– Нет, ну что вы, герцог? Такой участи достойна была лишь моя несносная младшая сестра… Надеюсь, что она горит сейчас в преисподней…

Леонардо казалось странным такое отношение Изольды к покойной родне, но именно благодаря этому ей удалось отвоевать наследство в полной мере у тех, кто имел на него не меньше прав: тети Матильды Гумаччо и дяди Франсуа Буасье.

– Это ваше личное дело, какими оставлять в своей памяти воспоминания о родне, – сухо промолвил Леонардо. – Только вот теперь мне нужен наследник, дорогая, чтобы окончательно закрепить себя в правах герцога. Если бы не отсутствие этой мелочи, кстати, в семье вашего отца и матери, судьба этих владений могла бы сложиться совершенно иначе!

Изольда лишь сглотнула подошедший к горлу ком и едва заметно отодвинула тарелку с едой, чувствуя, словно ее огрели хлыстом по щеке. За несколько месяцев в браке ей так и не удалось забеременеть, отчего несчастная слышала частые порицания от родственников мужа и от него самого. Объяснить это себе она никак не могла, но к лекарю обращаться не осмеливалась, поскольку это означало признать свою неспособность зачать, что есть позорным для женщины, ибо считалось наказанием за великие грехи.

– Я уверена, дорогой супруг, что отныне все пойдет по-иному, – пролепетала она, нервно потирая пальцы рук.

– Очень надеюсь, герцогиня, – деловито продолжал Леонардо. – Очень надеюсь. В этом случае вы окончательно и бесповоротно сможете завоевать мое расположение.

С этими словами герцог поднялся с кресла и отправился восвояси, оставив жену наедине со своими мыслями. Удушающие слезы едва не вырвались наружу, однако умение держать себя во что бы то ни стало взяло верх над нахлынувшими чувствами обиды. С тех пор, как она вышла замуж, ее не покидает ощущение одиночества, которое скрашивается лишь редкими посещениями супруга ее постели. И то лишь для того, чтобы зачать ребенка, но не во имя цели ощутить ее близость.

– Морс с медом? – услышала Изольда и устремила свой взор на смазливую подданную, которую они притащили с собой из Милана в Геную.

И сама герцогиня давно знала, что та, как и несколько других бедных дворянок, подчинявшихся им, делят постель с ее мужем. В ответ на вопрос служанки Изольда лишь безмолвно покинула трапезную.


Покачивая полными бедрами, вальсирующими под тяжелой юбкой, Палома направлялась в комнату Каролины с подносом, на котором стоял свежеприготовленный обед с супом из креветок и запеченным осетром, аромат которого уже давно искушал строптивую синьорину отведать кусочек вкуснейшего блюда. Однако синьорина, желая продемонстрировать крутой нрав, настаивала на голодовке, и Палома надеялась уговорить ее поесть хотя бы с помощью дразнящего аромата блюд.

После того как Каролина узнала о судьбе своих родителей, она не желала видеть сенатора и, сославшись на мигрень, провела несколько дней исключительно в своей комнате. Ей решительно не хотелось видеть его и ощущать его присутствие. Но что в ней говорило больше: неудобство за свою бестактность, горделивость или обида – ей не хотелось понимать. А более всего ее душила зависимость от этого человека! И в глубине души она надеялась на скорый отъезд Адриано.

Однако сенатор и не думал покидать палаццо на Большом канале. Прислушавшись к совету Витторио, он выкупил Палому у сицилийского пополана, который занимался торговлей людьми. Как выяснилось, людей из имения да Верона Брандини продали на миланском рынке, затем некоторых из них сбыли в Сицилию и лишь оттуда, для более выгодной продажи, их направили в Венецию. Для того, чтобы «покупка» не привлекла внимание других патрициев, Адриано пришлось купить еще одного раба и отправить его на свою фабрику.

Решив, что он и так порядком сделал для Каролины, сенатор не считал нужным унижаться и просить прощения. По сути, он простил ей довольно много, при этом не отрицая и своей частичной вины. И вина его была в сокрытии правды, которую он поначалу избегал из-за нежелания приносить синьорине боль лживыми сведениями, а затем, скорее, по причине своей трусости. Но все же он не считал себя заслуживающим такого вычурного поведения Каролины. На забастовку девчонки он смотрел спокойно, совершенно не беспокоясь о том, чтобы показать свою заинтересованность ее детскими играми. Правда, теперь Адриано всерьез задумался о том, нужно ли ему связываться вообще с этой неуправляемой особой.

Адриано услышал из гостиной шуршание юбок служанки и окликнул ее.

– Палома, подойди ко мне!

Та обернулась к сенатору и направилась к нему с подносом.

– Это что? – спросил он.

– О, сенатор Фоскарини, простите, если самовольничаю в вашем доме, – склонила голову Палома. – Но синьорина Каролина со вчерашнего дня упорно отказывается от еды, я хотела уговорить ее поесть.

– Быть может, она в трауре или переживает из-за утраты? – наигранно предположил он.

Палома с сожалением сомкнула губы.

– Нет, сенатор, ею, скорее, движет желание противиться вам, – честно призналась она.

– То есть она объявила голодовку мне назло?

