— Что вы хотите этим сказать, уважаемая мисс Ханивуд? На моих фабриках порядки не хуже, чем на других. Я много делаю для своих рабочих. Разве с вами плохо обращались?

Эспер тоже встала.

— Я вовсе не хотела вас рассердить, мистер Портер Вы спросили, я ответила. Считаю, что я не подхожу для этой работы. Больше я ничего не скажу. Слава Богу, я уволилась!

Эспер не подумала, что Портермэн может так вспылить. Она ждала продолжения в холодном молчании. Но Эймос уже овладел собой. Ему было неловко за свой гнев. Этой девушке не за что было любить его фабрику, но минуту назад ему хотелось ее ударить.

— До свидания, — наконец сказала Эспер и улыбнулась. У нее было странное чувство, что она взяла верх. Интересно, думала она, а Чарити может им управлять? Всем уже было известно, что Портермэн и Чарити Треверкомб поддерживают отношения, хотя о помолвке слышно не было.

— До свидания, — процедил Эймос сквозь зубы. Ему вдруг захотелось, чтобы Эспер не уходила, чтобы была поблагожелательнее. — Конечно, дома вам будет лучше, — он хотел дать девушке премию — приготовленные в конверте пять долларов золотом, но сейчас это не представлялось ему возможным. — Я, может быть, на днях зайду посмотреть, как идут дела у вашей матери. Если, конечно, мне будут рады.

— Что вы, мистер Портермэн! Мама, конечно же, будет вам рада, — голос Эспер был, как всегда, бесцветным.

После ухода девушки Портермэн задумался. Она не любит его, и он ее тоже, во всяком случае, ее неприязнь выводит его из себя. Слишком просто было бы отнести это только к природной марблхедской недоброжелательности. Он пытался сделать что-то хорошее, как для нее, так и для города. Она и город принимали его щедрость с вялой благодарностью, но продолжали не принимать его самого. Исключение составляла Чарити. Эймос посмотрел на карманные золотые часы. Приглашенный к Треверкомбам на ужин, он уже опаздывал. Чарити опять будет его мягко упрекать. И она, и ее мать уже давно ожидают от него предложения. Ну что ж, сегодня он это, пожалуй, и сделает. Он уже отдал дань уважения памяти Лили-Роз. Во всяком случае, у этих Треверкомбов уютно, подумал Эймос, и ужин у них гораздо вкуснее, чем в городской гостинице.


Он вышел на Скул-стрит и пересек Плезент-стрит, на которой находились фабрики конкурентов. Правда, все они были меньше, чем его, кроме фабрик Харриса, но у Эймоса было намерение их превзойти. На Вашингтон-стрит ему вдруг показалось, что от дерева в его сторону двинулась какая-то темная фигура. Он даже вскрикнул. Но это был лишь обман зрения. К тому же Эймос знал, что Ли не выходила из дома с января. В городе говорили, что у нее еще бывают приступы помешательства, но сын опекает ее, как и прежде.

Эймос раньше ничего не знал о ее невменяемости, и если бы… Ему вновь стало не по себе, и он постарался не вспоминать, что произошло тогда. Но та сцена упрямо стояла перед глазами. Тем вечером, перед ужином, он сидел за столом в своей спальне. Ната еще не было дома. И тут вошла Ли, в той же ночной рубашке, что и в прошлый раз. Он вскочил, и прежде, чем успел что-либо сообразить, она обняла его за шею, бормоча: «Люби Ли, люби, ты же знаешь, что ты этого хочешь». Он почувствовал, как ее полные груди прижались к его груди, ощутил аромат ее духов — и на мгновение забылся, думая только об очаровании этой минуты. Потом он пришел в себя, устыдившись, отстранил женщину и сурово сказал, что ей надо поскорее уходить, пока Нат не пришел. «Не говори Нату, ничего не говори ему», — прошептала Ли. Эймос, уже более мягко, сказал, что они оба должны забыть об этом и что утром он непременно уедет. «Ты хочешь оставить Ли одну?» — испуганно, по-детски спросила она тогда. Он снова был резок, говоря, что надо вести себя разумно, кроме жалости и раскаяния он чувствовал и страх. Эймос сам вывел ее из своей комнаты. Женщина на прощание зловеще прошептала:

— Ли всегда будет следить за тобой и ждать тебя.

После этого она весь вечер провела у себя в комнате, не отвечая на расспросы Ната. Двое мужчин ужинали в молчании, а потом Эймос сказал о своем намерении покинуть их дом и не мог не заметить на лице Ната радости и чувства облегчения. После своего отъезда он видел Ли всего один раз, вечером, когда возвращался домой. Он сразу заметил, что она была в том, другом состоянии, огромные глаза ее были безумны, но взор обращен на него, Эймоса. На улице было много прохожих, и он разозлился, почувствовав себя в дурацком положении. «Уходите домой!» — закричал он тогда и перешел на другую сторону улицы.

А что еще он мог сделать? Ее сын знает, как с ней обращаться. Чертов город, здесь столько ненормальных! Эти марблхедцы веками сидят на одном месте, делают все так же, как делали их прадеды, говорят как-то чудно — все хотят себя показать. Еще и гордятся своей отсталостью. Эймос споткнулся и посмотрел вниз. Его ботинки были серыми от пыли. Вот, даже дороги не могут замостить! Он вошел в дом Чарити не в лучшем настроении.


