А однажды утром на столе оказалось письмо – служебный пакет со штампом учреждения, «следователю Григорьевой». Следователь Григорьева пакет вскрыла.

«Я чувствую себя полным идиотом. На планерках я не могу отвести от тебя взгляда, и мне кажется, что все это замечают и скоро будут смеяться надо мной…» И далее – шесть страниц влюбленной бредятины и никакой подписи. Текст машинописный. Машинка, должно быть, старенькая, механическая, портативная, часть букв западает.

На следующей планерке она вертела головой, пытаясь перехватить нужный взгляд, но все глядели куда положено и внимательно слушали. В конце концов ее пихнул локтем сидящий рядом Миша и сердитым шепотом призвал к порядку. Она притихла.

Это было немножко смешно, ей давно перевалило за тридцать, далеко в прошлом остались ребяческие ухаживания. Оттого первое письмо она приняла как шутку, но вскоре последовало второе, затем третье. Она начала расследование.

В активе имелись вещественные доказательства – образцы шрифта, – но искомую машинку найти оказалось непросто. Старожилы отдела, как Миша, пользовались электронными «Ромашками» и автоматически исключались. Новички, добивавшие старую технику, подверглись тщательной проверке, но ни у кого не найдено было допотопного агрегата, лукаво картавившего, обрывавшего верхушки заглавных букв и превращавшего мягкий знак в расплывчатую каракулю.

Стиль писавшего веселил ее. Веяло от страниц знакомым духом повесток и протоколов. Но что-то проскальзывало вдруг в письме, какой-то намек, обрывок воспоминания, от которого грустно и нежно вздрагивало сердце и становилось не по себе. «У тебя есть такое длинное голубое платье. Ты в нем королева из сказки, ради тебя надо совершать подвиги и прыгать в горящий костер». У королевы был варикоз вен и нездоровый цвет лица. И платья голубого не было. Она, впрочем, поняла, что речь идет о зеленоватом костюме, действительно длинном и даже слегка элегантном, и посмеялась ненаблюдательности мужчин. Все это было очень забавно, но Кириллу писем она не показывала.

Следователь Григорьева была так себе следователь. Даже это простенькое дельце оставалось для нее загадкой, однако профессиональный азарт и любопытство не давали ей покоя. Она немного подумала и обратилась к Мише.

Миша почесал в. затылке, сказал, что дело, конечно, сугубо конфиденциальное, но, возможно, он сумеет помочь.

– Ты ведь женщина. Неужели не чувствуешь каких-то флюидов, или как их там? Где твоя интуиция?

Но следователь Григорьева ничего не чувствовала. То есть были, конечно, подозреваемые, но один из них исключался, так как глуп был непролазно, другой самозабвенно ухлестывал за секретаршей, у прочих тоже отыскалось алиби.

– Ключ должен быть в письме, – размышлял Миша, – намек, ассоциация… Вот, к примеру, этот странный рефрен во всех письмах: «В Сантьяго идет дождь». Наверняка цитата. Откуда?

Но никто не мог им подсказать, что это за фраза. Миша смеялся и разводил руками, следствие зашло в тупик.

Письма накапливались, и следователь Григорьева раз от разу запутывалась все больше. Ее стали пугать подробные, как протокол допроса, признания, стало казаться, что кто-то непрерывно за ней следит, подслушивает, подсматривает. Загадочный корреспондент знал о ней все – про Темку, про Кирилла, он влез в ее жизнь и накрепко там утвердился. «Вчерашней ночью у тебя горел свет. Ты была одна и ждала его. Зачем? Он приходит, уходит, а ты остаешься одна и ждешь, ждешь, ждешь…» Это было уже совсем не смешно. Всю следующую ночь она проплакала.

Пришло время решительных действий, тайный соглядатай ее измучил. Поутру она направилась к Мише. Он выскочил куда-то на минутку и вопреки привычке кабинет не запер. Она осталась его подождать, бродила рассеянно по кабинету, думая ни о чем, разглядывая скучные стены, трещинки паркета, серое утро в окне. На полочке между папок она углядела корешок книги и взяла полистать. Книжка оказалась никаким не Кодексом, а рассказами Куприна.

Она улыбнулась – Куприн был как-то связан с ее юностью, светлая наивная его романтика успокаивала и наводила на сентиментальные размышления. Просмотрела оглавление, с нежностью припоминая давних знакомцев, наткнулась на «Гранатовый браслет», сюжет рассказа всплыл в памяти. Она задумалась, забарабанила пальцами по обложке, с книгой в руках вновь подошла к окну. За шторкой, не замеченная раньше, притаилась портативная «Любава».

Она быстро всунула туда листок, взяла несколько аккордов по лоснящейся клавиатуре. Машинка ответила торопливым речитативом, и цепочка букв на листе оказалась неровной, «р» западало, и вместо мягкого знака выходило мутное пятнышко. Новенькое электронное чудо на Мишином столе ехидно скалилось белыми клавишами.

– Надо же, – засветился Миша, входя. – Какие новости? Дело движется?

Она молча протянула ему листочек, вынутый из машинки. Миша рассмеялся, потом смеяться перестал.

– Кабинет надо закрывать, – сказала она хмуро. – И улики прятать. И шуточки у тебя, Миша, дурацкие.

Он молчал, глуповато улыбаясь.