– Полагаю, что да.

– Палома, – с поразительным спокойствием произнес сенатор, – отнеси это обратно в кухню. Синьорина Каролина – довольно взрослая дама и сама вольна выбирать, что ей делать, не так ли? – лукавый взгляд Адриано заставил Палому расплыться в догадливой улыбке. – Если она не желает есть, к чему пичкать ее едой? Пусть голод разыграется в ее утробе до поглощающих масштабов, тогда она изволит сама спуститься к столу, а тебе не придется попусту таскать эти подносы.

Палома едва сдерживала в себе хохот. Ай-да сенатор! Ай-да молодец! Вот это воспитание крутого нрава этой бессовестной девчонки! Безусловно, Палома безмерно радовалась, что снова оказалась рядом со своей воспитанницей. Но заставить ту изменить свой взбалмошный характер кормилице никак не удавалось, поэтому методы сенатора она приветствовала всей душой.

– Как изволите, – промолвила она с улыбкой и отправилась с подносом на кухню.

Увидев входящую кормилицу, Каролина надеялась увидеть в ее руках хотя бы кусок хлеба, которому она была бы сейчас безумно рада. Но та пришла абсолютно без ничего, и синьорина капризно нахмурила тоненькие брови. Палома невозмутимо подошла к комоду и принялась стирать с него пыль. Сомкнув в негодовании уста, Каролина следила за каждым движением кормилицы.

– Я полагала, ты принесешь мне обед, – произнесла она, едва сдерживая в себе разочарование.

– Так вы же объявили эту вашу… голодовку… Чего же мне попусту таскаться с подносами, спрашивается? Или вы передумали? – спросила Палома и обернулась.

Каролина насупилась и отвернулась к окну. Кормилица прекрасно знала нетерпеливость, присущую ее хозяйке, поэтому решила немного обождать, пока та проголодается сильнее.

Первое, в чем Палома упорно не поддерживала Каролину, – это в ее презрительном отношении к сенатору. И, как всегда, она пыталась вразумить ее сумасбродное поведение, которое порой синьорину немыслимо портило. Палома прекрасно понимала, что слухи, которыми здесь обросли мятежи в Генуе и Милане, могли быть беспочвенными. А благородный поступок сенатора по отношению к ее госпоже в любом случае заслуживает, как минимум, уважения, и Палома старалась настроить хозяйку на более благосклонное отношение к нему.

– Сенатор Фоскарини сегодня беспокоился о вашем состоянии, – сказала Палома, с любопытством поглядывая на Каролину, но та сделала вид, что не слышит кормилицу. – Синьорина, вы должны быть благодарной ему за его великодушие, – с мольбой в голосе промолвила Палома, но та по-прежнему игнорировала ее слова. – Не каждый осмелился бы на подвиг, спасая жизнь такой строптивой девчонке, как вы. Совершенно незнакомой, кстати.

Каролина с негодованием посмотрела на старуху.

– Палома, ты не забыла, что он может быть виновным в том, что сейчас я – сирота, и меня лишили права владения имением в Генуе? – спросила она.

– Нужно быть благоразумней, синьорина. Вы ведь всегда отличались тонким умом, не свойственным женской голове. Посудите сами, Изольда не скрывала своего торжества на похоронах всех своих родных. К моему великому сожалению, я имела возможность наблюдать этот ужас и ее пренебрежение, с которым она смотрела на покойных, точнее, на то, что от них осталось… – в глазах Паломы застыли слезы. – И поверьте, если бы вы о своем спасении сообщили в Геную, Изольда со своим мужем сделали бы все, чтобы избавиться от вас! Поэтому я и полагаю, что, для кого была выгодной ваша смерть, так это для них, но никак не для сенатора Фоскарини. Вы несправедливы!

– Он мне лгал, – настаивала на своем Каролина, – поэтому я не собираюсь падать ему в колени.

– А никто и не просит вас падать в колени! И он также не нуж дается в подобных жестах. Просто будьте благодарной.

– Ох, Палома, как же мне не хватало твоих нравоучений, – сказала Каролина и прижала к себе кормилицу.

Она подошла к окну и задумчиво посмотрела сквозь него. Она и сама знает, что война есть война, и что сенатор совсем не обязан спасать каждую синьорину, раненную в битве против врага. Но не может она, не может переступить через себя и простить Адриано его ложь, когда перед ее глазами появлялось лицо отца или матери. Признаться, уже давно синьорина смирилась с тем, что может услышать подобные неутешительные сведения. И прежде нередко бывало, что она проводила ночи в слезах, осознавая, что самых близких ей людей, вероятнее всего, нет в живых. К тому же в последнее время они приходили к ней в сновидениях довольно странным образом.

Не менее страшным являлось и то, что Каролина ясно понимала, что сейчас она в заточении здесь, в чужой стране, в чужом городе, среди чужих людей. Она безразлично смотрела на сверкающую красоту Венеции, не желая теперь даже шага ступить из палаццо Адриано, а тем более представляться всем вокруг кузиной сенатора Фоскарини. Ей просто нужно время, чтобы свыкнуться с мыслью о своем заточении в Венеции, чтобы забыть о том, что она сама считает себя пленницей в этой стране.