А затем прозвенел колокольчик, дверь захлопнулась с громким щелчком, и остались только Никки, Джесс и Норман, которым предстояло убить пару часов.

– Ладно, – произнесла Джесс, наконец оторвав взгляд от двери. Она засунула руки в карманы, вынула их, поправила волосы и вздохнула. – Ладно.

– Он вернется, – сказал Никки, внезапно теряя уверенность в этом.

– Знаю.

Последовавшее молчание было достаточно долгим, чтобы им пришлось неловко улыбаться друг другу. Коридор постепенно опустел, не считая одного организатора, который водил карандашом по списку участников и что-то бормотал себе под нос.

– Наверное, застрял в пробке.

– Страшно вспомнить.

Никки представлял, как Танзи сидит по другую сторону двери, щурится, глядя в бумаги, ждет помощи, которая не придет. Джесс посмотрела на потолок, тихо выругалась, несколько раз распустила и собрала хвостик. Наверное, тоже представляла Танзи.

А затем вдалеке раздался шум, и мистер Николс промчался по коридору как сумасшедший, держа над головой полиэтиленовый пакет, до краев набитый очками. И когда он бросился к столу и начал ругаться с организаторами с настойчивостью человека, который знает, что ему больше нечего терять, Никки испытал такое безмерное облегчение, что ему пришлось выйти на улицу, сползти по стене и прижать голову к коленям, ожидая, пока из груди не перестанут рваться громкие судорожные рыдания.


Так странно было прощаться с мистером Николсом. Они стояли у его машины под моросящим дождем, и Джесс притворялась, будто ей все равно, хотя ей явно было не все равно. И Никки искренне хотелось поблагодарить его за историю со взломом, за то, что он отвез их в такую даль и оказался на удивление хорошим парнем, но когда мистер Николс отдал ему запасной телефон, у Никки перехватило горло, и он сумел лишь сдавленно поблагодарить. И на этом все кончилось. Они с Джесс шли по парку студенческого городка с Норманом и притворялись, будто не слышат, как уезжает мистер Николс.

Они заглянули в коридор, и Джесс оставила сумки в гардеробе. Затем она повернулась к Никки, смахнула несуществующую пушинку с его плеча и заговорила так отрывисто, что он не сразу заметил, как она выпятила подбородок.

– Ну что, – сказала она, – может, выгуляем чертову собаку?


Никки действительно был не особенно разговорчив. Не то чтобы ему было нечего сказать. Скорее, некому. С тех пор как он переехал к папе и Джесс в восемь лет, люди пытались беседовать с ним о «чувствах», как будто они были большим рюкзаком, который он мог таскать повсюду с собой и открывать перед каждым, пожелавшим изучить его содержимое. Но Никки часто даже не знал, что именно думает. У него не было мнения о политике, или об экономике, или о том, что с ним случилось. У него даже не было мнения о родной матери. Она была наркоманкой. Она любила наркотики больше собственного сына. О чем тут еще говорить?

Некоторое время Никки послушно ходил на консультации. Женщина, похоже, хотела, чтобы он переживал из-за того, что с ним случилось. Никки объяснил ей, что не злится, потому что понимает: мама не могла о нем позаботиться. Ничего личного. Каким бы замечательным он ни был, она бы все равно его бросила. Просто она была… грустной. Он так редко видел ее, когда был маленьким, что даже по-настоящему не чувствовал родственной связи.

Но консультант продолжала твердить: «Ты не должен держать это в себе, Николас. Нельзя принимать то, что с тобой случилось». Она дала ему две маленькие мягкие игрушки и велела разыграть сценку «Что ты чувствуешь из-за того, что мать тебя бросила».

Никки не хотелось говорить ей, что на самом деле его бесит необходимость сидеть в ее кабинете, играть с куклами и терпеть обращение «Николас». Просто он был довольно добродушным. Он не злился ни на свою мать, ни даже на Джейсона Фишера, хотя не надеялся, что его кто-то поймет. Фишер – обычный идиот, которому хватает мозгов, только чтобы задирать других. В глубине души он знает, что у него ничего нет. Что он никогда никем не станет. Он знает, что он фальшивка и никто его по-настоящему не любит. И потому обращает негативные переживания наружу – на тех, кто подвернется под руку. (Вот видите? Терапия пошла Никки впрок.)

Так что когда Джесс предложила прогуляться, Никки немного насторожился. Ему не хотелось ввязываться в крупный разговор о его чувствах. Не хотелось ничего обсуждать. Он собирался уклониться, но Джесс почесала в затылке и сказала:

– Только мне немного не по себе без мистера Николса?


О чем они говорили?

О неожиданной красоте некоторых абердинских домов.

О собаке.

О том, захватил ли кто-нибудь пакеты, чтобы убирать за собакой.

О том, кто должен затолкать это дело под припаркованную машину, чтобы никто не наступил.

Как удобнее вытирать носки ботинок о траву.

Возможно ли вообще вытереть носки ботинок о траву.

Лицо Никки, а именно не болит ли оно. (Ответ: нет, больше не болит.)

Прочие части его тела, а именно не болят ли они. (Нет, нет, немного болит, но уже полегчало.)

