Чуть задрав голову, отец смотрел на меня серьёзным – моим – взглядом. Он тоже вышел на игру Миши… Наши слишком серьёзные взгляды пересеклись, не оставив нам шансов даже на короткое приветствие. Сделав пару едва уловимых вдохов и выдохов, я наконец сделала шаг вправо и направилась в сторону своего дома, наискось пересекая газон, лежащий между мной и моим отцом.

Когда я прошла вперёд настолько, что уже начала удаляться от стоящего на пороге мастерской мужчины, он вдруг совершенно неожиданно произнёс моё имя. Остановившись, я резко посмотрела через плечо. Показалось?.. Нет, он тоже повернул голову в мою сторону.

– Таша, – повторил моё имя отец, что заставило кровь в моих жилах мгновенно похолодеть… Нехороший знак. – Ты веришь в то, что твоя мама мертва?..

…А-а-а!!!…

…Что?!..

…Верю ли я?!.. В тот день я сидела на сиденье за ней – её кровь заливала мне лицо!.. Почему именно мамина кровь, почему не Джереми???..

Я до боли сжала кулаки. Всякий раз, когда отец говорил мне о том, что чувствует пульсирование жизни моей мамы в этом мире, я начинала злиться. Раньше боялась этого, но это продлилось недолго. Вскоре меня начало это раздражать, а затем последовала стадия злости, которой, кажется, нет ни конца, ни края. Уже десять лет…

Стоя посреди газона и судорожно сжимая кулаки, я молчала, но моё лицо, должно быть, в эту секунду выражало весь спектр моих прибитых болью эмоций.

– Мама похоронена рядом с Джереми, – решила напомнить отцу я максимально сдержанным тоном.

– Но я чувствую иначе, – не снимая сосредоточенной маски с лица, уверенно ответил мне отец.

– Почему ты мне это говоришь?.. – уже не скрывая своего раздражения, выпалила больной для себя вопрос я. – Почему именно мне?..

– Потому что хочу, чтобы ты знала.


Придя домой, я вихрем пронеслась через пустую и тёмную гостиную в свою холодную спальню. С грохотом сев на кровать, я сбросила с себя куртку и со злостью, даже с некой свирепостью, вытащила из-под подножия кровати запылившийся чехол с дряхлой скрипкой внутри. Расчехлив музыкальный инструмент, я вскочила на ноги и с неконтролируемым бешенством начала исполнять каприс №24. Я играла так мощно, так остервенело, что старые струны едва не лопались под напором одержимого смычка. И всё равно я сфальшивила. Трижды!..

…После того дня моя рука бесповоротно дрогнула. Я не могла это исправить ни своей злостью, ни напором, ни даже усердием. С музыкантом это случается всего один раз и на всю жизнь.

…Если бы мне предложили руку и сердце, я бы, не посмотрев на последнее, без раздумий взяла первое…


“Отбитая сердцем, с отбитой рукой…

И нет тебе равных – с остывшей душой…”

Глава 18.


С утра на город напал сизый туман, рваными полосами марли повисший от земли до самых небес. Проснувшись, я услышала, как Нат, за стеной в своей спальне, разговаривает с кем-то по телефону. Судя по игривости её смеха, она говорила с Байроном. Нахмурившись, я постаралась припомнить, не собиралась ли огневолосая остаться этой ночью у О’Кконелла, и, вспомнив, что собиралась, посмотрела на часы.

Была половина девятого, а светоощущение было такое, словно я проснулась не позже семи.

Поднявшись с кровати, я направилась в ванную и уже там, умывая лицо, решила, что на сегодня отменю свою утреннюю зарядку, при помощи которой я каждый день едва ли не доводила себя до самоубийства. Однажды Нат сказала мне, что если я не прекращу себя уничтожать изнурительными тренировками, пол в гостинной рано или поздно не выдержит и я провалюсь под доски. Я с иронией попросила её в тот же момент, как только я проломлю пол, заколотить меня и для верности поставить сверху диван. Нат мой юмор не оценила, сказав, что он у меня такой же отбитый, как я сама. В ответ я лишь пожала плечами.

Одевшись потеплее, я уже хотела выходить на улицу, но, протянув руку к двери, замерла. Несколько секунд покусав щёку изнутри, я перевела взгляд на кухню, после чего, тяжело выдохнув, отправилась к деревянной хлебнице, которую мы с Натаниэль когда-то выволокли из чердака. Вытащив из неё две свои булочки – одну ванильную и одну с творожной начинкой – упакованные в один герметичный пакет и ещё совсем свежие, я, наконец, вышла на улицу.

Остановившись напротив входа в гараж, я тяжело выдохнула и лишь после этого решила, что будет неплохо, если я хотя бы для проформы постучусь. У Миши никогда не бывает заперто – на случай неожиданного прихода её дружков-токсикоманов – но сегодня я не хотела открывать дверь с ноги… Хотя это ложь: конечно же я хотела открыть дверь именно с ноги, просто зайти без стука и прошествовать в центр её мрачной обители, как делала это всегда. Но я решила немного побороться с собой. Просто для спортивного интереса.

В итоге меня хватило лишь на три стука и не хватило на то, чтобы дождаться ответа. Переступив высокий порог, я увидела Мишу сидящей на продавленном диване. Уже подойдя к ней ближе я уловила отдающий горечью запах дыма и, увидев самокрутку в её руке, поняла, что она курит травку. Впрочем, на другое я и не рассчитывала.

