— Как что? — удивился Афанасьич. — Рожать.

Докки в отчаянии закрыла глаза. В обществе встречались незаконные дети, появившиеся на свет от любовной связи мужчин с женщинами низших слоев. Таких детей их отцы или усыновляли, или брали на воспитание, затем помогая им устроиться в жизни. Для женщин все было куда как сложнее — им приходилось выдавать плод незаконной связи за ребенка собственного мужа, и Докки не раз слышала сплетни по поводу предполагаемого отцовства того или иного младенца, появившегося у некоторых светских дам. Но у нее не было мужа, имя которого она могла бы дать своему ребенку.

— Родим ребеночка, — тем временем говорил Афанасьич. — Мальчика там, аль девочку, маленькую такую. Вот счастье у нас будет…

— Но как… что я скажу? Ребенок же будет незаконным, — упавшим голосом сказала Докки.

— Как это незаконным? — он нахмурился. — Напишите орлу своему: мол, так и так. Должен жениться, а как иначе? Не со служанкой какой баловался — с барыней. Теперь только под венец одна ему дорога.

Она судорожно сглотнула, не зная, как объяснить Афанасьичу, что Палевский не намеревался на ней жениться, да и сама она никогда не сможет потребовать от него подобной жертвы, идущей вразрез с его планами и желаниями.

— Видел, видел я, к чему все идет, — продолжал Афанасьич. — Думал, сговорились вы. Я же вас знаю: ежели вы решились его до себя пустить, то серьезные чувства к нему питаете. А он, что же, просто погулять? Потому и не пишет?

Докки покачала головой.

— Не пишет, — сказала она.

— Ну и не надо нам его! — рассердился Афанасьич. — Без него обойдемся! Слава богу, средства есть, ни на кого рассчитывать не нужно. Как выяснится, что с войной и где французы, поедем в Ненастное, на природу. А как приметы появятся, за границу подадимся, чтоб соседям повод судачить не давать. Какую страну спокойную выберем — вон ваши путешественники сказывают, сколько мест хороших есть. Там и схоронимся, пока не родите да не оправитесь. А потом скажем — воспитанника нашли али родственника какого дальнего покойного мужа встретили и дитя у него взяли.

Докки немного приободрилась.

— Думаешь, получится?

— А как же! Получится непременно, — твердо сказал Афанасьич.


Она не могла написать Палевскому. Ей очень хотелось это сделать: рассказать, как она тоскует по нему, как беспокоится, как любит его. И сообщить о ребенке — его ребенке, которого носила в себе. Но это было невозможно, хотя порой она и пыталась представить, ответит он ей или нет, и как может воспринять неожиданную новость: обрадуется или, напротив, разозлится. Она боялась разочароваться в нем, если он поведет себя не как порядочный человек. Хотя куда невыносимее было думать о том, что он может взять на себя обязательства или даже жениться на ней, не испытывая к ней тех чувств, о которых она мечтала.

Ей не хотелось уезжать из России на чужбину, но она понимала, что для нее это наилучший способ скрыть свое положение и оградить будущего ребенка от сплетен, а себя — от осуждения. С Афанасьичем они решили, что нет смысла ехать в Ненастное, а нужно готовиться к отъезду за границу. Уезжать следовало в сентябре до начала непогоды и штормов на море, которым только и можно было выбраться сейчас из Петербурга в Европу.

Докки изучила карты и пришла к выводу, что безопаснее всего им будет жить в Швеции или в Англии, хотя заранее было невозможно предугадать, в какое время и в какой из этих стран может разразиться война. Было решено не брать с собой слуг, которые впоследствии могли сболтнуть о происхождении младенца, ехать вдвоем, и Докки предстояло выхлопотать заграничные паспорта для себя и Афанасьича, а также зарезервировать места на корабле, отправляющемся в то место, куда они в итоге решат поехать. Пока же Докки продолжала вести светский образ жизни, чтобы избежать толков, которые могли появиться в обществе из-за ее затворничества. Она посетила пару вечеров и выбралась на обещанную прогулку с бароном Швайгеном.


— Жду не дождусь, когда вновь окажусь в своем полку, — сообщил полковник, прохаживаясь с ней по дорожкам Летнего сада. — Идут бои под Смоленском, Бонапарте стягивает туда свои армии, и, возможно, не сегодня завтра там состоится генеральное сражение, которое я теперь пропущу из-за болезни.

Докки не понимала, почему он так рвется на войну, но благоразумно промолчала, заметив только, что, поскольку французы зашли так далеко, возможностей повоевать у барона будет предостаточно.

— Только это и радует, — ответил он. — Кстати, вы не слышали новость? Наш Че-Пе награжден Георгием второй степени и переведен в чин генерала от кавалерии.

Она невольно вздрогнула, услышав прозвище Палевского.

— Нет, не слышала, — сказала она.

— За то, что, «презрев очевидную опасность и явив доблестный пример неустрашимости, присутствия духа и самоотвержения, совершил отличный воинский подвиг, венчанный полным успехом и доставивший явную пользу», — процитировал Швайген сопроводительное письмо ордена. — Полного успеха, конечно, нельзя добиться, сражаясь в арьергарде, но явная польза общему делу принесена немалая. У Палевского уже есть Георгии третьей и четвертой степеней, теперь он получил вторую, а там, глядишь, и до первой недалеко, — с восхищением и некоторой долей зависти в голосе добавил он.

