Как всегда, радость ребенка улучшила настроение Эсме. Она посадила Сорчу в коляску, застегнула ее пальтишко и со смехом поцеловала крошечные пальчики.

Аласдэр заметил у дома очаровательную парочку, когда подходил к парадному входу. Он заколебался, не зная, следует ли ему подойти, или лучше незаметно прошмыгнуть мимо, или просто повернуть назад, как в прошлый раз. Ситуация болезненно напомнила ему о выборе, который предстояло сделать, о выборе, тяжело ложившемся ему на плечи.

Начал он с того, что знать ничего не хотел о ребенке. Но очень скоро это оказалось невозможным. Он уже перестал ждать письма от дядюшки Ангуса и оставил надежду сбежать. Удивительно, но у него просто больше не было желания это сделать. Сорча оказалась трогательным маленьким существом. Может быть, упрямым и склонным к приступам гнева, но она была его, и он медленно начинал понимать, что значит быть отцом.

Нет, не Сорча источник его нынешних мучений. Ее сестра. Эсме. Она была не просто земной и влекущей, она была шотландкой до мозга костей. Ее голос, ее манера вести себя, даже ее запах пробудили в нем воспоминания и неясную жажду чего-то. Может быть, он тосковал по утраченной юности. Он хотел бы лежать рядом с ней посреди поросшей вереском пустоши и медленно вынимать шпильки из ее волос. Он хотел бы раздевать ее, медленно и нежно, увидеть ее алебастровую кожу на фоне зеленой травы, наблюдать, как эти всевидящие глаза медленно закрываются в знак капитуляции.

Это пугало. Но с этим ничего нельзя было поделать. Сейчас он смотрел, как она склоняется над коляской, чтобы поправить одеяльца, и почувствовал, что во рту у него пересохло. О чем он думал, когда пустил ее в свой дом?

В тот момент он не знал, что делать, и только хотел снять с себя внезапно свалившуюся на его плечи ответственность. Эсме представлялась единственным выходом. Теперь она стала его вечным наказанием. Даже в эту минуту он был пленником покачивания ее бедер и нежности, с которой она прикасалась к Сорче. Внезапно охватившее его желание показалось ему почти непристойным. Разве есть что-то эротическое в женщине, нянчащей ребенка? Смущало также, что она была на десять с лишним лет моложе его и неопытна, как девочка.

По крайней мере Эсме не была глупой самкой. Таких он не выносил. Она была твердой и прагматичной. Она понимала, что жизнь порой бывает трудной. Что жизнь может потребовать от человека жертв. Да, она знала это, вероятно, куда лучше, чем он, потому что он не мог припомнить ни одной настоящей жертвы, которую когда-либо жизнь потребовала от него, — до настоящего времени.

Но Эсме ничего не знала о мире, ничего не знала о мужчинах, подобных ему. Если бы у нее были отец или брат, способные защитить ее честь, Аласдэра уже призвали бы к ответу за его неподобающее поведение несколько недель назад.

Эсме застегивала пальтишко девочки, надетое на желтое муслиновое платье. Девочка сидела прямо и счастливо лепетала, глядя на сестру. Эсме в ответ взяла детские ручки в свои и по одному прижимала к губам пальчики. От этого простого проявления чувств что-то незнакомое шевельнулось в глубине его жесткого и эгоистичного сердца. Неожиданно им овладел приступ тоски, но он не знал ее причину. У него появилось чувство, что он совсем один в мире, что он не принадлежит никому и никто не принадлежит ему.

Он уподобился бездомному псу, тянущемуся к теплу и празднику жизни, псу, который заглядывает в приоткрытые двери и низкие окна и видит довольство других. Тепло и сердечность. Счастливый смех. Накрытый семейный стол в мягком свете свечей. Вещи, которые никогда ничего не значили для него раньше.

Он словно искал место, которое мог бы назвать домом, что не имело смысла, потому что у него был дом. Ничего похожего на эти странные, запутанные чувства он не испытывал с тех пор, как покинул Шотландию. Но когда в его жизни появились Эсме и Сорча, Аласдэр необъяснимым образом почувствовал себя более одиноким, чем когда-либо прежде. Может быть, потому, что он начал понимать: существуют вещи, которые тяжело было бы потерять.

Движимый импульсом, он снял шляпу и подошел.

Эсме подтыкала одеяльце за спину Сорчи.

— Доброе утро, мисс Гамильтон, — поздоровался он. — Вы собрались в парк?

Она резко подняла голову, лицо ее раскраснелось.

— Да. Мы гуляем там каждый день.

— Ну конечно. Я иногда вижу, как вы уходите. — Слава Богу, она представления не имела, как часто он стоял у окна своей спальни, пытаясь прийти в себя, и наблюдал, как ее маленькие ловкие руки готовят Сорчу к их коротенькому путешествию. — Вы видите, моросит, — добавил он.

— Совсем чуть-чуть, — сказала она. — Я не такая трусиха, чтобы меня остановили несколько облачков.

— Я и не предполагал ничего другого, — примирительно проговорил он. — Могу я присоединиться к вам?

Она заколебалась.

— Боюсь, вам будет скучно.

Аласдэр внимательно всмотрелся в ее лицо.

— Эсме, мне кажется, вы должны решить, хотите ли вы, чтобы я действительно был отцом, или отводите мне роль исключительно источника средств.

Его слова заставили Эсме усомниться в правильности занятой ею позиции.

