— Ты, ваше благородие, руки-то свои при себе держи. Отпусти барыню! Слышь, что говорю?

Палевский вздохнул и, продолжая обнимать Докки за талию и прижимая ее к своему боку, бросил через плечо:

— Слышу, слышу. Не бойся, ничего с твоей барыней не случится.

И повел Докки с собой, все обхватывая ее стан. Вскоре она обнаружила себя сидящей на его стуле, и только тогда заметила, что офицеры и тот статский куда-то подевались. Дольку уводил какой-то солдат, за ним ехали стременные и Афанасьич, продолжающий сверлить Палевского глазами и ворчать что-то себе под нос.

— Сколько вас? — спросил генерал у казаков, присаживаясь возле Докки на ствол березы и беря ее за руку.

— Да, почитай, полк, — ответил один из них. Он старался не смотреть на Докки, очевидно смущенный ее присутствием.

— Отдыхайте до вечера, — сказал Палевский. — А потом смените эскадрон, что дежурит у реки.

— Слушаюсь, ваше превосходительство, — казак поспешно удалился с поляны в сопровождении своих товарищей.

Докки осталась наедине с Палевским.

— Цербер у вас, а не слуга, — сказал он — от него явно не укрылись недовольные взгляды Афанасьича — и склонился над ее рукой, прижался губами к тыльной стороне запястья, как когда-то под Вильной, в их последнюю встречу.

У нее побежали мурашки по коже, когда она почувствовала его дыхание и теплые губы, ее целующие. Испугавшись, что Палевский заметит ее волнение, она потянула к себе руку, он не стал удерживать ее (к немалому огорчению Докки), а выпрямился и, нахмурившись, резко спросил:

— Как вы здесь оказались?

— Нас остановил какой-то офицер и привез сюда, — объяснила Докки, думая, что он сердится из-за того, что она свалилась на его голову.

«Или потому, что я была со Швайгеном и держалась с ним за руку? — засомневалась она. — Тогда, в Вильне, он заявил, что ревновал меня. Может быть, и сейчас…»

Она посмотрела на его сердитое лицо и быстро добавила:

— Я не поняла, почему нас задержали. Верно, это был какой-то патруль, который заворачивает путников, едущих в Друю, хотя впереди нас ехала бричка, и ее не остановили. Или я со слугами выглядела подозрительно? Но вы ведь объясните им, что знаете меня и…

— Это я приказал вас найти и доставить ко мне, — в его голосе послышалась досада.

— Вы приказали?! — ахнула Докки и неимоверно обрадовалась его словам. Надежды, с которыми она совсем недавно распрощалась, вновь в ней ожили.

— Странно, что офицер не сказал мне о вашем распоряжении, — сказала она. — Признаться, я решила, что мы заехали куда-то не туда или что нас арестовали.

— Зная ваш упрямый характер, я предупредил своего адъютанта, чтобы он вам ничего не говорил, — ответил Палевский.

— У меня вовсе не упрямый характер, — обиделась Докки. — И я не понимаю, почему нужно было скрывать от меня, что это вы велели…

«Ну, почему, — подумала она с горечью. — Почему он злится на меня? Сам послал за мной, а теперь обвиняет в дурном характере и вообще ведет себя так, будто вовсе и не хочет меня видеть…»

— Упрямый, — повторил он. — И непредсказуемый. Взбалмошный. Поэтому я решил, что вам лучше не знать, к кому вас сопровождают.

Докки только открыла рот, чтобы ответить как надлежало этому невозможному человеку, но он не дал ей этого сделать и резко спросил:

— Как вы оказались на пути армий?

— Мы ехали в Петербург, — поколебавшись, сказала она, осознавая, как неубедительно со стороны выглядит ее ответ. — Не ожидала встретить вас, — добавила она поспешно, чтобы он не подумал, что она искала с ним встречи.

— Я тоже не ожидал! — рявкнул он, не скрывая своего раздражения. — О чем думала ваша голова, когда вы поехали в свой Петербург? Вы что, не знали, что идет война? Что армия отступает, а французы идут следом?

— Но я не думала, что французы зашли так далеко! — стала оправдываться Докки, задетая его словами. — Говорили, что они в Свенцянах и…

— Вся округа знает, что идут французы, — перебил он ее. — Все уходят из этих мест, а вы преспокойно направляетесь в Петербург. Задержись вы чуть, прямехонько попали бы в руки французов. Вы это хоть понимаете?!

— Теперь понимаю, — обиженно сказала она. — Но когда мы выехали…

Палевский обреченно вздохнул.

— Все едут на восток, вы же, как всегда, поперек течения, — сказал он устало.

Ей же вдруг понравилось, что он сердится. И не только оттого, что его глаза при этом красиво сверкали, но и потому что причиной его злости была она, Докки. Раз Палевский так волновался, то, возможно, он не так уж и равнодушен к ней, как хотел показать на дороге у телеги с ранеными. Она невольно улыбнулась своим мыслям.

— Не вижу в этом ничего смешного, — Палевский заметил ее улыбку. — Сейчас вы поедете со мной — до моста через Двину верст тридцать. К вечеру, думаю, доберемся. Переправлю вас на тот берег.

