Екатерина Юрьева - Обрученные грозой

— Пару часов назад, — сказал Афанасьич. — Аккурат я пошел наших лошадей смотреть, а тут он мне навстречу. Барыню, говорит, сейчас свою не буди, дай ей еще часик отдохнуть. А потом, говорит, вас проводят. Офицер нас там, внизу, дожидается.

«Вот так, — подумала Докки. — Он все устроил, как я и предполагала. Только не берет меня с собой, а выпроваживает за реку». И хотя еще несколько минут назад она боялась, что Палевский может предложить ей место в своем обозе, теперь ее накрыла волна обиды и разочарования, что он этого не сделал.

Она быстро поела, пока Афанасьич выносил саквояжи из ее комнаты, и вскоре спустилась во двор, где находились солдаты и стояли оседланные лошади.

— Баронесса, — к ней направился адъютант Матвеев. — Лошади готовы, и ежели вы желаете…

— Да, да, — в замешательстве кивнула Докки — ей казалось, все знают, с кем она провела эту ночь, и потому смотрят на нее, отчего ей захотелось как можно скорее уехать отсюда.

Афанасьич подвел Дольку к крыльцу и подсадил барыню в седло. Докки невольно охнула — ей было больно сидеть верхом — и с опаской покосилась на слугу. Он молча повернулся к своей лошади. «Он — знает, — ахнула она. — Он знает или догадывается, что я ночью была с Палевским…»

Ее мышцы могли болеть и после целого дня, накануне проведенного верхом. И Афанасьич в другое время непременно бы сказал что-то вроде «перетерпи, барыня» или проворчал бы, что женщине и так нелегко путешествовать, а уж верхом и подавно. Но он молчал, верно, не желая смущать ее упоминанием о болезненных ощущениях, которые появились не только от верховой езды, к которой она была гораздо привычнее, чем к…

Докки покраснела, поспешно подобрала повод и тронула кобылу, направляя ее за офицером, который верхом ждал их у выезда со двора. Солдаты тоже сели на лошадей и поехали следом. Их было человек пятьдесят.

— Вчера наша свита была гораздо малочисленнее, — заметила Докки, обращаясь к Афанасьичу и стараясь держаться как можно непринужденнее. Но, едва договорив, сообразила, что вчера еще все было по-другому. Мысль, что Палевский выделил для ее сопровождения столько солдат только потому, что она теперь перешла для него в другой статус — статус любовницы, неприятно ее задела.

— То мы с армией шли, — ответил Афанасьич. — Сегодня войско поутру снялось, а мужики окрестные безвластие почуяли, шастают по округе и покинутые дома грабят. Тут управляющий один приезжал, помощи просил. Сказывал, мужики в семи верстах отсюдова усадьбу барина своего уехавшего громят. Ну, армейцам-то теперь не до мужиков, порядок некогда наводить. Наш генерал ему так и сказал: не до тебя, французы на подходе. А сам для нас тут же отряд снарядил: мол, барыню в целости и сохранности чтоб доставили на ту сторону, где порядок.

Слова «наш генерал» были сказаны не случайно — обмолвки были не в привычках Афанасьича. Он будто говорил, что принял Палевского, и это приятно согрело сердце Докки. Слуга всегда настороже относился к ее кавалерам, и признание им генерала многого стоило, особенно после этой ночи. Он определенно знал — Докки была в том уверена, — что она провела ночь с Палевским, и давал ей понять, что не осуждает ее поступок.

Конечно, она была вольна поступать по-своему, но Афанасьич слишком много для нее значил, и Докки всегда прислушивалась к его мнению, а его поддержка всегда была необходима ей, как воздух. Особенно сейчас, когда она уезжала от Палевского и не знала, свидятся ли они вновь и когда это может произойти. Ее снедала горечь при осознании, что она не смогла увидеть его перед отъездом, хотя после некоторого раздумья Докки пришла к выводу, что так даже лучше: невозможно было представить, как бы они расставались на глазах у всех. Ей легче уехать отсюда в его отсутствие, чем изображать обычную знакомую, сухо желающую счастливого пути. Верно, когда он целовал ее перед уходом на рассвете, то тем и прощался с ней. Она же была такая сонная, что не осознавала того, и теперь отчаянно жалела, что Палевский ее не разбудил и не дал как следует насладиться их последними минутами.

«Впрочем, мне и этого было бы мало, — призналась Докки самой себе. — Я бы не смогла полностью насытиться им, чтобы потом расстаться без сожаления. Мне всегда будет не хватать его».

Она вспомнила, как ночью он назвал ее по имени.

— Дотти, — сказал он тогда, и это имя удивительно ласково прозвучало в его устах.

— Докки, — поправила она, расстроившись, что он не запомнил, как ее зовут. — Меня зовут Евдокия — Докки.

— Докки зовут Ледяную Баронессу, — ответил Палевский. — Холодную и неприступную. Женщина в моих объятиях — теплая и отзывчивая. И имя у вас должно быть такое же теплое. Для меня вы — Авдотьюшка, Дотти, и только для меня.

— А как мне называть вас? — она была растрогана его словами.