Эспер быстро вернулась к привычной роли помощницы матери. Марблхедские матроны говорили, что она стала хорошей дочерью. Обычно это сочеталось с упреками их собственным Энни и Бесси за нерадивость. Большинство ее сверстниц давно вышли замуж. Иногда Эспер, по инициативе матери, заходила на чашку чая к какой-нибудь из замужних подруг, например, к Нелли Хиггинс или Агате Брэй. Но такие посещения обычно ухудшали ее самочувствие. Марблхед всегда славился плодородием, и новоявленные матроны поддерживали традиции. Эспер становилась объектом добродушного покровительства и должна была восхищаться розовощекими малышами, которых ей показывали: «Ну, будь умницей, лапочка, тетя Хэсси тебя не съест, она любит деток».

Эспер стала избегать этих визитов. Она много работала по хозяйству, помогала в церкви и иногда писала стихи. Она даже отправляла их в «Атлантик», в «Лесли», а также в «Гуди»! но успеха это не принесло, и девушка оставила эти попытки.

Она знала, что никто уже и не ожидает, что ей удастся выйти замуж. В Марблхеде было мало неженатых мужчин. Что ж, старые девы тоже приносили много пользы, не беда, если их станет на одну больше. Эспер как будто и сама разделяла этот взгляд, но по ночам, по ночам она страдала от мучительных снов, полных желания и тоски. Просыпалась она в слезах.

Пятнадцатого июня в городе был большой день: городская рыболовная флотилия отплывала к отмелям Георга (сейчас почти никто не осмеливался отправляться к Большим Отмелям). Это было впервые после окончания войны, и город решил достойно проводить свой флот. Утром в понедельник состоялось что-то вроде парада свежепокрашенных шхун в Главной гавани. На палубах пели песни, звонили церковные колокола, трубили в рожки вездесущие мальчишки. Эспер и Сьюзэн улучили минутку, чтобы подняться на холм форта Сиволл и посмотреть на происходящее в порту. Но празднество было уже не тем, что прежде. Сьюзэн еще помнила времена, когда в гавани собирался весь город. Тогда посылали в море мужчин на мужскую работу, теперь же, говорила она, все это превратилось в баловство, со всеми этими неводами и траловыми сетями.

Но и сегодня человек сто выходили в море, и гостиница была почти пуста. В тот день Эспер подавала пирожки с рыбой и эль двум корабелам и торговцу из Бостона. Тот забрел в «Очаг и Орел», узнав, что тут можно дешево пообедать. При разговоре с Эспер он решился пустить в дело несколько расхожих острот, думая, что провинциалкам должны нравиться путешественники, но, не встретив у Эспер никакого отклика, отодвинул блюдо, достал позолоченную зубочистку и впал в уныние.

Эспер собрала тарелки и отнесла их на кухню в мойку.

— Займись-ка ими, — велела Сьюзэн, месившая тесто для хлеба.

День был солнечный, с моря веял легкий ветерок, проникавший в кухню через открытую дверь и шевеливший паутину под потолком.

— Славный денек, — сказала Сьюзэн.

Эспер кивнула, закончив мыть посуду, она вытащила из мойки деревянную затычку.

— А ты хорошо их помыла? — резко спросила Сьюзэн. — Я была поражена, увидев вчера пятно от яичного желтка на тарелке судьи Солтера.

Девушка, не отвечая матери, снова кивнула.

«Что за несчастье!» — думала Сьюзэн, глядя на дочь с жалостью и раздражением.

— Сходи, помоги отцу в огороде, дочка, — попросила она. — Заодно и воздухом подышишь.

Но Эспер покачала головой:

— Мне надо разделать рыбу, картошка еще не очищена, да и чего хорошего возиться в огороде?

— Конечно, лучше строчить с утра до ночи на фабрике Портермэна, — разозлилась Сьюзэн. Она хотела было отругать Эспер, но, увидев ее тоскливый взгляд остановилась. — Ладно, огород подождет. Пойди погуляй, можно на Перешеек. Ты любила там бывать.

Эспер посмотрела в окно.

— Сейчас меня туда не тянет, мама.

— Черт побери, Хэсс, я не спрашиваю, куда тебя тянет, а говорю, что тебе надо погулять. Ступай и не возвращайся до ужина.

Эспер не стала спорить. Она вышла через заднюю дверь и пошла куда глаза глядят. Она бесцельно бродила по Франт-стрит, равнодушно глядя в открытые окна. Старая Ги Хо и миссис Бессон угощали молоденькую племянницу из Беверли. Они кивнули Эспер, и она тоже поприветствовала их, успев заметить, что племянница очень хорошенькая, прекрасно одета и слишком кокетлива. Девушка ускорила шаг и вышла в портовый район. В порту она в задумчивости остановилась: скоро должен был отойти паром на Перешеек. Почему бы ей не сесть на него? Уже два года она там не была.

Паромщик Уотсон, частый посетитель их пивного зала, дружески приветствовал девушку.

— Не на ферму ли к Хэму собралась, небось мать послала? Бойкий денек у меня нынче. Трех ненашенских перевез туда. Молодая парочка из Портсмута собралась пожить недельку у старого Хэма. Все плели, что там какая-то ра-амантика, — он засмеялся. — Ну, да они не самые чудные. Еще там был какой-то малый, художник. При нем жестянка и узелок с харчами. Они, значит, спрашивали, чево он там будет рисовать, а он говорит: все, чево понравится, то и буду. Во какой сурьезный. А они тогда и говорят: откудава, мол, он родом. А он им так улыбнулся и сказал, как отбрил: со всего побережья. Они и замолкли.