В труппе нас четверо. Кваме играет Благородного Раба, и хотя по пьесе я его хозяйка, мы хорошо ладим (хотя на днях я попросила его сбегать за чипсами в кафе, и он так на меня посмотрел, как будто я его угнетаю!). Но он милый и серьезно относится к работе, хоть и постоянно рыдал на репетициях, а это уже, по-моему, слишком. Но такой уж он, немножко размазня, если понимаешь, о чем я. По сценарию между нами должно быть мощное сексуальное притяжение, но, боюсь, это как раз тот случай, когда жизнь отказывается подчиняться требованиям искусства.

Сид играет моего злобного папашу Обадайю. Поскольку ты провел все детство, играя во французский крикет на тошнотворно идеальной ромашковой лужайке, и никогда не опускался до столь плебейского времяпровождения, как просмотр телевизора, тебе наверняка ничего не скажет тот факт, что Сид некогда был настоящей звездой телевизионного полицейского сериала «Городские джунгли». Но это так, и он даже не скрывает отвращения от того, что приходится участвовать в нашем спектакле. Пантомиму он делать просто отказывается, точно это ниже его достоинства — делать вид, что предмета, который якобы рядом, на самом деле рядом нет. Каждая вторая его фраза начинается со слов «когда я снимался в сериале»; для него это равносильно фразе «когда я был счастлив». Сид мочится в раковины, носит ужасные штаны из полиэстера, которые не стирают, а вытирают, питается исключительно мясными пирожками с бензоколонки и, по нашему с Кваме тайному подозрению, в душе является расистом, но, не считая всего вышеперечисленного, он очень мил, очень, очень мил.

Наша четвертая участница — Кэнди. Ох, Кэнди. Тебе бы понравилась Кэнди: она полностью соответствует своему имени. Играет несколько ролей — Хитрую Служанку, Плантатора и сэра Уильяма Уилберфорса. Она очень красивая, высокодуховная и — скажу, хотя не люблю это слово, — стервозная. Постоянно спрашивает, сколько мне на самом деле лет, или говорит, что я выгляжу усталой, что если бы я носила контактные линзы, то могла бы быть симпатичной. Меня все это умиляет, разумеется. Она ни капли не скрывает, что участвует в нашей пьесе лишь для того, чтобы пробиться в актерскую ассоциацию, и коротает время, пока ее не заметят голливудские продюсеры, которые, видимо, будут случайно проезжать мимо Дадли в дождливый вечер вторника в поисках талантов из любительского театра. Актерская профессия ужасна, правда? Когда мы основали ТКК (Театральный Кооператив «Кувалда»), нам очень хотелось, чтобы это была прогрессивная труппа безо всякого там дерьма в стиле «я мечтаю прославиться и попасть в телик», — мы просто хотели ставить хорошие, интересные и оригинальные спектакли на политические темы. Пусть это покажется тебе тупым, но такая была идея. Однако проблема демократичных коллективов, все участники которых пользуются равными правами, состоит в том, что приходится прислушиваться к придуркам вроде Сида и Кэнди. Ладно бы она играть умела, но ее северный акцент просто невыносим — такое впечатление, что она умственно отсталая и у нее проблемы с речью. И потом еще эта ее привычка делать йоговские упражнения в нижнем белье (ага, удалось мне привлечь твое внимание?). Впервые вижу, чтобы человек делал «солнечное приветствие» в поясе для чулок и корсаже. Как-то это неправильно. Бедняга Сид, когда это видит, даже жевать пирожок не может, все время проносит его мимо рта. Когда она наконец одевается и выходит на сцену, кто-нибудь из ребят непременно присвистывает, а в микроавтобусе на обратном пути она все время притворяется, что ее это оскорбило, изображая из себя феминистку. «Не выношу, когда обо мне судят по внешности — всю жизнь люди замечают лишь мое прекрасное лицо и стройную юную фигуру!» — говорит она, поправляя пояс для чулок, точно речь о величайшей политической несправедливости и все мы должны выйти на улицы с агитационным спектаклем об угнетении женщин с большими сиськами. Я слишком много болтаю? Ты уже на нее запал? Может, я вас и познакомлю, когда ты вернешься. Так и вижу, как ты смотришь на нее, сжав челюсти и закусив губу, и спрашиваешь о ее «карьере»… Хотя, может, и не стоит вас знакомить…

* * *

Эмма Морли перевернула блокнот написанным текстом вниз — в комнату вошел Гари Наткин, худощавый и взволнованный молодой человек, директор и один из основателей театрального кооператива «Кувалда». Настало время воодушевляющей беседы перед спектаклем. Общая гримерная была вовсе не гримерной, а всего лишь раздевалкой для девочек в городской школе, где даже в выходные не выветривался школьный запах, который Эмма хорошо помнила, — запах гормонов, розового жидкого мыла и сырых полотенец.

Стоя в дверях, Гари Наткин откашлялся; у него была бледная кожа со следами раздражения от бритья, на нем — застегнутая на все пуговицы черная рубашка; его иконой стиля был Джордж Оруэлл.

— Отличные зрители собрались сегодня, ребята! Почти ползала, что не так уж плохо, учитывая… — Что учитывая, Гари так и не договорил, видимо, потому, что отвлекся на Кэнди — та выгибалась по-кошачьи в комбинашке в горошек. — Покажем им, на что способны, ребята, — прибавил он. — Поразим их насмерть!

