Докки вздохнула, рассеянно слушая кузину, теперь увлеченно перечислявшую качества невест, подходящих Палевскому по мнению мадам Жадовой, среди которых первое место было отведено ее собственной старшей дочери.

— Можно подумать, граф посмотрит на эту блеклую Лизу, — с презрением говорила Мари. — Кстати, Жадова рассказывает, что Палевского на марше сопровождала какая-то дама. Можешь представить: в разгар военных действий он еще успевает между боями амуры крутить. Но дама-то хороша — не постеснялась на глазах у всей армии с ним разъезжать. Верно, девка какая, без стыда и совести.

О край чашки тонко звякнула ложечка, Докки замерла, а Мари, не заметив, как побледнела ее кузина, продолжала:

— Жадова ужасно осерчала на мужа, что он ей ничего о том не написал — об этой даме. В Главном штабе вроде все о том знают. А ей сказала какая-то ее приятельница, чей сын там где-то служит.

«Странно, что разговоры о даме пошли теперь, а не летом, — в замешательстве подумала Докки. — Интересно, это те полдня, что я проехала с Палевским, превратились в „сопровождение на марше“, или речь идет уже о какой-то другой женщине?»

— Так эта его спутница и проездила с ним всю военную кампанию? — спросила она, пытаясь выведать, что еще известно кузине, Жадовой и прочим сплетницам.

— Вроде бы проездила, — Мари недоуменно пожала плечами. — Ты же знаешь этих мужчин. Жадова говорит, многие генералы с собой девок возят. Но, мол, на это и внимания обращать не стоит — женится, так при молодой жене на других уже смотреть не будет.

— Охота тебе все Жадову слушать, — поморщившись, сказала Докки. — Не понимаю, почему тебя вдруг заинтересовал Палевский, если, по твоим словам, Ирина чуть не сговорена с бароном Швайгеном. Странно, что вы не объявили о помолвке, когда он был в Петербурге.

Она насмешливо посмотрела на враз помрачневшее лицо кузины, которой теперь трудно было заявлять о склонности барона к ее дочери, поскольку тот открыто проявлял интерес к совсем иной особе.

— О, Ирина давно уже не увлечена Швайгеном, — после заминки выпалила Мари. — Мы в нем разочаровались: ужасно нудный и скучный тип. Немец, одним словом. Ты, впрочем, тоже с ним мало здесь общалась, — не смогла не съязвить она. — Гораздо меньше, чем в Вильне.

Докки промолчала, а Мари уже вспомнила следующую новость, заслуживающую упоминания.

— Правду говорят, ты перестала оплачивать счета Мишеля? Его видели в ломбарде, он закладывал драгоценности Алексы. И вроде бы продал несколько лошадей. То-то Алекса последнее время ходит ужасно злая. Ну и правильно! Уж как они на твои средства благоденствовали — для Натали и лошадь верховую приобрели, у самой дорогой модистки наряды шили. Я вот себе не позволяю… Сегодня к Думской — Алекса прямо позеленела, когда узнала, что мы приглашены на именины, — Ирина идет в старом платье, которое было приобретено еще в Вильне. На следующей неделе будет бал у графини Мусиной, так ни одного приличного платья нет. Ума не приложу, что делать! Придется обшить новыми лентами то голубое.

Она покосилась на кузину, ожидая, что та, как в прежние времена, предложит заказать Ирине модный наряд, а счет прислать ей, но Докки не собиралась более заниматься благотворительностью.

«Обратись к своей подружке Жадовой, — мысленно посоветовала ей Докки, — может, она оплатит твои расходы».

Безмерно устав от затянувшегося визита кузины, она многозначительно посмотрела на часы, Мари нехотя начала прощаться, но вдруг вспомнила, что еще не все успела обсудить.

— О, я слышала, ты на зиму глядя собираешься поехать в имение? Что тебе там делать? В Ненастном ты умрешь от скуки.

— Дела несколько запущены, — выдала ранее заготовленный ответ Докки. — Мне надобно за всем проследить.

— Вот глупости! — фыркнула кузина. — И без тебя справятся. На что там управитель? В Петербурге, конечно, нынче мало достойных кавалеров, но всегда можно найти какие-нибудь увеселения.

— Поместье интересует меня больше, чем увеселения, — заметила Докки и была весьма рада, когда наконец осталась одна. Она еще какое-то время посидела в гостиной, размышляя о даме, якобы сопровождавшей Палевского. Это могли быть слухи о ней самой, разросшиеся до невероятных размеров, но… он вполне мог встретить по дороге кого-то еще, благо беженцев было немало. Впрочем, это уже не имело значения. Для нее все было в прошлом, кроме душевных страданий и ребенка, которого она носила в себе.

Докки встала и подошла к висевшему в простенке большому зеркалу. Оттуда на нее взглянуло усталое и осунувшееся лицо.

«Сербины в Петербурге, — усмешка ее была невеселой. — Ангелоподобная Надин и еще несколько десятков юных и невинных девиц, готовых отдать руку и сердце знаменитому генералу, а также бессчетное количество дам, мечтающих об одном взгляде графа Поля Палевского. Интересно, о чем я думала, когда позволила себе им увлечься?»


