Как только она покинула его кабинет, Адриано присел за стол и в отчаянии схватился за голову. В какой-то момент он ясно осознал: находясь в обществе синьорины, он чувствует себя не способным совладать с переполняющими его чувствами. И даже сейчас, когда ее облик исчез за толстой дубовой дверью, перед глазами сенатора всплывал гордый взгляд этой дивной особы, пытливый блеск в голубых глазах, стройный стан прекрасных линий ее тела. Мужское сердце отчаянно колотилось. Даже мгновенье в ее обществе казалось ему пыткой: он жаждал владеть ею. Причем владеть не только великолепным телом, но и прекрасной душой.

Подумать только – насколько ей удается сохранять сдержанность и такт во время общения! И как бы ей ни хотелось блеснуть умом, дама заметно ограждала себя от этого. При этой мысли Адриано заметил, что в Генуе, когда он и Паоло стали свидетелями ее ссоры с Маттео, она вела себя совершенно иначе. Неужто синьорина могла повзрослеть за столь короткий срок?

Адриано перевел дух и принялся задумчиво перебирать конверты, принесенные только что Бернардо. Но даже неотложность дел не сумела позволить сенатору совладать с чувствами. Еще, чего доброго, не хватало в обществе синьорины утратить свой беспомощный рассудок! Надобно научиться держать в руках это безумное сошествие, всецело охватившее его! И в его руках сделать это!


Оставшись наедине со своими мыслями, Каролина вновь почувствовала беспокойство. Нечто внутри нее не позволяло доверять сенатору всем сердцем, хотя ей отчаянно хотелось этого. Но с такой же отчаянностью она искала в его словах подвох.

Ее не покидала мысль, что он – венецианец, а отец зачастую нелестно отзывался о гражданах этой республики, обращая внимание на их недостойные поступки по отношению к генуэзцам. Несомненно, враги не в состоянии признать достоинства друг друга, поскольку их ослепляет ненависть. Вероятнее всего, что и она, Каролина, поддалась этим чувствам, всеми силами ожидая от сенатора Фоскарини раскрытия его «истинной» сущности. Вторя себе внушаемые ей с детства слова, она подсознательно отказывалась верить в искренность великодушия сенатора Фоскарини, и потому она полагала, что его действия скрывают в себе некую фальшь. Хотя, если рассудить здраво, то ее выводы приобретают черты абсурда: к чему сенатору обижать ее? Ведь он решился на довольно отчаянный шаг: тщательно скрывает ее истинное происхождение, дабы укрыть ее от злонамерений своих соотечественников. Хотя, быть может, он больше печется о своей шкуре?

Каролина прилегла на перину, бесцельно всматриваясь в потолок. Все, что беспокоило ее сердце больше прочих переживаний, – это один только вопрос: где сейчас ее родные? Живы ли? Эти мысли вызвали в ее груди тяжелое дыхание и готовность пролить слезу отчаяния. А если отец жив, и его обвиняют в сговоре с крестьянами? Господи, да зачем бы ему это было необходимо? Какому герцогу это выгодно? Разве что для крупного гражданского переворота и полного свержения власти… Очевидно, этим и руководствуются обвинители.

Боже милостивый, да она же сама водила дружбу с крестьянами, в которой ее так часто упрекал герцог! Просветленная этой мыслью, Каролина поднялась и в раздумьях прошлась по комнате к дверям, затем обратно, словно по иронии ища подтверждения своим мыслям в закоулках комнаты.

Сколько сплетен разбрелось тогда по обществу и все из-за ее непослушания! Ведь отец неоднократно приказывал ей не проказничать, не общаться с простолюдинами, не позорить его имя… А ей все было нипочем! Разве она вслушивалась в смысл его слов? Все, что беспокоило ее, – это манящее «вето» на ее свободе! Но теперь герцога могут обвинить в предательстве, заключить в кандалы и приговорить к смертной казни. Потому что у них есть для этого небезосновательные доводы. Сердце Каролины оглушительно забилось от этой мысли, по телу прошла дрожь, и комок, подошедший к горлу, вырвался наружу громкими рыданиями. Нет, она не может этого допустить! Неужели ее отец погибнет из-за ее детских глупостей, бездумно совершенных в прошлом?

Все мысли словно взрывались в ее голове какой-то безудержной вулканической лавиной. Каролине хотелось остановить непрестанные слезы, но она зашлась еще большим плачем, будто вся накопившаяся за это время боль стремилась вырваться наружу.

В этот момент проходивший мимо ее покоев Адриано услышал ее рыдания и распахнул дверь в ее комнату, даже не подумав о том, что своим вторжением нарушает определенные нормы. Каролина лежала на своей постели и сокрушалась в рыданиях. Адриано поспешно подошел к ней и присел рядом, пытаясь словесно успокоить разыгравшуюся истерику. Слезы женщин – самое невыносимое, что ему приходилось когда-либо видеть! Но они так часто в себе таят скрываемую суть многих весьма запутанных вещей.

– Синьорина, что произошло?

– Уйдите… оставьте меня, – сквозь рыдания молила Каролина, – вы все равно… не сможете помочь…

– У вас приступ истерики, а вы говорите, чтобы я ушел? – возмущенно произнес Адриано, подошел к тумбе и налил из графина в стакан воды. – Простите, но мое воспитание не позволяет оставить вас в таком подавленном состоянии…

Каролина взяла протянутый им стакан и жадно отпила из него. Немного успокоившись, она села на край кровати подле Адриано и какое-то время молчала, пытаясь сдержать очередные позывы к плачу.

