Anne Dar - Один год жизни

— Но ведь это переулок новых домов, — расслышала слова отца я, сквозь звук очередного разорвавшегося в небе фейерверка.

— На этой улице всего дюжина домов, — ответил Роланд. — Ваш десятый.

— Ваш? — переспросила я, остановившись рядом с невестой.

— Он дарит нам дом, — ошарашенно посмотрев на меня, произнесла Эмилия.

Жилплощадь в нашей семье всегда была больной темой. Семейство Пейдж привыкло жить в стесненных условиях и родители даже не мечтали в ближайшие годы своей жизни купить отдельное жилье для Эмметта с Эмилией. Именно поэтому свалившийся на голову новоиспеченной семьи дом казался манной небесной даже для Балто и Герды, которые в последнее время слишком много скулили от чрезмерного внимания или его полного отсутствия со стороны двойняшек, из-за чего дед называл их двуличными пустолайками. Естественно все в один голос говорили о том, что дом — это слишком дорогой подарок и его невозможно принять, одновременно пряча ключи от заветной двери во внутренний карман пиджака жениха.

Дом был одноэтажным, трехкомнатным (если не считать гостиную и достаточно просторную столовую, совмещенную с кухней) с широким задним двором и отличным гаражом, рассчитанным на два автомобиля. Обладатели ста тридцати квадратных метров уже к концу августа обставили их достаточно шикарно, за счет тех денег, которые копились парой на покупку двухкомнатной квартиры. В итоге из среднестатистической семейной пары, мои родственники превратились в среднестатистическую состоятельную пару и это всего за пару часов знакомства с Олдриджем. Эмметт стал считать себя не просто радиоведущим, а настоящим шоуменом, разъезжая по городу на новом Мазерати, в то время как самооценка Эмилии возросла минимум на пять пунктов, пока она протирала собственную пыль собственной тряпкой в собственных апартаментах, что позволяло ей держать голову еще выше, чем прежде.

Подходящее к концу лето в этом году выдалось слишком солнечным и теплым для Британской земли. Однако отныне всякую радость, даже самую незначительную, вроде солнечных валлийских дней, омрачала тень надвигающейся смерти. На фоне увеличивающейся аневризмы, врачи прогнозировали скорое окончание дней жизни Мартина. Они давали лишь один из десяти шансов на то, что мальчик сможет дожить до следующего лета. Мартин всё еще не о чем не догадывался, но всё же он не мог не обращать внимания на учащающиеся головные боли, головокружения и увеличение дозы лекарственных средств, которые я выдавала за обыкновенные витамины. И хотя было очевидно, чем именно всё закончится, мне всё равно не хотелось верить в то, что «это» должно произойти. Я чувствовала себя барахтающейся на поверхности океана отчаяния, который, не смотря на все мои усилия, рано или поздно поглотит меня в бездонную пучину боли. Даже представить сложно, что переживал каждый день Роланд. Он хотел казаться невозмутимым, принявшим жестокую реальность и смирившимся с мыслью о скорой смерти единственного брата, но он всё чаще стал теряться во времени и словно улетать в другое измерение, наблюдая за бегающими по палисаднику братом, при этом обжигая свои губы горячим чаем. Однажды, наблюдая за рисующим Мартином, он уронил ключи от автомобиля в вазу с садовыми цветами и даже не заметил этого.

Неожиданно наступил сентябрь. Я бы даже не заметила его прихода, если бы радостные племянники не носились по дому в предвкушении своего первого школьного дня и переволновавшаяся на этом фоне мама не старалась бы заставить отца выплюнуть лишний кусок бекона, тщетно напоминая ему об осенней диете, которая на самом деле предполагала не сброс лишних калорий, а экономию в нашей семье дорогих продуктов вроде бекона. В этот и другие дни, в моей семье было как обычно шумно и весело, в то время как в поместье Олдриджа становилось всё мрачнее.

Спустя полчаса после окончания плотного завтрака, я везла Мартина в Национальный неврологический госпиталь, в котором он проходил еженедельный осмотр. В последние дни мальчик сильно притих, стал меньше есть и соглашаться на подвижные игры с Лео, что заставило меня забеспокоиться. С некоторых пор меня кидало в дрожь от малейшего отклонения от нормы в самочувствии Мартина, как, например, икота после длительной прогулки или чих от банального сквозняка. Кажется, только за август я обрела букет нервозности, который прямым путем медленно вел меня к скрытой паранойи.

Когда ведущий Мартина доктор увидел нас за сутки до назначенного приема, он побледнел ровно на два тона, но уже через час оказалось, что Мартин в относительном порядке. С тех пор как мы узнали о смертельном диагнозе Мартина, он всегда был в относительном порядке, что означало следующее — аневризма не увеличилась, но всё равно когда-нибудь лопнет и прикончит её обладателя. Поэтому, когда доктор в очередной раз произнес устоявшееся выражение, я словно очнулась от надежды. Все три месяца лета я хотела услышать что-то обнадеживающее на продолжение детской жизни, но слышала лишь утверждения на смерть. Это как снова и снова пытаться обжаловать смертный приговор, и раз за разом слышать, что тебя всё равно убьют. Больно, жутко, обидно.

