Пока не наделала еще новых разорительных звонков, я направила свои ноги прочь от телефона в единственное в городе кафе.


                  * * * * *

В кафе было мрачно. Темные панели на стенах и коричневый ковер. А запах такой, будто повар лет тридцать кряду без перерыва жарил и жарил курицу. За кассой стоял татуированный мужчина в поношенных джинсах и футболке, с длинными волосами и подкрученными кверху усами. Когда он улыбнулся, стало видно, что наколок у него больше, чем зубов. Я спросила, с кем можно переговорить по поводу работы.

– Я тут хозяин, – ответил он. – Звать Скитом.

Американцы часто задают прямые невежливые вопросы. Мне стала нравиться такая их черта. И жутко захотелось влиться в струю:

– А Скит – это сокращение от какого имени?

– От Джорджа, – заржал Скит и вручил мне анкету.

Я заполнила форму, поставив крестик за вечернюю смену. Жирный крест на одесской мечте, как буду культурно, по-киношному пановать за американским мужем. Пережевывая горечь поражения, я, согласно бабулиным наставлениям, старалась отыскать в своем очередном пролете положительные стороны. Работа даст мне возможность передохнуть от Тристана и хоть какой-то собственный доход. Я не позволяла себе возбухать, что городок такой маленький. Не позволяла себе вспоминать, как не смогла найти Эмерсон на карте США, а ведь только последняя адиётка не сообразила бы, что это неспроста, и не разведала бы, что там и почем, прежде чем переезжать незнамо куда. Я пошла в туалетную комнату, переоделась в выданную Скитом коричневую униформу с пятнами от чужого пота и почувствовала, как от моего нового запаха дохнут мои детские мечты. «Встряхнись! – подбодрила я свое отражение в зеркале. – Работа есть работа, а деньги – это деньги. Деньги не пахнут. Зато ты в Америке, как всю дорогу и хотела».

Скит научил меня принимать заказы и нести за раз по пять тарелок.

– Это тяжело. Ты должна быть сильной.

Ха, я сильная, я справлюсь. Раз не смогла сработать головой, придется руками.

А после я отправилась домой и рассказала Тристану свои новости.


                  * * * * *

Официанткой я себя ощущала совсем неплохо. Мне нравилось терендеть и юморить с клиентами, я освоилась на работе и даже ждала своих смен с нетерпением. Благодаря кафе мне теперь было, куда пойти из дома. Естественно, после первой пробы я больше никогда там не кушала. Никогда. Даже на халяву. Салат из пакета на вкус отдавал формалином. Картошка закупалась уже очищенная и сваренная. Где и кем – лучше не знать. Стейки выдерживались в бадьях с майонезом, чтобы мясо стало мягче. А огромные противни сготовленной лазаньи неделями хранились в холодильнике. Я своими глазами видела, как Скит, уронив масляный гренок на пол, поднял его и положил обратно на тарелку. Такой хавчик лучше в таз, чем в нас.

Повара звали Рэймондом. Он ишачил по две смены, потому что его жена тяжело болела и не имела страховки, чтобы покрыть плату за ее лекарства. Посуду по вечерам отмывал старшеклассник Рокки. Он обожал свой пикап, уроки труда и Памелу Андерсон.

Мне нравилось, как я себя чувствовала в обществе американцев. Они могли ляпнуть что угодно, абсолютно не фильтровали базар. Запросто обсуждали даже самые личные моменты. Как-то раз, когда клиентов было негусто, я разговорилась с еще одной официанткой по имени Пэм. Она носила такую же униформу, что и я, – платье из полиэстера длиной по колено с большим белым отложным воротничком. Пэм сразу выложила, что пережила тяжелый развод (спрашивается вопрос: а разве разводы бывают легкими?) и ей понадобилось сменить обстановку. Выглядела она лет на тридцать, глаза постоянно слезились, а белки были розоватыми. Ее траурный настрой держал меня в напряжении: а ну как разревется.

– Так откуда ты приехала-то, а? Ты так забавно говоришь.

Я не слышала ничего забавного в моем произношении, но коротко ответила, что я из России, потому что здесь никто понятия не имел про Украину. И продолжила переливать сливочно-чесночный соус из белого ведра в пластиковые бутылки. Пэм параллельно наполняла солонки.

– Ну, ты говоришь прям как дикторша из телика.

Я пожала плечами. Тут уж ничего не поделать.

Пэм бросила взгляд на мою окольцованную руку.

– Значит, ты замужем?

Я кивнула.

– А дети есть?

Я покачала головой.

– У меня двое, – поделилась Пэм. – Как-то сами собой получились. Не знаю, о чем я только думала. Мне бы стоило подождать, вот как ты.

Неужели она действительно высказала сожаление, что имеет детей?

– А долго вы женаты? – спросила она.

– Девять месяцев.

– Вроде твой-то частенько сюда заходит.

– Угу, – бросила я, отрабатывая новое подхваченное словечко, которое здешние то и дело пускали в ход. Целую неделю по вечерам на работе я была свободна как ветер. Потом Тристан забрел посмотреть, как тут дела. Заказал кока-колу, получил от меня стакан и сидел над ним час напролет, водя за мной взглядом. На следующий вечер он обратно пришел, и опять, и снова заседал здесь у меня над душой, бычась на каждого, кто со мной заговаривал. В такие минуты я его просто ненавидела.

