— Ты знать не знаешь, каково мне приходится, — рассердилась Кори.

— Конечно, не знаю. Но послушай, Кори, на твоем месте я бы заставила их полюбить тебя. В конце концов ты же не монстр какой-то, да и для здоровья это куда полезнее, чем отравлять себя жаждой мести. Я верю, ты сможешь, если подумаешь.

— С чего это ты стала такая умная?

— А с того, что я, как взрослый человек, прислушивалась к советам Эдвины. Каждый получает то, чего ожидает. Если тебе горько и одиноко и жаль себя, именно этим ты и кончишь, независимо от того, как идут дела. Не позволяй себе этого, Кори. Ты достойна гораздо большего.

Повисло тягостное молчание, потом Кори наконец прошептала:

— Наверное, ты права. — Голос Кори дрожал, наверное, из-за упоминания о матери.

— Мы все здесь любим тебя, Кори, — ласково произнесла Пола. — И верим в тебя. Ты добьешься своего, только не будь слишком гордой, научись прощать. И сотню раз подумай, прежде чем ступить на тропу мести. Кому в конце концов будет хуже? Конечно, тебе, поэтому ради себя самой остановись, пока не поздно.

— Если бы это было так просто, — хмыкнула Кори.

— По крайней мере обещай мне не заводиться. И не думать о мести, ну хотя бы пока не исчерпаешь все возможное.

Наконец послышался голос Кори:

— О’кей. Я подумаю, но если не сработает, заявляю тебе прямо сейчас…

— Оставь угрозы при себе, — перебила ее Пола. — Вообще не известно, что ждет тебя за углом. И давай-ка смотреть правде в глаза, поскольку дела из рук вон…

— Хорошо, видимо, ты права, но во мне все протестует при одной только мысли о том, чтобы пресмыкаться перед этими сволочами.

— Но ты все вынесешь.

— Кто сказал?

— Я, кто же еще?

— Похоже, в тебя переселилась мама, — усмехнулась в трубку Кори.


Филипп Дэнби наблюдал за женой. Он поправлял перед зеркалом галстук-бабочку и видел лишь ее профиль. Она вертела головой из стороны в сторону, примеряя то одни серьги, то другие. Он проследил за изгибом ее длинной изящной шеи до бронзовых от загара плеч: она была безупречна, как бриллиантовые серьги в ее ушах, но подавляла всех и каждого своим тяжелым взглядом голубых прозрачно-льдистых глаз.

Филипп специально оставил дверь в ее гардеробную распахнутой — жена несколько раз интересовалась его мнением о выбранном ею платье для сегодняшнего коктейля. Она выглядела просто потрясающе в черном бархатном без рукавов платье до колен от итальянского дизайнера, в соответствующих перчатках и черных туфлях на шпильках с искусственными бриллиантами. Серебристые светлые волосы с шиньоном уложены под черной кружевной сеточкой с полудрагоценными камнями. На шее — бриллиант грушевидной формы, подаренный ей три недели назад на очередную годовщину свадьбы.

Заметив, что он наблюдает, Октавия встала и повернулась к нему.

— Ну как? — Она погладила себя по бедрам.

— Прекрасно, — отозвался Филипп, имея в виду серьги.

— Да. Не правда ли? — промурлыкала она, снова поворачиваясь к зеркалу и надувая губки.

Лицо ее оставалось бесстрастным. В сорок шесть она была так же красива, как и в день свадьбы. И должна была, потому что ее хирургия влетела ему в целое состояние. Осталось ли на ее теле хоть какое-то нетронутое скальпелем место? Вряд ли. Все, что могло быть подтянуто, — подтянули, что надо — приподняли, перекроили, переставили или удалили. Она регулярно подкрашивала волосы, раз в неделю принимала солнечную ванну, дважды в неделю делала маникюр и каждое утро с личным тренером занималась в гимнастическом зале, который Филипп устроил в цоколе их дома в Челси.

«Сколько раз за сегодняшний вечер, — лениво думал Филипп, — я услышу, что мы красивая пара?» Знакомые и незнакомые твердят об этом с удивительной настойчивостью. Совершенная пара — так назвала их «Харперс» несколько месяцев назад. Судя по облику и благосостоянию, так оно и есть. Октавия именно так и считает — они имеют все, что только заблагорассудится. Жена не знала, что такое любовь, не способна была на это чувство — Филипп обнаружил это через несколько дней после свадьбы, она не в состоянии была понять его горечь, требуя заняться с ней любовью.

Она никогда не испытывала оргазма, по крайней мере с Филиппом, и он перестал добиваться от нее этого сразу же, как только она заявила, что это как-то недостойно.

Она спрыснула себя дорогими духами, когда он вошел в гардеробную, встал позади нее, обнял и посмотрел на отражение в зеркале.

— Гм… Хорошо пахнет, — пробормотал он.

— Филипп, пожалуйста, — она отстранилась, — ты испортишь мою прическу.

— Извини, — промямлил он, не совсем понимая, зачем он вообще подошел и прикоснулся к ней.

— Не сходить ли тебе вниз? Проверь, как дела. — Октавия поставила духи на туалетный столик и взяла кисточку для подкрашивания губ.

Подавив свое нестерпимое желание двинуть кулаком по столику и разнести все бутылочки вдребезги, он кивнул.

— Может быть, чем-то помочь перед уходом?

— Нет. — Казалось, она почти не слушала его.

