Дэвид Николс - Один день

— Иди сюда. Твоя очередь!

— Но ты же выиграла!

— Знаю, но ты еще ни разу не был ведущим, бедняжка. — Она жалостливо морщит губы. — Давай. Попробуй. Побей меня!

Коупы в восторге — они издают нечто вроде глухого звериного рыка, демонстрируя свое возбуждение, которое, как это ни отвратительно, сродни сексуальному. Он понимает, что у него нет выбора. На карту поставлена его честь, честь рода Мэйхью. Декстер торжественно опускает стакан, встает и берет газету.

— Ты уверена? — спрашивает он, опускаясь на колени на расстоянии вытянутой руки. — Ведь я неплохо играю в теннис.

— О, я-то уверена, — отвечает она, провокационно улыбаясь и встряхивая запястьями, как гимнастка. Мюррей завязывает ей глаза.

— И кажется, у меня должно получиться, — добавляет Декстер.

За его спиной Сэм затягивает повязку, как жгут, говоря:

— Сейчас увидим.

На арене воцаряется тишина.

— Готова? — спрашивает Декстер.

— О да.

Он сжимает свернутую газету обеими руками, подняв их на уровень плеч.

— Уверена?

— Если ты готов, то и я…

На секунду перед внутренним взором Декстера возникает образ бейсболиста на поле, и он наносит мощнейший удар сверху вниз по диагонали, сопровождаемый громким свистом. Из-за того, что глаза завязаны, сила удара кажется огромной; вибрация проходит по обеим рукам и отдается в груди. За ударом следует секунда немой тишины, и Декстеру на мгновение кажется, что он все сделал просто замечательно. А потом он слышит треск, и Коупы с ужасом вскрикивают:

— СИЛЬВИ!

— О боже!

— Дорогая, милая, с тобой все в порядке?

Декстер срывает повязку и видит, что Сильви каким-то образом оказалась в дальнем углу комнаты; она лежит у камина, как марионетка, которой обрезали все ниточки. Глаза широко раскрыты и моргают, а ладонь закрывает лицо, но он все равно видит темную струйку крови, вытекающую у нее из носа. Она тихо постанывает.

— Господи, Сильви, извини! — Он вскакивает и устремляется через комнату, но семейство уже окружило ее плотным кольцом.

— Господи, Декстер, о чем ты только думал? — рычит побагровевший Лайонел, вытянувшись в полный рост.

— Ты не спросил «Ты здесь, Мориарти»!!! — визжит мать Сильви из центра стаи.

— Не спросил? Извините…

— Нет, ты просто набросился на нее как ненормальный!

— Как сумасшедший…

— Извините. Извините, я забыл… Я был…

— Пьян! — вопит Сэмюэл. Слова зависают в воздухе. — Ты пьян, чувак. Да ты в стельку!

Все оборачиваются и злобно сверкают на него глазами.

— Это случайность. Наверное, просто задел лицо не под тем углом.

Сильви дергает Хелен за рукав.

— Очень страшно выглядит? — чуть не плача, спрашивает она, медленно отведя ладонь от лица. Ее нос похож на шарик клубничного сорбе.

— Не так уж плохо, — выдыхает Хелен и зажимает рот рукой. Сильви морщится и начинает плакать.

— Дайте мне посмотреть! Дайте мне посмотреть! Отведите в ванную! — хнычет она, и Коупы помогают ей подняться.

— Это просто дурацкий несчастный случай… — говорит Декстер. Сильви проходит мимо него, держась за руку матери и глядя прямо перед собой. — Хочешь, я тоже с тобой пойду? Сильви? Сильви? — Ему никто не отвечает, и он с жалким видом смотрит, как мать ведет ее по коридору и по лестнице в ванную.

Шаги затихают.

Декстер остался наедине с мужской частью семейства Коупов. Те злобно зыркают на него, как неандертальцы. Он инстинктивно сжимает в кулаке свое единственное оружие, плотно свернутый экземпляр сегодняшней «Дейли телеграф», и говорит единственное, что приходит в голову:

— Больно, наверное.

* * *

— Ну, как думаешь, произвел я хорошее впечатление?

Декстер и Сильви лежат на большой мягкой двуспальной кровати в гостевой комнате. Сильви обращает к нему лицо: маленький тонкий носик смотрит на него обвиняющим красным пятном. Она презрительно фыркает, но ничего не отвечает.

— Хочешь, чтобы я еще раз извинился?

— Декстер, все в порядке.

— Ты меня прощаешь?

— Прощаю.

— И по-твоему, они считают меня нормальным, а не каким-то там агрессивным психопатом или вроде того?

— По-моему, они считают тебя нормальным. Давай забудем об этом, ладно? — Она поворачивается к нему спиной и выключает лампу со своей стороны кровати.

Проходит минута. Как пристыженный школьник, он чувствует, что не сможет заснуть, если она еще раз не подтвердит, что все в порядке.

— Извини, что… облажался, — произносит он виноватым тоном. — В который раз!

Она опять поворачивается и нежно гладит его по щеке:

— Не говори глупости. Все было хорошо, пока ты меня не ударил. Ты им очень, очень понравился.

— А ты-то что обо мне теперь думаешь? — спрашивает он, по-прежнему сомневаясь.

