Шелли Такер - Объятия незнакомца

Причина была в другом, и скрывалась она что-то глубоко внутри него. Это была жажда мести.

Теперь у него есть шанс отомстить тем мерзавцам, что взорвали судно Джулиана. Негодяи! Решили испытать на нем свое изобретение!

Они допустили роковую ошибку.

Никогда еще он не испытывал такого ожесточения. Ярость, заглушив свойственные ему осторожность и рассудительность, требовала от него незамедлительных действий. Он почувствовал, что весь дрожит.

Он не узнавал себя.

– Я... мне... нужно время, – произнес он наконец, пытаясь унять дрожь. – Я должен объясниться с родными...

Флеминг покачал головой:

– Времени нет. Мы не знаем, как долго продержится ле Бон, когда-нибудь они должны выжать из него правду. Вы можете написать родным письмо. Скажите, что решили совершить вояж по Европе. Мы хотим, чтобы вы отправились как можно скорее. По крайней мере, до конца этой недели.

– Вы получите оружие и пройдете специальную подготовку...

– Пройдете ускоренную медицинскую подготовку и получите представление о травмах головы и их последствиях. Постарайтесь сделать все возможное, чтобы к девушке вернулась память. Чем скорее это химическое оружие окажется у нас, тем лучше для Англии.

От обрушившейся на него информации голова шла кругом.

– Надеюсь, у меня есть время на то, чтобы задать дал вопроса? – хрипло засмеявшись, спросил он.

– Разумеется. – Флеминг вольготно откинулся на спинку экипажа. На губах у него играла сардоническая улыбка. – Думается, вы хотите спросить о вознаграждении.

– Э-э... – Макс растерялся. Об этом он как-то не подумал.

– Назовите цену. Вы получите все, что пожелаете, – сказал Вульф. – Мы щедро платим своим агентам.

Еще бы. Выживают-то не все, подумал Макс. Не желая, чтобы его сочли за олуха, он раздумывал о том, чего бы ему спросить.

Но он доволен своей жизнью. У него есть семья, несколько верных друзей, академическая работа, книга, большего он для себя не желает. И он сказал им правду:

– Для меня будет честью послужить стране и соотечественникам.

На лицах его собеседников появилось удивление и замешательство.

Не теряя больше времени на обсуждение вещей, не имеющих отношения к делу, он поспешил задать свой вопрос. – Что если во Франции мне потребуется помощь? Как мне связаться с вами?

Вульф с Флемингом снова переглянулись. Они явно медлили с ответом.

Что если мне потребуется помощь? – тревожно повторил Макс.

В глазах Вульфа мелькнула грусть:

– Там вы можете рассчитывать только на себя. Если вас схватят, мы не сможем помочь вам. Мы не имеем права обнаруживать себя, это было бы публичным признанием того, что вы действуете по поручению властей. Мы представляем секретное ведомство, и оно должно остаться таковым. Чего бы это ни стоило. Если вас схватят, все будет выглядеть так, будто на этот поступок вас толкнуло желание отомстить за брата. Именно так сообщат о вас английские газеты.

Макс поздравил себя с тем, что сохранил спокойствие, переваривая услышанное. Только сейчас он осознал, что эти люди, двигаясь к намеченной цели, не останавливаются ни перед чем. Подобные сообщения появятся с их подачи, и им, поверят. Да и как не поверить, если это правда.

И еще он понял, что отнюдь не научные заслуги «ли меткая стрельба стали причиной их выбора.

Они выбрали его потому, что, если он оплошает и даст себя убить, то объяснить его гибель не составит труда.

Вульф улыбнулся. Улыбка вышла невеселая, скорее сочувственная.

– А второй вопрос?

– Почему вы думаете, что она, – Макс кивнул на портрет, валявшийся на полу, – согласится отправиться со мной 8 Англию? Предположим, мне удастся пробраться в лечебницу, похитить ее и при этом нас не убьют. А потом? Что делать потом? Связать ее ремнем и тащить волоком через всю Францию? Не слишком ли много внимания мы привлечем к себе, а?

Флеминг хохотнул:

– Д'Авенант, клянусь, эта часть операции будет совсем несложной...

– Даже приятной, – широко улыбаясь, добавил Вульф.

– Как вы знаете, бедняжка потеряла память. Она ничего не помнит. Не помнит, как жила, что с ней было, не помнит ни родных, ни своего имени.

Вульф наклонился, поднял портрет и протянул его Максу.

– Вам не составит труда убедить крошку в том, что отважный красавец, вызволивший ее из лечебницы, не кто иной, как ее муж.

Париж

Крик заунывный и зловещий, набрав высоту и эхом прокатясь по темным палатам, перешел в вопль ужаса, и начал стихать, осев до жалобного, тоскливого воя.

Он всегда звучал так, этот крик. И звучал только по ночам. Призрак, являющийся каждую ночь, – она чувствовала прикосновение его ледяных пальцев, и дрожь пробирала все ее существо.

Надежда и силы, которые ей кое-как удавалось собрать в течение дня, вновь покидали ее, оставляя в душе лишь отчаяние.

А еще страх. Страх, что это и есть ее жизнь.

И что она всегда будет такой.