Боже, ну почему он так лебезит, спрашивал себя Филипп, пересекая комнату. Почему не найдет в себе сил противостоять ей? Сказать, что на самом деле он думает о ней, и вообще покончить с этим фарсом.

Он дошел до двери, его нервы были на пределе. Последние два часа он пытался собраться с духом и объявить ей, что на следующей неделе на несколько дней уезжает. Он часто ездил по делам, и она никогда не возражала. Но эта поездка не была деловой, и он очень боялся, что она увяжется.

Филипп уже ступил за порог, как слова вылетели сами собой.

— О дорогая, чуть не забыл — на следующей неделе я уезжаю на пару дней в Испанию.

— Правда? — спросила Октавия, подкрашивая губы. — А что там, в Испании?

— Гольф, — небрежно улыбнулся он, но его рука на ручке двери дрогнула.

Кисточка повисла в воздухе, и Октавия медленно повернулась к мужу.

— Гольф? — переспросила она, и чуть ли не морщинка появилась над ее совершенной бровью. — Ты собираешься в Испании играть в гольф?

Филипп неловко засмеялся:

— Разве гольф — что-то из ряда вон выходящее?! Многие играют.

— Да, конечно. Но не ты. Ты никогда им не занимался. Так в чем же дело?

Конец. Не будет никакой Испании. Октавия слишком подозрительна. И никогда не позволит ему поехать, не поверив в причину. Он почувствовал внезапный прилив печали и негодования — в который раз уже он подводит Пэм.

— Да едут тут двое ребят из банка, меня пригласили. Я и подумал — почему бы не прогуляться.

Взглянув на Октавию, он с удивлением увидел, что она улыбается. Надежда воспарила!

— Прекрасно, ты хоть немного отдохнешь, — протянула она. — Я так рада, Филипп.

Он едва верил своим ушам и уже собрался было поблагодарить жену, но следующие слова остудили его:

— Слушай, между прочим, де Уитни пригласили нас к себе в Гстаад покататься на лыжах на следующей неделе. Конечно, я отказалась, поскольку ты очень занят. Но сейчас… пойду, позвоню и обрадую их — мы приедем в следующий вторник. Дорогой, это просто восхитительно. Ты ведь не собирался играть в гольф, правда? Конечно, нет, такая скучная игра, и разве я не умница, что спасаю тебя от всех этих неотесанных середняков, которые будут настаивать…

— Не надо меня спасать, я на самом деле хотел поехать…

— Не глупи, Филипп. Ты же ненавидишь гольф.

— Мне нравится гольф, Октавия.

— Нет-нет, ты его ненавидишь. А в Гстааде будет очень весело. Хотя кататься на лыжах — тоже скука. Но ты же знаешь де Уитни, они так гостеприимны. С такой хозяйкой, как Рамона, никогда не соскучишься. Ты же обожаешь кататься на лыжах. Так ведь, дорогой? И такой мастак!

Действительно, Филипп слыл самым хорошим лыжником среди их многочисленных друзей и, пожалуй, больше всех любил Рамону и Айвана Уитни. Но сейчас он хотел в Испанию.

— Я уже заказал билеты на Барселону, — он попытался слабо протестовать.

— Билеты? — Октавия смущенно покачала головой.

Филипп покраснел и хотел было объясниться, но лицо Октавии осветилось счастливой улыбкой.

— О, понимаю, ты собирался взять меня с собой. Какая прелесть! Но я не хочу оказаться там вдовой из-за какого-то гольфа, я предпочла бы поехать в Гстаад. Ты же можешь отказаться от билетов? Можешь. Пусть эта твоя маленькая невероятно исполнительная секретарша этим займется. Паулина или как там ее?

— Ты же знаешь, ее зовут Пэм.

— Ага. Да. Ну так вот, пусть она все уладит и заодно закажет нам билеты в Швейцарию. О Филипп, ты спас меня от скуки. И первое, с чего я завтра начну, — с покупок.

Октавия наблюдала за мужем, ожидая возражений, но их не последовало. Она разгадала его намерения относительно Пэм — потому и предложила именно ей поручить поменять билеты. Филипп понятия не имел, действительно ли де Уитни их приглашали, но теперь уже не важно, Дэнби все равно отправятся в Гстаад. Он сам закажет билеты, слишком жестоко просить об этом Пэм, а именно на это Октавия и рассчитывала.

— Утром я займусь билетами, — он повернулся к двери.

По натуре Филипп не был жестоким человеком, но случалось, руки его мысленно сжимались на совершенной до отвращения шее — да так живо, так неотвратимо, что ему становилось страшно. Но вспомнив о Пэм, он успокоился. Филипп не раз благодарил за нее Бога. С Пэм он чувствовал себя мужчиной, она разрешала ему любить ее, нежить, изливать всю свою доброту, которую он боялся показать жене, поскольку Октавия нежность и великодушие воспринимала как самые утомительные из всех его слабостей. Более того, Пэм побуждала его главенствовать, понимая, как важно ему почувствовать, что он руководит женщиной, — это знание придавало мужества, почти разрушенного равнодушием Октавии.

Он понимал, что не заслуживает такого обожания, хотя Пэм и разуверяла его. Она знала его таким, каким Октавия никогда не знала и не узнает. Ему страстно хотелось кого-то любить, чувствовать, что способен отдать свое сердце без страха быть оскорбленным или высмеянным. И только с Пэм он действительно проявлял себя так, как в обыденной жизни бы постеснялся.