Сильви вздыхает и улыбается:

— Я думаю, что все в порядке.

— Тогда, может, поцелуешь меня?

— Не могу. Кровь из носа пойдет. Завтра тебе компенсирую.

Сильви треплет его волосы и снова отворачивается. Довольный, он сползает ниже по кровати и кладет руки за голову. Кровать действительно огромная; она мягкая, белье пахнет свежестью, а за открытым окном стоит спокойная летняя ночь. Сбросив одеяла и покрывала, они лежат под белой хлопковой простыней, под которой виднеется изящный контур ног и узких бедер Сильви, изгиб ее длинной, гладкой спины. Надежды на секс испарились в тот самый момент, когда он нанес удар, да и есть угроза сотрясения мозга, но он все же поворачивается и кладет руку на ее бедро под простыней. Кожа у нее прохладная, гладкая.

— Нам завтра долго ехать, — бормочет она. — Давай спать.

Он смотрит на ее затылок: длинные тонкие волосы падают на подушку, открывая более темные завитки. Какой получился бы кадр, думает он, как красиво. Похоже на кадр из его проекта «Текстуры». Может, все-таки признаться ей в любви, только не прямо, например, сказать «Кажется, я в тебя влюбился»? Это и трогательнее, и меньше обязывает. Но нет, не время; не сейчас, когда на ее тумбочке все еще лежит кусок пропитанной кровью ваты.

Но Декстер все-таки чувствует, что должен хоть что-то сказать. Вдруг исполнившись вдохновения, он целует Сильви в плечо и шепчет:

— Знаешь, как говорят? — Он умолкает. Сделав паузу для эффекта, добавляет: — «Люди всегда причиняют боль тем, кого любят!»

Как это остроумно, как трогательно, думает он; но она не отвечает, а он, подняв брови, ждет, пока не понимает, что реакции не последует.

— Давай спать, ладно? — говорит она.

Чувствуя обиду, он ложится на спину и слушает тихий гул, доносящийся с шоссе А259. Где-то в другой комнате ее родители сейчас наверняка перемывают ему кости, и он, к своему ужасу, понимает, что ему хочется засмеяться. Он начинает похихикивать, затем смеется, пытаясь делать это тихо; но тело его трясется, и матрас под ним тоже.

— Ты что, смеешься? — бормочет Сильви в подушку.

— Нет! — отвечает Декстер и жмурится, чтобы сдержаться, но смех накатывает волнами, и он чувствует приближение очередного приступа хохота, поднимающегося из живота. В будущем всегда настает такой момент, когда даже самое ужасное происшествие из прошлого становится всего лишь забавным случаем из жизни, и он понимает, что это как раз такой случай. Одна из тех историй, которую он хотел бы рассказать Эмме Морли. Но он не знает, где сейчас Эмма Морли и чем она занята; они не виделись уже почти два года.

Надо запомнить этот случай. Когда-нибудь он расскажет о нем Эмме.

Декстер снова начинает смеяться.

Четверг, 15 июля 1999 года Сомерсет

И вот они посыпались. Роскошные конверты из тисненой бумаги ложились на коврик неиссякаемым потоком. Свадебные приглашения.

Это была далеко не первая волна. Кое-кто из их ровесников стали мужем и женой еще в университете, но то были балаганные студенческие пирушки, пародия на взрослую свадьбу, что-то вроде шуточных студенческих «званых обедов», когда все наряжались в вечерние платья и ели макаронную запеканку с тунцом. Вместо свадебных приемов устраивали пикники в местном парке, гости являлись в костюмах и бальных платьях из секонд-хенда, а потом все шли в паб. На свадебных фотографиях тех лет невеста с женихом обычно изображены чокающимися кружками пива; невеста при этом могла сжимать сигарету густо накрашенными красной помадой губами. Да и свадебные подарки были скромными: сборник модной музыки на кассете, долгоиграющая пластинка, фотоколлаж в дешевой рамке, набор свечей. Университетская свадьба была чем-то вроде забавной выходки, бунтарства в легкой форме — это было равносильно тому, чтобы сделать маленькую татуировку, которую никто никогда не увидит, или обрить голову в знак протеста.

Второй волне, свадьбам двадцатипятилетних, еще удалось сохранить кое-что от той непринужденной, домашней атмосферы. Гости собирались в местных клубах и родительских садах, свадебные обеты писали сами, ни в коем случае не приплетая религию, и кто-то неизменно читал то стихотворение о дожде, у которого слишком маленькие ладошки.[43] Но прагматизм уже тогда начал показывать свое холодное и жесткое лицо. Идея «реестра свадебных подарков» уже витала в воздухе.

Пожалуй, в будущем следует ожидать и четвертой волны — волны вторых браков, не то радостных, не то грустных событий, все участники которых испытывают легкий дискомфорт и спешат свернуть праздник к половине десятого, чтобы не утомились многочисленные дети. «Мы не хотели устраивать ничего грандиозного, — обычно говорят в таких случаях жених с невестой. — Просто повод для маленькой вечеринки». Но в данный момент, в этом году, на взлете третья волна — третья волна, которой до сих пор не было равных в мощности, великолепии и разрушительной силе. Это свадьбы людей от тридцати до тридцати пяти лет, — на этих празднествах уже никто не смеется.