Теперь Джесс понимала, что, когда Марти ушел, все ее чувства были связаны с практическими проблемами. Она ощущала себя в безопасности. Она волновалась, чтó почувствуют дети из-за его ухода. Беспокоилась о деньгах, о том, кто присмотрит за детьми, если ей придется работать в вечернюю смену в пабе, кто вынесет мусор в четверг. Но главным образом испытывала смутное облегчение оттого, что больше не подвластна его капризам. Не должна выступать в роли посредника между Марти и детьми. Не должна цепляться за опостылевшие отношения.

Больше всего ее мучило то, что человек, который видел в ней самое лучшее, теперь думает о ней самое плохое. Для Эда она теперь ничуть не лучше людей, которые подвели его, испортили ему жизнь. В действительности она, наверное, даже хуже. И это только ее вина. Отрицать невозможно. Это только ее вина.

Она размышляла об этом три ночи и написала Эду письмо.


Один опрометчивый шаг, и я стала тем, кем всегда учила детей не быть. Все мы рано или поздно проходим проверку, и я провалилась.

Прости.

Мне тебя не хватает.

P. S. Я знаю, что ты не поверишь. Но я с самого начала собиралась вернуть долг.


Она вложила в конверт номер своего телефона и двадцать фунтов, надписав: «Первый взнос». Отдала конверт Натали и попросила положить в почту мистера Николса на стойке администратора «Бичфранта». На следующий день подруга сказала, что рядом с номером два появилась табличка «Продается». Натали проследила за реакцией Джесс и перестала задавать вопросы о мистере Николсе.

Когда прошло пять дней и стало ясно, что ответа не будет, Джесс провела ночь без сна и твердо решила: хватит упиваться своим горем. Пора двигаться дальше. Разбитое сердце – слишком дорогое удовольствие для матери-одиночки.


В понедельник она приготовила себе чашку чая, села за кухонный стол и позвонила в компанию по выпуску кредитных карт, где узнала, что ее минимальный ежемесячный платеж будет увеличен. Вскрыла письмо из полиции, в котором говорилось, что она должна уплатить штраф в тысячу фунтов за вождение без акцизного сбора и страховки, и если она хочет оспорить взыскание, ей следует обратиться с просьбой о судебном рассмотрении следующим образом… Вскрыла письмо со штрафной стоянки, в котором говорилось, что она должна сто двадцать фунтов за хранение «роллса» с прошлого четверга. Вскрыла конверт с первым счетом от ветеринара и запихала листок обратно в конверт. Хватит неприятных новостей на сегодня. Пришла эсэмэска от Марти. Он хотел приехать в гости на коротких каникулах.

– Что скажете? – спросила Джесс за завтраком.

Дети пожали плечами.

Во вторник, закончив уборку, она отправилась в город к солиситорам для малообеспеченных и отдала двадцать пять фунтов за черновик письма Марти с требованием развода и уплаты алиментов задним числом.

– За какой срок? – спросила женщина.

– Два года.

Женщина даже не посмотрела на нее. Джесс задумалась, какого рода истории той приходится выслушивать каждый день. Женщина напечатала несколько цифр и повернула экран к Джесс.

– Итого столько. Сумма немалая. Он попросит разрешения платить по частям. Все они так просят.

– Хорошо. – Джесс потянулась за сумкой. – Ему есть на кого опереться.

Она методично прорабатывала список вещей, с которыми необходимо разобраться, и старалась видеть целостную картину, а не только их маленький городок. Не только их маленькую семью с финансовыми проблемами и короткий роман, который лопнул, не успев толком начаться. Иногда, говорила она себе, жизнь – это полоса препятствий, которые необходимо преодолеть, возможно, одним лишь усилием воли. Джесс прошла свой прибрежный городок насквозь и поклялась, что скроет от детей истинный масштаб своих финансовых неприятностей. Очень важно, чтобы они могли надеяться, мечтать, даже если она больше не может. Она способна дать им хотя бы это, раз не способна дать ничего другого. Джесс посмотрела на мутную голубизну бесконечного моря, глотнула воздух, вздернула подбородок и решила, что справится. Она может справиться почти с чем угодно. В конце концов, право на счастье не гарантировано никому.

Джесс шла по пляжу, утопала ногами в гальке, переступала через заборчики и пересчитывала поводы для радости на трех пальцах, как будто играла в кармане на пианино. Танзи ничего не угрожает. Никки ничего не угрожает. Норман постепенно выздоравливает. В конце концов, это самое главное. Остальное всего лишь детали.

Если говорить это достаточно часто, в это можно поверить.


Через два дня вечером они расположились в саду на старых пластиковых стульях. Танзи вымыла волосы и сидела у Джесс на коленях, пока Джесс распутывала мокрые пряди гребешком. Она рассказала детям, почему мистер Николс не вернется.

Никки уставился на нее:

– Из его кармана?

– Нет. Они выпали из его кармана. В такси. Но я знала, чьи это деньги.

Все потрясенно молчали. Джесс не видела лица Танзи. И не слишком хотела видеть лицо Никки. Она продолжала бережно расчесывать волосы дочери, говоря спокойно и размеренно, как будто это могло послужить оправданием.

– На что ты потратила деньги? – Танзи неестественно застыла.