— Поль, Павел, — он пожал плечами.

Докки очень нравилось его имя — Поль, но так, верно, называла его юная Надин и прочие женщины в его жизни. «Ах, глупости какие!» — подумала она.

— Поль, — сказала она вслух и поцеловала его. — Павел…

Докки встряхнула головой, отгоняя воспоминания, оглянулась на чужой дом, где провела лучшие, самые счастливые часы своей жизни, и поскакала по дороге, стараясь не думать о том, что ждет ее впереди.

Через четыре дня на постоялом дворе на пути к Пскову они встретились со слугами, оставленными за рекой во время сражения.

— Успели мы экипажами через мост перебраться, — рассказывал кучер Афанасьичу. — Потом через Друю напрямик к Пскову поехали. Расспрашивали о вас по дороге. Намедни узнали, что были верховые — барыня с тремя сопровождающими. Ну, мы и припустили вас догонять.

— Молодец, Степан, — кивал Афанасьич, устраивая измученную Докки в карете. — Теперь нашей барыне передышка будет. Намаялась верхами сколько дней.

Докки с наслаждением опустилась на подушки и вытянула ноги. Слуги ее целыми и невредимыми выбрались из опасного места, сама она сидит в дорожной карете, в которой так удобно путешествовать и где наконец можно побыть одной, скрывшись от наблюдательного ока Афанасьича, расслабиться и предаться собственным раздумьям и воспоминаниям.

В тот день до самой Двины она ждала быстрого топота копыт, догоняющего ее по дороге, и знакомого силуэта всадника в сверкающих эполетах. Даже распрощавшись с провожатыми и перейдя мост, Докки надеялась, что Палевский догонит ее, но его не было, и чем дальше они уезжали, тем тяжелее было осознавать разлуку с ним. Ей нестерпимо хотелось говорить о нем, и она с трудом удерживалась, чтобы не рассказывать Афанасьичу, как любит графа, как уповает на ответное чувство, мечтает о новой с ним встрече и как переживает и боится за него. Но так и не решилась поделиться своими переживаниями со своим преданным слугой, да и Афанасьич больше отмалчивался, не вспоминал Палевского, не упоминал о прошедшем, а если и говорил, то только о предстоящей дороге, выказывал беспокойство об отставших слугах и был весьма озабочен тем, как барыня перенесет долгий путь верхом. Его попытки найти для нее экипаж оказались безуспешными: всех окрестных лошадей забрали для нужд армии, а их собственные верховые не были приучены ходить в упряжи.

Но вот она в своей карете и едет в Ненастное, а не Петербург, желая в уединении поместья обрести подобие душевного спокойствия и обдумать все, что с ней произошло.

Ненастное было куплено на средства, доставшиеся Докки от мужа. Помимо Залужного и нескольких доходных домов в Петербурге покойный барон имел немалую сумму в ценных бумагах и драгоценностях, к последним питая особую склонность. В первые же месяцы вступления в наследство, Докки продала часть облигаций и аляповатых украшений и по рекомендации Букманна приобрела это поместье. И если поверенный более отмечал высокую доходность Ненастного и относительную близость к Петербургу, то Докки скорее покорила его красота: и сам дом, и огромный старинный парк, вокруг которого простирались боры с высоченными корабельными соснами. Неподалеку были и смешанные леса, полные ягод и грибов, и прозрачные озера, изобилующие рыбой, заливные луга и просторные пашни. Ненастное продавали наследники знатного вельможи, не способные иным путем разделить доставшуюся им вотчину, еще в ХVI веке дарованную их предку за усердную службу. В прошлом веке барский дом был перестроен и ныне представлял собой изысканное двухэтажное каменное здание с террасами, балконами, высокими окнами до пола, с анфиладой украшенных лепниной и позолотой комнат и фигурным паркетом из дорогих пород дерева. По советам Букманна были увеличены имевшиеся здесь оранжереи — в них на продажу теперь разводились экзотические фрукты и орхидеи, выделены места для выращивания саженцев редких растений, расширены плантации мозеля[19], плодовых кустарников и деревьев. Была обустроена также конная ферма для развода упряжных рысаков, приобретены стада голштинских[20] черно-пестрых коров — и все это хозяйство процветало, существенно увеличивая и так весьма значительные поступления от Ненастного.

Перемены коснулись и парка. Он был расширен и большей частью переделан в английском стиле. Тенистые березовые, липовые и еловые аллеи, просторные и светлые лужайки, цветники с самыми разнообразными растениями, розарии, террасы каскадных прудов, там и сям разбросанные фонтанчики с золотыми рыбками, плетеные трельяжи, боскетные[21] залы, гроты и беседки, скамьи с изогнутыми спинками в самых уютных и красивых уголках делали парк необычайно живописным и удобным местом для отдыха.

Оставшееся время траура Докки прожила в этом поместье и с тех пор проводила в нем каждое лето, не уставая любоваться его красотой и всегда с нетерпением предвкушала приезд сюда. Но теперь, хотя она безумно устала от дороги и мечтала оказаться дома, все ее мысли занимала неожиданная и такая счастливая встреча с Палевским.