Она лежала на длинной, узкой кровати и дрожала; холщовая рубашка, пропитанная холодным потом, прилипла к телу. К остальным звукам – плачу, рыданиям, безумному смеху и причитаниям – она уже привыкла; они исподволь, день за днем, впечатывались в сознание. Привыкла даже к этому ритмичному, глухому тук... тук... тук... – какой-то бедняга из соседней камеры беспрерывно стучал в стену.

Камера? Нет... Или да? Как же это называется? Не помнит. Не знает. Казалось, слова, мысли переплелись в один клубок, йонцы одних торчали наружу, другие прятались глубоко внутри и извлечь их было невозможно. Тупая, ноющая боль разливалась в голове. И как выбраться из этого дурмана, она не знала.

Пронзительный, страшный вопль снова прорезал тишину.

Она стиснула зубы, чтобы не закричать в ответ. Нельзя впадать в панику. Нельзя уподобляться воющим обитателям этого заведения. Она не сумасшедшая, не такая, как они. Не такая.

Но кто она и откуда она, она не знала. Знала только одно. Нужно выбраться отсюда. Во что бы то ни стало выбраться.

Тук... тук... тук...

Она собралась с силами и напряглась, пытаясь разорвать кожаные ремни, сделавшие ее узницей кровати. Охранник, потеряв сегодня всякое терпение, привязал ее к кровати, чтобы она вновь не попыталась... не попыталась...

Она закрыла глаза и напрягла память, силясь вспомнить слово. Почему, почему она ничего не помнит? Она все понимает, чувствует, но почему так многого не помнит? Почему?

Нужное слово никак не приходило, и она отказалась вспоминать его. Вместо этого она вновь напрягла все мускулы и предприняла еще одну попытку ослабить ремни, но они не поддавались. Эти... квадратные металлические штучки больно врезались в тело. Кисти и ступни онемели уже несколько часов назад, запястья и колени кровоточили от бесчисленных попыток вырваться... на свободу. Вырваться отсюда.

Когда он привязывал ее, она отчаянно кусалась и пиналась, зная, что означают эти ремни. Это означало, что она не сможет лечь на бок, свернуться калачиком и закрыть ладонями уши, как обычно делала по ночам. Будет вынуждена лежать на спине – неподвижно, беспомощно, без сна. Лежать и слушать.

Вопль нарастал, исполненный звериной мукой. Так кричит раненый зверь.

Она отчаянно вскидывала голову, пытаясь хоть немного ослабить ремни, но усилия ее привели только к тому, что длинные спутанные волосы упали ей налицо. Обессилев, она откинулась на жесткий комковатый матрац, На глаза навернулись слезы. Хотелось свернуться клубочком и захныкать, тоскливо и жалобно. Но она не позволила себе этого. Выпятив нижнюю губу, она несколько раз подула вверх, чтобы убрать противные волосы, лезшие в глаза, – и не смогла. Тук... тук... тук...

Она подавила рыдания, готовые вырваться наружу, и быстро заморгала, прогоняя дрожавшие на ресницах слезы. За эти одиннадцать дней, которые, очнувшись в этой камере, она провела в муках и страданиях, она ни разу не заплакала. Терпела шум, голод, зловоние, старух в белых халатах, которые ежедневно тыкали в нее пальцами и перешептывались. Слышала, как они говорили о ней в те первые два дня, когда сама она еще говорить не могла, а они даже не подозревали, что она все понимает. «Повреждение», «редкий случай», «амнезия», – бормотали они. Значения последнего слова она не знала, но смысл всего остального, сказанного ими, она ухватила. В их практике это был второй «редкий случай».

А тот, кто был первый, сошел с ума и умер в этих стенах.

Тук... тук... тук...

Сердце подхватило неумолимый ритм. Умер. Она охотно забыла бы это слово.

Старухи учинили ей допрос, бесконечный и изнурительный, сразу же, как только она смогла заговорить. Ей казалось, что все вокруг говорят слишком быстро; слова, сливаясь друг с другом, звенели у нее в голове. Потоки слов. Ктовы? Вы знаете чтвсвамислучилось? Выполните каквас-зовут? Как вы оказалисьздесь?

Вы помните? Выполните? Выполните?

Нет! Не помнит, не помнит, не помнит!

Не помнит, что было с ней до того, как она открыла глаза и увидела голые каменные стены и потолок крошечной... кельи и склоненное над ней лицо с маленькими, круглыми глазками. «Крыса», – слабо проговорила она.

Но это была не крыса, а монахиня. Сестра Клеменс.

Этот эпизод она помнила прекрасно, хотя предпочла его тоже забыть. Старуха своим остреньким, вечно подрагивающим носиком и бегающими глазками и впрямь напоминала крысу.

Она не знала, где и когда видела крыс, но знала, как они выглядят. Знала. Так же, как знала, что Париж – это большой город и столица Франции, Еще она знала, что монахиня – это религиозная женщина, которая живет... в монастыре.

Но откуда она знает это? Где слышала об этом? Когда?

Вопль не утихал.

Она беспрестанно повторяла сестрам, что хочет домой. Где ее дом и почему он так важен для нее, она тоже не знала, но ее душа рвалась туда. Но куда? Неважно куда. Отсюда. Домой. На свободу. Быть может, там к ней вернется память. Но сестры упрямо твердили ей одно: она не может уйти отсюда, пока не поправится, пока не ответит на их вопросы. И она старалась ответить на них. Видит Бог, она старалась!