Джесс сглотнула:

– Если честно, не помню.

– Заплатила за мою регистрацию?

Джесс продолжала расчесывать. Разглаживать и расчесывать. Потянуть, потянуть, отпустить.

– Я правда не помню, Танзи. В любом случае неважно, на что я их потратила.

Джесс чувствовала, что Никки не спускает с нее глаз:

– И почему ты нам рассказала?

Потянуть, разгладить, отпустить.

– Потому что… Потому что хотела, чтобы вы знали, что я сделала ужасную ошибку и очень об этом жалею. Даже если я собиралась вернуть деньги, их нельзя было брать. Мне нет оправданий. И Эд… Мистер Николс имел полное право уйти, когда узнал, что я сделала, поскольку самое важное, что есть между людьми, – это доверие. – Она старалась говорить взвешенно и бесстрастно. Это становилось все сложнее. – И я хочу, чтобы вы знали: мне очень жаль, что я вас подвела. Я ведь всегда говорила вам, как правильно поступать, а сама поступила дурно. Я рассказала вам, потому что иначе стала бы лицемеркой. Но еще я хочу, чтобы вы увидели: дурные поступки имеют последствия. Лично я потеряла человека, который был мне дорог. Очень дорог.

Дети молчали.

Через минуту Танзи нашарила пальцы Джесс и на мгновение сжала:

– Все хорошо, мама. Мы все совершаем ошибки.

Джесс закрыла глаза. Когда она снова их открыла, Никки поднял голову. Он выглядел по-настоящему потрясенным.

– Он бы дал тебе денег. – В его голосе прозвучала едва заметная, но несомненная злость. Джесс смотрела на него. – Он бы дал тебе денег. Если бы ты попросила.

– Да, – сказала она, и ее руки замерли на волосах Танзи. – Да, это самое ужасное. Думаю, дал бы.

36. Никки

Прошла неделя. Каждый день они ездили на автобусе проведать Нормана. Ветеринар зашил пустую глазницу; дыры не осталось, но выглядело все равно жутковато. Впервые увидев морду Нормана, Танзи расплакалась. Врачи сказали, что пес может первое время натыкаться на предметы. И много спать. Никки не стал говорить, что разницы никто не заметит. Джесс гладила Нормана по голове и называла славным смелым мальчиком и, когда его хвост слабо застучал по плиточному полу ветеринарного загона, быстро заморгала и отвернулась.

В пятницу Джесс попросила Никки и Танзи подождать в приемной и направилась к столу администратора. Наверное, чтобы обсудить счета. Из принтера выскочил лист бумаги, затем второй, затем, вы не поверите, третий. Джесс водила пальцем по страницам и заметно сглотнула, дочитав до конца. В тот день они отправились домой пешком, хотя Джесс еще хромала.

Море превратилось из грязно-серого в ослепительно-голубое, и город ожил. Поначалу отсутствие Фишеров казалось странным. В него трудно было поверить. Одни говорили, что Фишеры уехали в Суссекс, а не в Суррей. Другие – что отца Фишера арестовали за нападение с применением физического насилия в Нортгемптоне. Ни у кого больше не резали шины. Миссис Уорбойз снова начала играть в бинго по вечерам. Никки привык, что может спокойно ходить в магазин и обратно, и понял, что мурашки совершенно напрасно ползут у него по спине. Он твердил им уняться, но мурашки не слушались. Танзи вообще не выходила из дома без Джесс.

Никки не заглядывал в свой блог почти десять дней. Он написал тот пост, когда Норман попал под машину, и его настолько переполняла злость, что ее надо было куда-то выплеснуть. Он никогда еще не испытывал ярости, ослепительной ярости, когда хочется ломать вещи и бить людей. Ярость бурлила в крови, словно яд, рвалась криком из легких. По крайней мере, эти несколько ужасных дней Никки было легче оттого, что он все выложил в блог. Как будто кому-то рассказал, даже если этот кто-то совсем его не знает и ему все равно. Никки просто нужно было знать, что кто-то услышит его, узнает о случившемся и поймет, насколько это несправедливо.

А потом, когда Никки поостыл и стало известно, что Фишерам придется за все заплатить, он, как ни странно, почувствовал себя идиотом. Так бывает, когда сболтнешь кому-то лишнего и чувствуешь себя выставленным напоказ и неделями молишься, чтобы люди обо всем забыли, боишься, чтобы они обернули это против тебя. Да и какой толк откровенничать в Интернете? Подобный блог заинтересует разве что зевак, которые притормаживают на месте автомобильной аварии.

Никки открыл блог, поскольку собирался удалить запись, но подумал: «Ее уже видели. Я выставлю себя еще большим дураком». И решил написать короткую заметку, что Фишеров выселили и дело с концом. Он не собирался называть их поименно, просто хотел написать о чем-нибудь хорошем, чтобы тот, кто наткнется случайно на блог, не подумал, будто жизнь его семьи беспросветно трагична. Никки просмотрел написанное им на прошлой неделе – сплошные обнаженные эмоции – и от стыда поджал пальцы на ногах. Интересно, сколько обитателей киберпространства прочли его запись? Сколько людей на планете теперь считают его не только чудаком, но и идиотом?