В Лондоне, среди бетонных стен и погасшего за тучами солнца, было настолько уныло, что даже Мартин захотел побыстрее вернуться домой, не заглядывая по пути в его любимое кафе-мороженое. Поэтому уже через час мы были в нашем маленьком городке и готовились к обеду. И всё же я не могла не заметить потухшего настроения мальчик, которое преследовало меня уже несколько дней. Как всякий взрослый, всё это время я делала вид, словно всё в порядке, пытаясь развлечь ребенка всевозможными играми, что иногда у меня даже получалось, ни разу даже не попытавшись узнать причину детской меланхолии. Наверное, я боялась услышать от него самое страшное — что он узнал о своей болезни. А ведь он мог подслушать разговор Роланда с Доротеей или узнать это от Лео, который в свою очередь мог случайно подслушать от своей бабушки. От одной только подобной мысли меня бросало в дрожь. Все взрослые, боясь услышать то, чего не хотят слышать, затыкают уши, совершенно не задумываясь о том, что именно в этот момент вертится на языке ребенка. Я — не исключение. Лишь после того, как Мартин отказался от его любимого вишневого крамбла, я реально запаниковала. Только паника способна заставить взрослого засунуть свое раздутое эго глубоко, хотя и ненадолго, пока то снова не раздуется до размеров его внутреннего мира.

— Что-то произошло? — наконец поинтересовалась я, сев на край кровати Мартина, валяющегося на ней навзничь.

— Сегодня первый учебный день… Почему я не пошел в школу? Сначала Рик перестал со мной заниматься, потом брат забыл о том, что со второго полугодия я должен был пойти в школу…

Он не узнал, что именно с ним происходит… Вернее, что должно произойти. Я с облегчением выдохнула.

Как объяснить ребенку, что ему нет смысла тратить оставшиеся часы жизни на правописание и арифметику? Как объяснить ребенку, что всё, что у него осталось — это неопределенный, очень короткий отрезок времени, за который он должен успеть искренне улыбнуться больше, чем это было предначертано на линии его жизни? Как объяснить ребенку, что он — бомба массового поражения, после взрыва которой часть тебя исчезнет вместе с ним насовсем?

— Ты хочешь, чтобы Рик возобновил с тобой занятия? — попыталась улыбнуться я.

— Тупица! — обиженно рявкнул Мартин, и я почувствовала, что он прав. — Я хочу ходить в школу.

Казалось бы — нет ничего благороднее, чем способствовать желанию ребенка ходить в школу, но это не так. Ведь нет ничего ниже, чем упущенное по вине взрослого, жизненное время ребенка.

— Думаете, мы поступим правильно, позволив ему пойти в школу? — поинтересовался Олдридж, сидя в своём кабинете напротив меня, в дорогом кресле, за столом из красного дерева. — Он ведь может в любой момент… Гхм… Даже во время урока…

Такой богатый и такой беспомощный. Болезненнее чувств бедняка, ищущего помощи у богатого, только чувства богатого, которому не к кому обратиться за помощью. Человеку, который всю свою жизнь решал абсолютно все поставленные перед ним задачи, не просто «больно» столкнуться с задачей, которая ему не по плечу, и признать своё поражение — он впервые в жизни чувствует себя беспомощным. Беспомощность для людей данного типа подобна смерти, что значит, что смерть Мартина может поставить крест и на Роланде, даже если он этого сначала и не заметит.

— Я считаю, что мы должны хотя бы попробовать, лишь потому, что это желание Мартина. У него появится новый круг общения со сверстниками, и он сможет найти друзей…

Вот только тот факт, что времени на поиск новых друзей почти не осталось, мы не обсудили. Мы уже давно не обсуждали всё, что связано со словом «время».

После первого школьного дня Мартина стало понятно, что это была не лучшая идея, от которой мальчик всё еще отказывался отказываться. По его настроению можно было понять, что он не в восторге от добровольно внесенного им в его жизнь новшества. Мартин ясно дал понять, что не имеет желания обсуждать первый день в новой школе, а вечером отказался от ужина, сославшись на отсутствие аппетита. Естественно, когда на второй день он сел в машину с отстраненным выражением лица, я поняла, что пора вступать в игру. Встретившись на третий день с классным руководителем Мартина, я поняла, что наш разговор должен был состояться двумя сутками раньше. Оказалось, что мальчика не только не приняли ровесники, но у него еще обострились отношения с детьми старшей возрастной категории. Многие родители могут считать детские проблемы в школе всего лишь этапом, который проходит каждый ребенок на пути к взрослению, вот только Мартину этот путь закрыт, отчего всё внутри меня сжалось в комок боли. Самым большим ударом во всей этой ситуации для меня стал тот факт, что причиной издевок над мальчиком стала я — «няня», подвозившая и забирающая его из школы. К Мартину обращались исключительно по кличке «беспомощный», даже не подозревая о том, насколько они правы. Болезнь Мартина сделала беспомощным не столько его, как близких ему людей, заставив нас каждый день захлебываться в собственной беспомощности.