Его джинсы, а именно почему бы их не подтянуть, чтобы трусы не торчали.

Почему его трусы – его личное дело.

Нужно ли рассказывать папе о «роллс-ройсе». Никки считал, что лучше всего притвориться, будто машину угнали. Откуда отцу узнать правду? Да и поделом ему. Но Джесс сказала, что не может врать Марти, потому что это нечестно. И на некоторое время замолчала.

Хорошо ли он себя чувствует? Стало ли ему легче вдали от дома? Не переживает ли он из-за возвращения домой? Никки перестал отвечать и начал пожимать плечами. О чем тут говорить?

О чем они не говорили?

О Танзи. Она висела в воздухе между ними всю прогулку по университетскому городку. Никки представлял, как сестренка сидит, высунув кончик языка и опустив голову, и что-то царапает в своем собственном мирке чисел. Он знал, что Джесс тоже представляет ее.

Как это будет, если они действительно увезут домой пять тысяч фунтов.

Если Танзи поступит в свою школу, а Никки не пойдет в шестой класс[15], придется ли ему забирать сестру из Сент-Эннз каждый день.

Еда навынос, которой они вечером отметят победу. Желательно, не кебаб.

То, что Джесс явно мерзнет, хотя уверяет, будто ей тепло. Волоски на ее руках встали дыбом.

Мистер Николс. А главное, где Джесс спала прошлой ночью. И почему они с мистером Николсом украдкой переглядывались все утро, словно пара подростков, даже когда дулись друг на друга. Никки иногда казалось, что Джесс считает их с Танзи дураками.

В принципе, разговаривать оказалось не так уж противно. Пожалуй, можно заниматься этим почаще.


Джесс и Никки ждали у дверей. В два часа они наконец отворились. Танзи вышла одной из первых, держа перед собой меховой пенал, и Джесс распахнула дочери объятия, готовясь праздновать.

– Ну? Как дела?

Танзи пристально смотрела на них.

– Ты раздавила их, малявка? – спросил Никки, ухмыляясь.

И внезапно лицо Танзи сморщилось, как в детстве, когда она падала и повисала трехсекундная пауза между Чем-То Ужасным, что только что случилось, и оглушительным ревом из-за Чего-То Ужасного.

Джесс схватила ее и притянула к себе, то ли чтобы утешить, то ли чтобы скрыть собственное потрясение. Никки обнял Танзи с другой стороны, а Норман сел ей на ноги, и пока остальные дети шли мимо, некоторые – переговариваясь, некоторые – молча поглядывая на Танзи, она рассказала им, что случилось, приглушенно всхлипывая.

– Я потратила впустую первые полчаса. И не всегда понимала их акцент. И ничего толком не видела. И очень нервничала, и все смотрела на листок, а когда мне передали очки, очень долго искала подходящую пару, а потом даже не смогла понять первый вопрос.

Джесс поискала взглядом организаторов:

– Я с ними поговорю. Я объясню, что случилось. В смысле, ты ничего не видела. Они обязаны принять это во внимание. Возможно, мы уговорим их изменить твой балл.

– Нет. Я не хочу, чтобы ты с ними говорила. Я не поняла первый вопрос, даже когда нашла нужные очки. У меня не получилось решить задачу так, как надо.

– Но, может быть…

– Я все испортила, – завыла Танзи. – Я не хочу об этом говорить. Я просто хочу уйти.

– Ничего ты не испортила, милая. Правда. Ты старалась, как могла. Это самое главное. – Джесс гладила ее по спине, как будто это могло все исправить.

– Нет, испортила. Я не смогу учиться в Сент-Эннз без денег.

– Ну, должен быть какой-нибудь… Не переживай, Танзи. Я что-нибудь придумаю.

Улыбка Джесс была на редкость неубедительной. И Танзи не была дурочкой. Она плакала, как будто ее сердце было разбито. Никки никогда еще не видел сестру такой. Ему тоже захотелось заплакать.

– Поехали домой, – сказал он, когда это стало невыносимо.

Но Танзи только заплакала еще сильнее.

Джесс подняла на него побелевшее растерянное лицо, словно спрашивала: «Никки, что мне делать?» Впервые Джесс не знала, что делать, и Никки показалось, будто мир перевернулся вверх ногами. И тогда он подумал: «Какая жалость, что Джесс конфисковала мою нычку». Ему хотелось покурить, как никогда прежде.

Они ждали в коридоре, пока остальные участники разбивались на кучки, делились бутербродами или рассаживались по машинам с родителями, и впервые в жизни Никки понял, что злится. Он злился на глупых мальчишек, которые выбили его сестру из колеи. Злился на дурацкое соревнование по математике и его правила, которые не могли хоть немного измениться ради маленькой девочки, которая ничего не видит. Злился, что они проехали через всю страну, чтобы опять потерпеть поражение. Как будто его семья в принципе не могла сделать ничего правильно. Совсем ничего.

Когда коридор окончательно опустел, Джесс вытащила из заднего кармана маленькую прямоугольную карточку. Она сунула ее Никки.

– Позвони мистеру Николсу.

– Но он, наверное, уже на полпути домой. И что он может поделать?