— Позвольте сказать: этот выбор должны сделать вы.

Аласдэр накрыл ее руку, лежавшую на ручке коляски, своей.

— Иногда это трудно, — сказал он. — Особенно когда я вижу, что вас тяготит мое присутствие.

Она хмуро взглянула на него.

— Эсме, оставьте свои испепеляющие взгляды для кого-нибудь другого, — сдержанно сказал он. — Я признаю свои ошибки. Клянусь, я никогда больше…

— Идем! — вдруг напомнила о себе Сорча. Она ухватилась за края коляски и сильно качнула ее. — Идем парк! Смотреть уточек!

Аласдэр, чье покаяние было прервано таким неожиданным образом, рассмеялся.

— Вот озорница, — сказал он. — И боюсь, сумасбродная озорница — делает все, что придет ей в голову.

— Да, с ней нужно терпение и терпение, — признала Эсме.

Аласдэр усмехнулся.

— Иногда мне кажется, что с ней не справился бы и целый батальон горничных, — сказал он. — Вы видели дырку, которую она вырезала в занавеске в классной комнате, пока мы с Лидией собирали ее игрушки? Шалунья моментально схватила ножницы, оставленные Лидией, и пустила их в ход.

Эсме не стала возражать.

— Я починила занавеску, — только и ответила она. — Надеюсь, не очень заметно.

— Пришлось ее отругать, — продолжил он.

— И я тоже отругала ее, — сказала Эсме. — Для ее же пользы.

Аласдэр засмеялся.

— Моя дорогая, после того, как все наши похвальные намерения ни к чему не привели, мы, кажется, закончим тем, что будем безжалостно шлепать ее — возможно, в течение следующих пятнадцати лет. Вы понимаете это, ведь так?

— Да, конечно. — Эсме уставилась в тротуар. — Но я не могу шлепать ее.

Аласдэр глубокомысленно кивнул.

— Понимаю. Значит, мы договорились.

— О чем? — Она вскинула голову.

— Конечно, о том, что это должна будет делать Лидия. Эсме чуть не задохнулась от смеха.

— Маклахлан, вы бесстыдник.

— Да, но я предупреждал вас об этом.

— Идем! Идем парк! — потребовала Сорча.

Аласдэр склонился над ней и взял за умилительный подбородок с ямочкой.

— Идем в парк, нахальный ребенок. Ты можешь сказать это? Идем в парк.

— Идем в парк, — повторила девочка. — Идем сейчас. Аласдэр сдвинул шляпу на затылок.

— Мисс Гамильтон, наш деспот заговорил!

Эсме нашла, что на этот раз дорога в парк оказалась немного короче и гораздо приятней, чем обычно. Неподалеку от Грейт-Куин-стрит широкие ступени вели вниз, на другую улицу, но она пользовалась обходным путем. Однако сегодня Маклахлан сильными руками легко поднял коляску и перенес ее вниз.

Сорча счастливо верещала и хлопала в ладошки. Когда Маклахлан поставил коляску, она протянула к нему пухлые ручки и потребовала «нести».

К удивлению Эсме, Маклахлан наклонился, чтобы выполнить требование. Эсме дотронулась до его плеча:

— Не нужно. Сейчас все будет в порядке.

Он снова усмехнулся и взял девочку на руки — она одной рукой обвила его за шею, а другой начала показывать на знакомые предметы.

— Класивая собака, — сказала Сорча об ухоженном терьере, мимо которого они проходили. — Лошадки, — показала она на проезжавший экипаж.

— Черные лошадки, — уточнил Маклахлан. — Их четыре.

— Челные лошадки, — эхом повторила девочка. — Четыле.

— А вон бегут белые лошадки, — продолжил он. — Ты можешь сказать «белые»?

— Белые лошадки, — отвечала Сорча, вытянув пухленький пальчик в их направлении. — Класивые.

Так продолжалось, пока они не оказались в центре Сент-Джеймсского парка.

— Вы еще не были в Гайд-парке? — спросил Маклахлан. — Он немного дальше, и там на дорожке для верховой езды можно увидеть много красивых лошадей.

— А утки там есть? — спросила Эсме с шутливой строгостью. — Наш деспот должен получить своих уточек.

— Да, конечно. А обычно и лебеди.

— Сорча всех их называет уточками.

Маклахлан взглянул на ребенка и рассмеялся, отчего вокруг глаз собрались морщинки.

— Тогда уточки точно будут.

Внезапно Эсме осознала, как замечательно и естественно она чувствует себя, идя вот так рядом с ним. Может быть, ей не следовало так поступать, но кто ее видит? Кому есть до этого дело? Здесь, в Англии, она одна. У нее никого нет. Кроме Сорчи и — как ни странно — самого Маклахлана.

Может быть, это просто наваждение, но он не выходил у нее из головы. Как бы она ни сердилась на него, она не могла не думать о нем; о нем, каким он был сейчас и в тот день, когда играл с Сорчей в классной комнате. Не могло забыться и восхитительное ощущение, которое пронзало ее, когда их губы соприкасались.

А иногда — нет, часто — она мечтала о нем. Просыпалась в горячке, отчаянно желая снова оказаться в его объятиях, прижатой к его телу. Так недалеко и до безумия, не говоря уже о грехопадении и страданиях. Но существовала гораздо более убедительная причина, чтобы позволить ему сопровождать их сегодня, причина, которую назвал он сам. Он был отцом Сорчи. И он старался быть хорошим отцом.