Докки переполнилась гордостью за Палевского, будто сама имела какое-то отношение к его награде.

— С ним хорошо воевать, — рассказывал тем временем барон. — Он не отдает бестолковых распоряжений, не бросает солдат на произвол судьбы, всегда окажет поддержку, да и офицеры при нем не бывают обделены наградами. Если бы я сейчас сражался, тоже, возможно, получил бы какой орден, — сказал он. Потом внимательно посмотрел на Докки.

— Признаться, в Вильне я ревновал вас к нему, — сказал он.

Докки смутилась.

— Вот уж напрасно, — пробормотала она, не зная, как еще может ответить на подобное заявление.

— Я понял, что мне не следовало этого делать, когда увидел, как равнодушно вы отнеслись друг к другу тогда на дороге, после сражения, — сказал Швайген.

Докки только вздохнула. После прибытия в свой полк барон рано или поздно узнает, что она провела после этого с Палевским целый день. «И ночь тоже», — подумала она, вновь холодея при мысли, что кто-то из офицеров мог заметить их на балконе, или как на рассвете их генерал выходил из ее комнаты, или… если Палевский похвастался одержанной победой над баронессой перед своими товарищами.

«Нет, я не имею права так думать о нем», — тут же решила Докки, хотя не раз слышала в том, что мужчины любят рассказывать друг другу о своих успехах в любовных делах, а некоторые даже заключают между собой пари на женщин, которых собираются обольстить… или обольстили. Она передернула плечами, отгоняя неприятные мысли, и услышала, как Швайген сказал:

— Я надеялся… все это время надеялся, что вы переменили свое отношение ко мне и… возможно, почувствовали нечто большее, чем дружеское отношение.

— Боюсь, — Докки запнулась на мгновение, но тут же твердо ответила: — Боюсь, я не могу оправдать ваших надежд, барон.

— Значит, мне опять не повезло, — невесело кивнул он. — Хотя мне всегда казалось, что нам легко и приятно друг с другом общаться.

— Очень приятно, — подтвердила она. — И я отношусь к вам с большим уважением и теплотой, но этого недостаточно для…

Не зная, что, собственно, он ей предлагал — связь или замужество, Докки решила не уточнять, для чего недостаточно уважения и теплоты.

«Хотя, возможно, если его намерения благородны, я делаю ужасную глупость, что отвергаю его. Он был бы неплохим мужем, а со временем я могла бы привязаться к нему…»

Она покосилась на Швайгена, вдруг замечая, что его плечи не так широки, как плечи Палевского, грудь — не так крепка… Она заставила себя отвести глаза, ужаснувшись мысли, что теперь будет сравнивать всех с Палевским, и сравнение всегда будет не в пользу других. Особенно после того, как она узнала, сколько наслаждения может дать мужчина женщине, невозможно представить на его месте кого-то другого, а себя — в объятиях не Палевского.

«Будь я циничнее и хладнокровнее, то сейчас, вероятно, ухватилась бы за любое предложение — Швайгена или даже Вольдемара — и вышла бы замуж, чтобы скрыть свой позор, — неожиданно для себя подумала она. — И сделала бы вид, что мое дитя от мужа. Нет, это было бы слишком низко, и я не смогу нести такой обман, как и не смогу жить с мужчиной, которого не люблю…»


— Докки, Докки! — кто-то позвал ее дребезжащим голосом, и она, повернув голову, увидела Ольгу с княгиней Думской, махавшей платочком, зажатым в сухонькой руке.

Когда Докки со Швайгеном подошли к ним, княгиня сказала:

— Наконец-то путешественница наша вернулась. Эк поносило вас, дорогая, — то в Вильну, то еще куда. Слышала, вы от французов еле ноги унесли…

Она взяла Докки под руку и засеменила вперед по дорожке парка, предоставив Ольге идти со Швайгеном. Докки обрадовалась встрече — она соскучилась по княгине за эти месяцы, да и неловкий разговор с бароном был очень вовремя прерван.

— Слыхала, вы там блистали, даже, мол, сам Поль Палевский не остался равнодушным к вашим чарам — Сандра Качловская до сих пор не может успокоиться, — хихикнула княгиня и похлопала смутившуюся баронессу по руке. — Так говорите, переменили к нему свое отношение?

«Не могу спокойно слышать его имя, — Докки постаралась напустить на себя равнодушный вид, хотя внутри у нее все перевернулось. — И верно никогда не научусь без волнения воспринимать любое о нем упоминание».

— И правильно, дорогая, — тем временем продолжала Думская. — Пока молода, нельзя упускать возможностей, чтобы в старости было что вспомнить. Я все говорю Ольге: чего сидишь, кукуешь в одиночестве? Замуж выходи или кавалера себе заведи, чтоб сейчас от жизни все взять, потом ведь поздно будет. Вон я бы и рада, а кто на меня сейчас посмотрит? Такой же сморчок? Тут недавно камергер один замуж звал. Из него уж песок сыплется, еле ленту свою таскает, а все туда же. И что мне с ним делать, с развалиной такой? Так ему и сказала — на что, мол, вы сдались…