ведь открыл передо мной душу, ну, или перед камерой, все равно, и в его словах прорывается скрытая боль, которую я всегда в нем видела. Я хочу спросить, от чего же умер тот парень, что случилось с девушкой и почему этот парень считает себя таким плохим.

– Ты не плохой, – говорю я. – Вовсе нет.

– Ты даже не знаешь меня, Нова, – качает он головой, – ты не можешь судить.

– Кое-что я о тебе знаю, – отвечаю я. – Ты умеешь заставить меня улыбнуться, а это уже давно никому не удавалось.

– Очень многие с тобой не согласятся, – неохотно улыбается он. – Если я могу заставить тебя улыбнуться, это еще не значит, что я сам заслуживаю того, чтобы улыбаться.

– Почему? Потому что ты наркоман? Или… или еще из-за чего-нибудь?

– Из-за всего, – отвечает Куинтон, и голос у него почти раздраженный, как будто он не хочет слышать о себе ничего хорошего. – Я делаю… и делал только плохое.

– Неправда, – говорю я и кладу телефон на пол. – То, что мы делаем, – это еще не мы сами, хотя, наверное, кто-то со мной не согласится. – Я придвигаюсь ближе к нему и останавливаюсь только тогда, когда наши колени соприкасаются. – Просто бывает так, что-то сбивает нас с пути, и мы теряемся, а иногда не можем выбрать правильный путь… принять правильное решение.

Сдаться или идти дальше. Залечить раны или сломаться. Я все еще не знаю.

В уголках его глаз появляются морщинки, выражение лица смягчается.

– А тебе тоже кажется, что ты сбилась с пути и потерялась?

Я киваю и чувствую, как у меня в душе что-то надламывается от этого признания, когда оно встает между нами.

– Все время.

Куинтон сглатывает комок в горле:

– Я отлично понимаю, к чему ты ведешь. – Он тяжело вздыхает, но тут же перестает хмуриться и потирает руки. – Так что, идем завтракать?

– Завтракать так завтракать, – говорю я.

Этот ответ кажется ужасно банальным после нашего разговора. Но, наверное, иногда банальность нужна, чтобы отдохнуть от сложностей. А может, просто сказать больше нечего.

Куинтон выпрямляет скрещенные ноги, становится на колени и расстегивает молнию на выходе.

– А что ты не любишь из еды, кроме растаявшего мороженого? – Он выбирается из палатки на солнце, становится на землю.

– Подгорелые хот-доги, – шучу я и выбираюсь следом за ним.

– Вот тут я с тобой согласен, – отвечает Куинтон, протягивает мне руку и отряхивает грязь с коленей.

Я вкладываю руку ему в ладонь, и он переплетает наши пальцы, а потом поднимает меня на ноги. Я вдыхаю свежий воздух и тепло. День хороший, на небе только кое-где облачка. Сцена пуста, и вокруг совершенно пусто, и от этого разбросанные как попало палатки выглядят еще неряшливее.

– А где все? – спрашиваю я, потягиваясь, как кошка, выгибая спину и выпячивая грудь.

Куинтон улыбается – весело ему отчего-то.

– Должно быть, на озеро ушли.

– На озеро? – Я одергиваю майку на животе.

Куинтон кивает и обходит палатку, таща меня за собой.

– Ну да, похоже, грязь смыть захотели.

– Но кто же в озере моется? – спрашиваю я, лавируя между кулерами и складными стульями.

– А что такого? – Он пожимает плечами, пинком отбрасывая с дороги бутылку. – Наверное, прямо в одежде туда полезут.

– Ты что, серьезно? – спрашиваю я и тут же понимаю, как по-детски это звучит.

Куинтон качает головой, обнимает меня за плечи и, к моему удивлению, целует в лоб.

– Вообще-то, нет. Я туда уже ходил. Видимо, все решили, что тут нудистская колония. А может, приняли что-то, и их на этой почве потянуло к свободе.

– А ты почему не там? – спрашиваю я, обходя чью-то палатку.

Куинтон испытующе смотрит на меня. Глаза у него на солнце кажутся светлее.

– Хочешь спросить, участвовал ли я в нудистских развлечениях?

– В общем, да, – признаюсь я, хотя щеки становятся горячими. Я начинаю грызть ногти, волосы падают мне на лицо. – Я о тебе не так уж много знаю. Вот, например, интересно, любишь ли ты раздеваться на людях?

– А что? Если скажу, что да, ты меня возненавидишь? – серьезно спрашивает он.

– Нет, просто хочу узнать тебя получше.

Куинтон бросает на меня насмешливый взгляд. Мы сворачиваем в сторону, обходя открытый кузов автомобиля, заставленный ящиками пива и сигаретными пачками.

– Ну, в общем, ответ – нет. На самом деле я терпеть не могу при всех раздеваться.

Я убираю волосы за уши и поднимаю взгляд на ясное небо, а потом снова перевожу его на Куинтона, почувствовав, что он смотрит на меня.

– Что? – спрашиваю я.

– Жду твоего ответа, – говорит он и замедляет шаг, когда мы подходим к старому ржавому «кадиллаку» Тристана.

– Какого ответа?

Куинтон достает из кармана ключи:

– Ты сама из тех, кто любит раздеваться прилюдно, или нет?

Я закусываю губу и качаю головой:

– Нет, не из тех.

Он улыбается и открывает дверь машины:

– Вот и хорошо, значит у нас есть что-то общее.

– А больше у нас разве ничего общего нет? – спрашиваю я и ловлю брошенные мне ключи.

Куинтон смотрит мне в глаза, и я гадаю, что же он там такое видит.

– Нет, по-моему, еще кое-что есть. – Он почесывает в затылке, словно раздумывая о чем-то. – Сядешь за руль? Мне, пожалуй, не стоит.

Наверное, это из-за того, что он под кайфом, или из-за того, о чем говорил Тристан? Много о чем я думаю – о нем, обо мне, о нас обоих, о том, почему я рядом с ним становлюсь другим человеком, словно растворяюсь в нем. Все эти мысли испаряются, когда вдруг что-то вспыхивает в голове, как удар молнии. Вот такой же я была с Лэндоном? Растворялась в нем? Становилась другой? Выходит, я вообще никогда не знала себя по-настоящему?

Я забираюсь в машину и включаю двигатель, а Куинтон обходит машину и тоже садится. Я начинаю сдавать задом, и тут он говорит:

– Стой.

Я жму на тормоз – испуганно, думая, что вот-вот врежусь в кого-то или во что-то.

– Что такое? – спрашиваю, глядя в зеркало заднего вида, но грунтовая дорога за нами пуста.

С чуть округлившимися глазами Куинтон перегибается ко мне, выставляет руку перед моей грудью. Потом берется за пряжку ремня безопасности, вытягивает ремень и пристегивает меня. Я жду, что он тоже пристегнется, но он откидывается на спинку сиденья и не двигается.

– А ты разве не пристегнешься? – спрашиваю я, медленно сдавая назад.

Он упрямо качает головой:

– И так сойдет.

– Куинтон… – Я умолкаю, видя, что он отвернулся к окошку и скрестил руки.

– Сказал, так сойдет, – говорит он сдавленным голосом и показывает на рычаг переключения передач. – Ну, поехали завтракать.

Я хочу возразить, но попробуй заставь человека сделать то, что он наотрез отказывается делать. Я вздыхаю, нажимаю на газ и объезжаю выбоины на дороге. Чем ближе шоссе, тем сильнее я злюсь, потому что он не пристегнулся, и я же знаю: он наверняка часто рискует жизнью, а значит совсем ею не дорожит, и это меня возмущает сильнее всего.