– Ты мне одно скажи, где ты взял эту дикую фразу? При чем тут Сантьяго?

– Фильм такой был, не помнишь? Я сам его не помню, я не смотрел на экран, я на тебя смотрел…

Давным-давно (девятый класс или десятый) еще были косы и белый передник, коллективный поход в кино, долговязый Мишка сидел рядом и жарко дышал весь сеанс.

Ее руку, забытую на подлокотнике, накрыла влажная боязливая ладонь, и она сердито стряхнула ее. Все это стерлось, забылось, как название фильма, мелькание кадров на полотне экрана, косы, белый передник, коллективный поход в кино…

– К чему это все? – Она смотрела злобно и жалобно, покраснели глаза, намокли и спутались ресницы. – Ты же больно мне сделал, Мишенька, как больно…

Были потом тягостные выяснения, подношение цветов и ругань. Отдел развлекался даровым зрелищем, а следователь Григорьева сидела безвылазно в своем кабинете, сморкаясь в платочек и разговаривая сама с собой. Миша стал тягостно-настойчив, навязчив, караулил ее в коридорах, хватал за руки, молол чушь. Точно внезапно открылась в нем темная, нехорошая сторона, точно терять ему уже было нечего.

«Мент поганый, – шептала она тоскливо, – дрянь, гадина…» А Миша носил ей конфеты и долго, мучительно говорил, совсем как подследственные по делу о похищении стола из рабочей столовой. Он был косноязычен, бывший друг и отвергнутый влюбленный, все это было крайне неприятно и обидно, что сказка, в которой она была королевой, так быстро и обыденно кончилась, что у Миши семья, и все вокруг шепчутся, и он совсем не нужен ей, и надо его избегать, а к ней вечерами ходит Кирилл (или не ходит), и надо ждать его, ждать и ждать. И все это будет тянуться годами и ничем не кончится, и врал, бессовестно врал писатель про светлую грусть, все это пошло, нечисто, противно… Миша подал заявление на отпуск и уехал.

Мало-помалу она успокоилась. Коллеги нашли себе новые развлечения и перестали показывать на нее пальцами. Шли дни. Вернулся Миша и тихо существовал в своем кабинете, ни словом, ни взглядом не напоминая о происшедшем. Все становилось на свои места. И только однажды вечером позвонили в дверь – почтальон принес телеграмму. Она телеграмм не ждала, занервничала, и подпись вышла кривобокая. Бланк выскользнул из пальцев, закружился в сквозняке, за ним кинулся Темка и, получив по рукам, надулся, приготовившись плакать.

Она подняла листок. Ничего страшного, в Сантьяго идет дождь.

Письмо тете Тере

Тетя Рита мастер вызывать людей на откровенность. Без всякой корысти. При помощи тонко подобранных слов, вздохов, каких-то особенно сочувственных хмыканий и заинтересованных покашливаний на том берегу телефонного пространства вы в считанные минуты доверите ей самое сокровенное, чего другому не сказали бы.

Юля давно с ней не виделась, звонили друг другу редко, и сейчас, как обычно, она выпалила разом все новости. Тете Рите оставалось лишь резюмировать.

– Ну что ты, Юленька, все образуется. Ты же у нас молодая совсем, умница, красавица. Это мне, старухе, ждать больше нечего… Нет, милая, это уже не кокетство, это факт. Жизнь ведь уходит, остался маленький хвостик, а так до сих пор ничего и не произошло. По-хорошему завидую Тере и радуюсь за нее – при детях, при внуках. Она ведь старше меня, а как выглядит… Ты обратила внимание?

Не обратить внимания на тетю Теру нельзя. На снимках, приходящих в толстых, добротных, мягко шелестящих пакетах, тетя Тера восседает в окружении кудрявых детей и внуков, как седеющая Праматерь, глава и хранительница рода. Стася, Боря, Леня, Миша, Софочка – и обязательно рядом неизменная, как Фудзи на японской гравюре, благостная, мудрая, лучистая тетя Тера.

У Юли их много скопилось, этих снимков. И даже пакеты хранились зачем-то – дрянь в общем-то, шелуха, копеечная упаковка. Но вот поди ж ты – точно и эти конверты хранили самый дух их жизни, неведомой теперь, которую так хотелось удержать, приблизить.

Стася, Боря, Леня, Миша, Софочка. Друзья детства и юности, чьи имена так привычны были губам, чей смех и топот звучал недавно на верандах родительских домов, в аллеях городского парка. Сколько брошено, сколько оставлено! Пикники в загородных рощах, теннис в прохладных залах спортивного общества, подарки к Новому году и первомайские демонстрации, поцелуйчики в зарослях сирени, секреты, толстые умные книги, ходившие в полулегальных, пропахшие душным и терпким запахом еврейских библиотек. Слухи о погромах, ложь в пятой главе, первые свадьбы, детские колясочки… Древняя родина манила их и сманила-таки: не для себя, так хоть для детей, говорили дети тети Теры и уезжали, ускользали, таяли в небытии Стася, Боря, Леня, Миша, Софочка…

Давно перестало щемить сердце при виде чужих занавесок в окнах родных некогда домов, веселых, хлебосольных, где в суматошной толчее гостей и родственников хватало каждому любви, заботы, внимания. Давно уже жизнь шла по-другому, за плечами осталось короткое замужество, Димка подрастал, пошел в школу.