– Думаешь, он и сегодня явится? – спросила Пэм и принялась насыпать перец в перечницы.

Изнутри рвалось «Боже, надеюсь, что нет!», но я смолчала.

Пэм слегка толкнула меня локтем и подмигнула:

– А в постели-то с ним как?

Таки да, мне хотелось быть такой же легкой в общении, как настоящие американцы. Хотелось бросаться фразочками типа «ты ни хрена не въезжаешь» или «да она фигачит как газованная». Дальше-больше, мне хотелось быть откровенной и прямолинейной, как американцы. Хотелось поделиться с Пэм, которой до меня кисло в чубчик, всем тем, что я скрывала и от Джейн, и от самой себя. Я глубоко вдохнула и, набравшись храбрости, выдохнула:

– Отстой. Полный отстой.


                  * * * * *

Теперь я имела работу за деньги и сама оплачивала телефонные счета, но всякий раз, стоило мне кому-то позвонить, пусть даже Молли, Тристан настолько увеличивал громкость телевизора, что я едва слышала собеседника. Муж ненавидел, когда я говорила по-русски с бабулей, потому что не понимал моих слов. Этот параноик себя убедил, что мы обсуждаем его. Щаз! Мы болтали обо всем, кроме него. Бабуля расписывала, какой наваристый борщ она сготовила на этой неделе или какой янтарный мед купила на базаре. У меня аж слюнки текли, стоило вспомнить такой родной, домашний вкус. Бабуля еще сказала, что до сих пор так и не получила ни одного счета за телефон, а когда позвонила в телефонную компанию, там ее заверили, что все счета оплачены. Здравствуй, дедушка Мороз.

Она добавила:

– В любом случае, если они просчитываются в мою пользу, я их поправлять не стану.

– Ты все еще висишь на телефоне? – рыкнул мне в спину Тристан.

Shrink-shrank-shrunk.

– Почему он там у тебя все время голос повышает? – спросила бабуля. – В Одессе-то казался таким любезным. Неужто всю дорогу перед нами прикидывался?

Ох, бабуля, ты даже не представляешь.

Плотно закрыв ладонью микрофон телефона, я сказала:

– Будешь ли ты так добр, чтобы дать мне спокойно договорить с бабушкой?

– Ты треплешься уже двадцать минут, это восемьдесят долларов. Хватит! – Тристан выхватил у меня трубку и бросил на рычаг.

– Ты! Чудовище! – прошипела я. – У меня есть эти доллары. Мои собственные, заработанные доллары. Я могу их тратить на что хочу!

Муж обалдело вылупился на меня

– П-прости.

Зазвонил телефон. Он все звонил и звонил. Мы оба на него уставились. А он все звонил. В конце концов я взяла трубку. Бабуля. Я надиктовала ей этот номер на всякий пожарный случай, но никогда не думала, что она им воспользуется – звонки с Украины безумно дорогие. Минута ей обойдется в пятую часть месячной пенсии.

– Должно быть, связь прервалась. Ты же знаешь, какие у нас телефонные линии, – нашлась я.

– Да знаю я, знаю про ваши линии, – повторила она за мной таким голосом, что сомневаться не приходилось: она догадалась про нашу сшибку. – Заинька, может, тебе стоит приехать домой? Может, я была не права, толкая тебя в Америку?

– У меня здесь все отлично, бабуль. Неужели я бы тебе не поплакалась, придись мне тут плохо? А денежки-то, на минуточку, капают. Давай попрощаемся, и я позвоню тебе на следующей неделе, ладно? – на этом я мягонько положила трубку.

– Извини, извини, – запричитал Тристан. – Прости меня, прости. Я люблю тебя. Я тебя люблю.

– Черт побери, да оставь ты меня в покое! – откровенно завопила я, как настоящая американка.

Схватила свой томик «Анны Карениной» и укрылась в ванной комнате – во всем доме только там имелся замок. Проторчала там чуть не весь день, лежа в ванной на полотенце и читая. И, как всегда, Толстой принялся учить меня жизни прямо с первой страницы:

«…чувствовали, что нет смысла в их сожительстве и что на каждом постоялом дворе случайно сошедшиеся люди более связаны между собой, чем они…»

Что же делать? Как несчастный Облонский, я снова и снова переживала каждое слово нашей с Тристаном ссоры, осознавая всю тупиковость моего положения и, самое горькое, мою собственную вину.

И все же… Да как он посмел прервать мой душевный разговор с бабулей?! Она права. В Одессе Тристан был любезным. Но это было тогда. А сейчас… А сейчас глаза б мои его не видели. Представила, что случайно дотронусь до него во сне, и меня передернула. Что за холера? Буду ночевать в другой комнате. То, что доктор прописал. Йокаламене, как же ж я ненавидела ощущение, когда его белесая сперма долго-долго вытекала из моего тела, сколько ночей я укладывалась на боковую с прокладкой между ногами, чтобы та впитала в себя эту его гадость.