С большой неохотой Докки отправилась с дневным, но, увы, обязательным визитом к княгине. При выходе из экипажа ее так замутило и затрясло от волнения, что понадобились немалые силы, чтобы войти в дом. Бледная и дрожащая, она прошла за дворецким в гостиную, где находились именинница, Ольга и несколько гостей, заехавших поздравить Думскую с днем ангела.

— О, вот и наша дорогая баронесса! — воскликнула княгиня, едва Докки появилась в комнате.

— Софья Николаевна, поздравляю вас! — Докки подошла к княгине и расцеловала ее в обе щеки, с облегчением отмечая, что Палевского здесь нет.

— Присядь, присядь, — закивала ей Думская. — Думаю, вы всех знаете и представлять вас нет нужды, разве что графине Нине Палевской, — сказала она, показывая на худощавую, небольшого роста женщину, сидящую по левую руку от княгини.

— Это мать Поля, — громким шепотом сообщила она.

— Очень приятно, — пробормотала Докки, обменялась приветствиями с другими знакомыми и затихла, гадая, известны ли графине какие-нибудь подробности знакомства ее сына с Ледяной Баронессой.

«Хотя это неважно, — остановила она себя. — Все равно я уезжаю».


Возобновился разговор, прерванный появлением Докки. Конечно же, он шел о генерале Палевском, его ранении и болезни.

— Когда я приехала к нему, он уже вставал, — тихим голосом говорила графиня. — Горячка измучила его изрядно, да и раны еще не зажили, но на поверку все оказалось не таким страшным, как мне представлялось.

— Поля ранило в грудь и бок, — пояснила княгиня Докки. — К счастью, внутренние органы оказались не задеты. Один осколок ядра пропорол ему грудь, а другой попал в бок, сломав одно ребро. Раны вызвали сильное кровотечение…

— И еще контузия от взрыва, — добавила графиня. — Он потерял сознание, и его в беспамятстве вынесли с поля боя.

— В сообщении упоминалась только рана груди, — заметил один из гостей.

— Грудь его была порядочно изранена, но бок пострадал куда сильнее, — сказала Палевская. — Полю наложили швы, но избежать воспаления не удалось, и еще по дороге в госпиталь у него началась сильная горячка, а потом совсем худо стало. Сопровождающий адъютант догадался увезти Поля из госпиталя — там было ужасно! — в свою деревню за Вышним Волочком, где организовал за ним должный уход.

— Правильный уход — первейшее дело, — заметил кто-то из гостей.

— Привели какую-то бабку, она поила его травами, козьим молоком и делала припарки. Когда мы с мужем и дочерью его нашли, он несколько оправился, но был еще ужасно слаб и мучился от сильных болей. Мы хотели дождаться, когда он окрепнет, чтобы перевезти в наше вологодское имение, но Поль захотел поехать в Петербург.

— Здесь врачи-то получше, чем какая-то бабка, — фыркнула одна из присутствующих дам. — Говорят, лейб-медик его величества теперь будет пользовать графа.

— Порой травы делают чудеса, ежели ими правильно распорядиться, — возразила другая. — Помню, дед мой ужасно мучился подагрой, так одна такая бабка в два счета поставила его на ноги, тогда как лекарь только деньги из деда тянул и потчевал его пилюлями, не принесшими ему никакого облегчения.

— От такой невежественной бабки родич мой преставился, — сказал еще кто-то.

Пока гости обсуждали преимущества и недостатки народной и современной медицины, Докки украдкой разглядывала графиню, которая, вопреки ожиданиям, ей понравилась. Раньше она почему-то представляла мать Палевского такой же неприятной и высокомерной особой, как Сербина. Хотя одно то, что графиня дружила с Думской, должно было свидетельствовать в ее пользу.

Нина Палевская оказалась весьма любезной и простой в общении женщиной, наделенной немалым очарованием. Ее нельзя было назвать красавицей, да и возраст давал о себе знать, но черты лица ее были приятны, зеленовато-карие глаза смотрели мягко и участливо. Говорила она мало, негромким голосом, держалась непринужденно, манеры были весьма изысканны и деликатны. Как Докки ни пыталась, она так и не нашла в ней никакого сходства с сыном, разве что в ее улыбке порой мимолетно проскальзывало нечто неуловимо-знакомое. К ней самой графиня не проявляла особого интереса, хотя иногда обращала на нее приветливый и вполне доброжелательный взгляд.

Тем временем разговор о врачевании был оставлен и перешел на награждение генерала орденом Александра Невского. Обсуждали церемонию вручения и речь, при этом сказанную государем.

— Говорят, его величество цитировал Горация, — сказал кто-то.

— «Если разрушится вселенная, в развалинах своих погребет его неустрашенным», — подняв для важности палец, произнесла княгиня Думская. — Именно этими словами Горация государь-император охарактеризовал нашего мальчика.

Все — кто с завистью, кто с восхищением — посмотрели на смутившуюся графиню Палевскую, чей сын своими военными подвигами заслужил столь хвалебные речи. Докки тоже несколько смешалась, с гордостью подумав об отце своего ребенка.