– Синьор Фоскарини, если моего отца арестуют из-за подозрения в предательстве, в этом буду виновна только я, – сквозь всхлипы и прерывистое дыхание промолвила синьорина.

– Боже, какое безрассудство! – ответил недоверчиво Адриано.

– Вам ничего обо мне не известно, сенатор, – огорчение в ее голосе исключало всякие подозрения о том, насколько много он знает о ней. – Я очень нехороший человек…

– Так скажите мне, что вы такого преступного могли сделать, чтобы заниматься сейчас самобичеванием…

– Право, мне так неловко об этом говорить… Однако общаться в ваших стенах мне больше не с кем. Все дело в том, что отца могло подвести мое общение с простолюдинами, при котором мною не соблюдались нужные меры для дистанции. Причем в своем детстве и беспечной юности я нахально предпочитала скучные девчачьи игры в своей комнате мальчишечьим забавам среди крестьян, – эта наивная откровенность вызвала у Адриано улыбку. Каролина заметила это, и из ее глаз брызнул очередной поток слез. – Вы смеетесь надо мной! – капризно обвинила его она.

Адриано незамедлительно исправился и заверил:

– Нет-нет, синьорина, что вы. Простите мне мое своеволие, но я представил вас маленькой и озорной девчонкой – разве этот образ не может не вызвать улыбку?

Каролина вытерла слезы и с благодарностью ответила на его ободряющие слова.

– Хочу заметить, что порой вы умеете успокаивать. Хотя и не очень убедительно. Так вот, я бесстыдно проводила время в крестьянской деревне или в нашем лесу, вместо того, чтобы соблюдать манерность в герцогских владениях. В то время как моя сестра Изольда обучалась рукоделию и всем тем знаниям, которыми должна владеть светская дама, я… стыдно признаться, но я обучалась таким вещам, которые для женщины в обществе недопустимы.… О, нет! Они совершенно абсурдны и способны запятнать любое доброе имя.

Тут Адриано вспомнилась беседа на свадьбе Брандини с Орнеллой Бельоджи, когда та обвиняла Каролину едва ли не в распутстве. Разумеется, сенатору хотелось развеять подобные подозрения льстивой особы.

– И насколько они абсурдны, синьорина? Раз уж вы так разоткровенничались… – едва сдерживая на устах улыбку, спросил сенатор.

Каролина заметила, что ее история его забавляет, и ей самой многое казалось смешным, но она устала стесняться этого.

– Признаться честно… – она закусила губу, осознавая всю неловкость своей исповеди, – я сейчас сгорю от стыда… И уж тем более, рассказывая это вам… Боюсь, что ваше мнение обо мне напрочь изменится, но, несомненно, я заслужила этой у части.

«Не могу поверить, что слова Орнеллы окажутся правдой!» – в отчаянии думал Адриано, но терпеливо замер в ожидании ее объяснений.

– К примеру… к примеру… меня научили стрелять из лука, а потом… из арбалета, – он ощущал, как она внимательно следит за его реакцией после каждого своего слова, поэтому всеми силами сдерживал в себе облегченный вздох и улыбку. – Я умела обращаться с оружием и не стыдилась этого.

Теперь он понимал, что переоценил ее стремительное взросление, которым восторгался всего несколько часов назад. Однако после ее слов его изумляло другое: как может в даме настолько искусно сочетаться столько женственности и детской беспечности одновременно?! Просто поразительно!

Ирония в карих глазах венецианца подзадорила Каролину, и далее она продолжала более смело и откровенно.

– Бывало, что крестьянские дети брали меня на охоту и даже рыбалку. И, невзирая на то, что все это приносило невероятную усладу моей душе, мое поведение подлежало еще большему осуждению и запретам. Но это лишь подначивало меня на новые опрометчивые поступки. В конце концов я стала тайком покидать имение, чтобы встретиться с ребятами, минуя при этом даже герцогскую стражу. И немудрено, что суровый отец меня всегда наказывал. Ему или кто-то говорил о моих проказах, или же он сам становился их свидетелем… Так или иначе, мое дурное поведение привело к тому, что в обществе поползли дурные слухи о том, что Лоренцо да Верона потакает крестьянам: прощает им долги, отдает едва ли не даром земли в пользование. Но это такая чушь… Все это оставалось беспочвенными слухами, поскольку аристократия, имевшая общие дела с герцогом и прекрасно знавшая его жесткость, напрочь опровергла любые немыслимые домыслы. Однако сейчас мое поведение может подвести черту под судьбой отца. Если его обвинят в сговоре с мятежниками, ему грозит виселица только из-за того, что когда-то я не смогла сдержать свои порывы неповиновения.

С этими словами Каролина вытерла набежавшие слезы.

– Beata stultica[11], – не сумев сдержать добродушия на устах, промолвил Адриано. – Милейшая синьорина, полагаю, вы преувеличиваете значимость своего прошлого и зря увязываете его с сегодняшними событиями в вашей республике. К тому же, я вам ясно сказал, что сказанное мной нельзя принимать за однозначную правду, пока с подтверждениями не прибыл мой гонец Габриэль. Как только он явится, я непременно поделюсь с вами истинным положением дел.