— Я бы их поразил насмерть, блин, — пробурчал Сид, глядя на Кэнди и жуя пирожок. — Крикетной битой с гвоздями, маленькие поганцы.

— Побольше позитива, Сид, — взмолилась Кэнди, одновременно производя то, что в йоге называется «долгое размеренное дыхание».

Гари продолжал:

— Помните: больше задора, больше взаимодействия, больше жизни. Произносите роль как в первый раз и главное — не поддавайтесь на провокации и не бойтесь зрителя! Со зрителями нужно взаимодействовать, но не реагировать на них! Не позволяйте им вывести вас из себя. Не дайте им такого удовольствия… Пятнадцать минут! — добавил Гари и захлопнул дверь раздевалки, как тюремщик камеру.

Сид начал шепотом произносить мантру «ненавижу-эту-работу-ненавижу-эту-работу» — это был его ежевечерний ритуал. За ним сидел Кваме, без рубашки, одинокий, в рваных штанах, обхватив себя руками и откинув назад голову. Он медитировал или, возможно, просто пытался не заплакать. Слева от Эммы Кэнди пела арии из «Отверженных» фальшивым сопрано, разглядывая свои приплюснутые пальцы: после восемнадцати лет занятий балетом те стали похожи на молоточки. Эмма снова повернулась к своему отражению в потрескавшемся зеркале, взбила пышные рукава своего платья с высокой талией, сняла очки и, подражая героиням Джейн Остин, глубоко вздохнула.

Весь прошлый год был отмечен сплошными поворотами не туда, неудачными решениями, незаконченными проектами. Была девчачья группа, в которой она играла на басу, сменившая три названия: «Глотка», «Бойня номер шесть» и «Печенье пропало». Но в конце концов с названием они так и не определились, как и с музыкальной направленностью. Был вечер клуба любителей альтернативы, куда никто не пришел, незаконченный первый роман, незаконченный второй роман, пара неудачных летних подработок (торговля кашемировыми свитерами и клетчатыми пледами для туристов). В минуту мрачного отчаяния она даже пошла на курсы циркового мастерства и посещала их, пока не выяснилось, что никаким мастерством она не владеет. Так она узнала, что воздушные трюки — не выход.

Пресловутое «второе лето взрослой жизни» оказалось полным меланхолии периодом потерянных возможностей. Даже родной Эдинбург начал казаться унылым и депрессивным. Жизнь в университетском городке стала похожа на вечеринку, с которой ушли все гости, и вот в октябре она съехала со старой квартиры на Рэнкеллор-стрит и вернулась к родителям. Это была долгая, нервная, дождливая зима, полная упреков, хлопанья дверьми и дневных телепрограмм в доме, который казался невыносимо тесным. «Но ты же закончила с отличием! Как же твой диплом?!» — ежедневно сокрушалась мать, будто диплом был сверхъестественной способностью, которую Эмма упрямо отказывалась применять. Ее младшая сестра Марианна, медсестра и молодая мамочка, специально приходила по вечерам, чтобы позлорадствовать над унижением папочкиной «золотой девочки».

Но время от времени в ее жизни возникал Декстер Мэйхью. Последние теплые деньки летом после выпускного она провела в прекрасном доме его родителей в графстве Оксфордшир; в ее глазах то был даже не дом, а особняк. Огромный дом 1920-х годов словно сошел со страниц детективов Агаты Кристи: выцветшие от времени ковры, большие абстрактные полотна, напитки со льдом. Она и Декстер проводили дни в наполненном ароматами трав большом саду, перемещаясь между бассейном и теннисным кортом — первым в ее жизни кортом, построенным не на деньги городской администрации. Джин-тоник в плетеных креслах, любование видами — все это напоминало ей «Великого Гэтсби». И разумеется, она все испортила, когда за ужином выпила лишнего, разнервничалась и напустилась на папу Декстера — тихого, скромного, совершенно адекватного человека. Она кричала что-то про Никарагуа, а Декстер смотрел на нее со снисходительно-разочарованным видом, как смотрят на щенка, замочившего ковер. Неужели она и вправду назвала его отца фашистом, сидя за их столом, будучи их гостьей за ужином? В ту ночь она лежала в комнате для гостей с путаной головой, терзаясь угрызениями совести и надеясь услышать стук в дверь, который так и не раздался. Так и пожертвовала свои романтические мечты борцам за свободу Никарагуа, хотя у тех вряд ли когда-нибудь появилась бы возможность ее отблагодарить.

Она снова встретилась с Декстером в Лондоне в апреле, на двадцать третьем дне рождения общего друга Кэллума, и они провели весь день в Кенсингтон-Гарденз вдвоем — пили вино прямо из бутылки и болтали. Судя по всему, он простил ей ее поведение, но вместе с тем отношения, установившиеся между ними, были до боли знакомы, по крайней мере. Теперь он и она были всего лишь друзьями: лежали на свежей весенней травке, и, хотя их руки почти соприкасались, он рассказывал ей о Лоле, потрясной девчонке из Испании, с которой он познакомился на лыжном курорте в Пиренеях.