– Присядешь? – пьяновато взмахнув рукой с окурком, поинтересовалась Миша, когда я остановилась напротив полуразваленного кресла, на котором вчера сидела Пандора.

Я никогда здесь не “присаживалась”. Молча положив упаковку с булочками на грязный стол с прожжёнными пятнами от многочисленных окурков, которые, по-видимому, об его поверхность тушили не меньше полусотни раз, я спрятала руки в карманы куртки, после чего один конец моего длинного клетчатого шарфа спал с моей шеи. Криво ухмыльнувшись, Миша поднесла окурок к своим синим потрескавшимся губам и звучно затянулась. Судя по зловонию, исходящему от сигаретного дыма, травка была не сильной или просто некачественной, однако веки Миши всё равно были слишком тяжёлыми, чтобы она могла раскрыть свои помутневшие глаза до конца.

– Ты никогда ничего мне не приносила, – продолжила криво ухмыляться сестра. – Даже стакана воды не предлагала в жаркие летние дни.

– Надеялась на то, что однажды ты начнёшь работать на стакан воды, а не на сто грамм дешёвого вина, – холодно ответила я.

– Я не на-ча-ла, – ухмыльнулась Миша. – А ты, по-видимому, оставила свои надежды… Давно пора было поставить на мне крест.

– Я его на тебе и поставила. Когда ты предала нас, перестав бороться.

– Предала тебя, Таша, – раздвинув пальцы правой руки веером и указывая ими на меня, обкуренным голосом произнесло моё искажнное отражение. – Ты хотела сказать, что я предала тебя. Какое дело до семьи? Главное – это ты. Не правда ли, сестра? Ты ведь ещё бóльшая эгоистка, чем я.

– Мы с тобой равны в этом плане, – сдвинув брови, отозвалась я, и мы замолчали. Спустя несколько секунд глухого молчания, я, вдыхая горечь дыма от дешёвой травки, начала говорить о том, ради чего пришла. – Я выбыла, поэтому в Токио должна была выехать от Великобритании именно ты. В тот год ты была следующей после меня, а не я была следующей после тебя… Тебя уговаривали, но ты отказалась. Миша, ты отказалась от международных соревнований. Тебя ведь уговаривали, я знаю…

– Я отдала место той пустышке, Беверли Фрейзер, – утвердительно кивнула головой Миша.

– Ты могла поехать на конкурс и выиграла бы его. Ты была опытной, двумя годами ранее взяла бронзу в Анкаре… Ты могла стать выдающейся скрипачкой, лучшей в Британии, одной из лучших во всём мире. Мы об этом мечтали. Ты об этом мечтала. И ты могла это взять. Ты могла поехать на этот грёбаный конкурс, но не поехала, – от злости сжав кулаки в карманах куртки, прищурилась я.

– Я знаю, что ты слышала мою вчерашнюю игру, – с ответным прищуром посмотрев на меня, собеседница выпустила из своего рта тяжёлую струю дыма, не взмывшую к потолку, а потянувшуюся к полу.

– Ты играешь лучше меня, – наступив себе на горло, вслух произнесла я и сразу же почувствовала колючий ком, поднимающийся вверх по грудной клетке, но я не собиралась останавливаться. Я должна была произнести это вслух. Должна была признать. Не для неё – для себя. – Не смотря на тот образ жизни, который ты ведёшь, твоя игра лучше моей. Моя рука дрогнула сразу после аварии, твоя же рука не смотря ни на что до сих пор остаётся тебе верна, – продолжала стойко вспарывать себе вены я.

Было очевидно, что меня задевало то, что Миша, не знающая ни дня своей теперешней жизни без лёгкого наркотика, была способна на лучшую игру, чем я, однако я не боялась в этом признаться. Мне было от этого больно, а не страшно.

– Думаешь, дело в физическом состоянии? – вновь криво ухмыльнулась Миша. – Думаешь, твоя рука дрогнула из-за того, что полгода пролежала в гипсе? Не можешь понять, почему же тогда я, отброс общества и раб букета зависимостей играю лучше тебя? Всё заключается здесь, – Миша вдруг ткнула себя тонким пальцем в костлявую грудную клетку. – Твоя рука дрогнула не из-за переломанных костей. Они у тебя успешно срослись, лучше чем на собаке, – снова криво ухмыльнулась она. – Нет, Таша, сломалось у тебя не тело. У тебя душа сломалась. Я добровольно ступила на дорогу саморазрушения и добровольно делаю каждый свой шаг вперёд по этому пути. Ты же не доброволец. У тебя всё произошло по принуждению. Я не ломаю свою душу, тебе же твою сломали без спроса. Души, знаешь ли, даже у собак быстро не восстанавливаются. Они вообще редко восстанавливаются… Твоя скрипка никогда уже не зазвучит как прежде. Твоя сломанная душа ей не позволит. Если не понимаешь о чём я, могу выразиться проще: твоя душа и есть твои сломанные руки, пальцы, ногти, вывернутые суставы, изувеченные запястья, треснувшие рёбра… Она твоя искорёженная плоть, а скрипка, знаешь ли, не терпит фарша. Ты фарш, Таша. В отличие от мамы, Джереми и Хьюи, ты выкарабкалась из мясорубки, ведь ты живучая, блин, как собака. Однако никто ещё не выбирался из мясорубки целым. Даже тебе такое провернуть не удалось. Посмотри на себя: ты ведь измельчена в кровавую крошку… Вы со скрипкой больше не сможете друг друга услышать. Живые не слышат мёртвых. Скрипка не слышит тебя.