Пробыть с ним почти целых полдня — это показалось ей настоящим подарком судьбы, особенно после всех ее страданий во время разлуки и терзаний по поводу невозможности их встречи. Но она вспомнила о слугах, которые направлялись сейчас в Друю, и сказала ему об этом.

— Не волнуйтесь, — ответил ей Палевский. — Туда французы еще не дошли и вряд ли появятся там в ближайшие дни.

— Но ваш адъютант сказал, что ехать в Друю опасно, — сказала Докки.

— Ему нужно было привезти вас ко мне, — он пожал плечами. — Годился любой предлог, чтобы вы с ним поехали.

Она только вскинула на него глаза, не в силах сердиться за подобное самоуправство. Палевский улыбнулся.

— Я хотел вас видеть, — сказал он и только собрался что-то добавить, как вдруг повернул голову и крикнул: — Ну, что там у вас?

— Ваше превосходительство, — из-за деревьев выглянул офицер. — Карты привезли.

— Наконец-то! Давайте их сюда.

Офицер подошел и положил на ствол березы стопку карт.

Палевский стал их просматривать, а Докки не отводила глаз от него. Его волосы были взлохмачены, на подбородке проступила щетина, что придавало ему немного разбойничий вид. На нем не было шейного платка, верхние пуговицы мундира расстегнуты, и под ним виднелся край воротника белой сорочки. Один эполет был поломан, вернее, рассечен, и Докки испугалась, что он ранен. Она с беспокойством посмотрела на него, но он легко двигал плечом, разворачивая свои карты, которые, казалось, для него сейчас были важнее всего.

— Хорошо, — наконец удовлетворенно сказал Палевский. — Вот эти передайте начальнику штаба корпуса, остальные — в бригады.

Когда офицер ушел, он повернулся к Докки.

— Армии не хватает карт местностей, по которым она проходит. Сколько угодно планов Азии и Африки, но о картах Виленской и Витебской губерний никому и в голову не пришло побеспокоиться. Вот так мы готовились к войне.

— Вы не ранены? — Докки осторожно коснулась его разрубленного эполета — сейчас ее это волновало куда больше карт. — Это в стычке с французами, которые напали на вас сегодня?

— Вы видели?! — вскинулся он так сердито, что она сразу осеклась. «Ему нельзя напоминать о том, что я была на дороге во время сражения, — подумала она. — Он сразу начинает раздражаться, будто одна мысль об этом для него невыносима».

— Не ранен, — сказал он, вновь посмотрел за деревья и кивнул головой.

На поляне показался другой офицер, который принес им флягу с водой, две кружки и ломти хлеба с вяленым мясом.

— Горячая еда будет вечером, — извинился Палевский перед Докки. — Сейчас по-походному. Перекусим и поедем.

Но перекусить ему толком не дали. На поляне то и дело появлялись офицеры с докладами, на которые он отвлекался, и вопросами, на которые был вынужден отвечать. Потом привели пленного француза, и Палевский расспрашивал его о численности неприятельских корпусов, о резервах, о каких-то Удино и Мюрате. Докки, впрочем, особо не прислушивалась, а за обе щеки уплетала и хлеб, и мясо. Палевский с ухмылкой подталкивал к ней все новые ломти с таким видом, будто ему доставлял удовольствие ее аппетит. Делай так Вольдемар или кто другой, ее бы это раздражало — Докки не переносила фамильярности. Но то, что именно Палевский так заботится о ней, переполняло ее счастьем. Как и его признание, что он хотел ее видеть.

«Еще час назад я чувствовала себя безгранично несчастной, — думала она, — а теперь купаюсь в блаженстве, превращаясь в восхищенную глупышку, которая тает от одного его взгляда. Впрочем, оно того стоит».

— Наелись? — спросил он, когда Докки отказалась от очередного куска мяса.

— Благодарю вас, — ответила она и улыбнулась в ответ на его улыбку.

— Вы редко улыбаетесь, — сказал Палевский, не спуская с нее глаз. — А мне так нравится, когда вы в хорошем настроении.

— Мне тоже нравится, когда вы в хорошем настроении, — рассмеялась она. — Увы, в основном я видела вас в прескверном состоянии духа.

— Вы также не баловали меня приветливостью.

— Сами виноваты, — парировала она. — Вы постоянно провоцировали меня на ссору.

— Вот уж поистине, кругом виноват, — насмешливо сказал он и встал, протягивая ей руку. — Пора двигаться.

Докки с сожалением окинула взглядом поляну, где на какое-то время забыла о своих печалях. Казалось, ему тоже не хотелось отсюда уходить, но он сжал ее руку и крикнул, чтобы подавали лошадей.


Она почувствовала себя крайне неуютно, когда выехала с Палевским на дорогу, где его ждали офицеры, а мимо проходили эскадроны отступающего корпуса. И все, конечно же, глазели на нее.

— Не волнуйтесь, madame la baronne, — сказал он, заметив ее смущение. — Они так смотрели бы на любого человека, оказавшегося в моей компании, а уж присутствие дамы вызывает еще больший интерес.