Но для Докки Москва была совсем не по пути. Поблагодарив Марью Игнатьевну за любезное приглашение, она пожелала ей счастливого пути, пообещав, что уедет из Залужного как можно скорее.

— Поспешите, душечка. Не ровен час, французы здесь появятся, — соседка попрощалась с Докки, расцеловав ее по русскому обычаю, и уехала.

— Надобно убираться отсюда, — заявил Афанасьич, едва услышал последние новости о французах и отъезде соседки в Москву. — Завтра поутру тоже тронемся. А дворовым да крестьянам оставим наказ: ежели кто хочет, пущай в Ненастное перебирается, там все разместятся.

Он приказал слугам паковать вещи и, вызвав старосту деревни и дворню, объявил о решении барыни.

— Разве ж их сдвинешь с места? — докладывал он Докки. — От своего добра не уйдут, конечно, но в случае чего будут знать, где можно схорониться от французской напасти.

На следующее утро Докки оставила Залужное и направилась в Петербург, а не в Ненастное, где ранее планировала провести лето. В военное время лучше было находиться в большом городе, где быстро становятся известны все новости, чем питаться слухами и изнывать от неведения и тревоги в уединении отдаленного поместья.

Глава II

Перед выездом Афанасьич с кучером разузнали о короткой дороге в Петербург. Местные жители утверждали, что нет смысла ехать через Полоцк, который находился восточнее, — иначе пришлось бы сделать приличный крюк на своем пути. Все советовали отправляться через Друю — городок на севере губернии, до которого было примерно столько же верст, сколько до Полоцка, но в сторону Пскова, что значительно сокращало время в пути.

Потому они поехали прямиком на север, оставив Полоцк справа, и в первый день преодолели большую часть расстояния до Друи, несмотря на то и дело моросящий дождь. Дорога была свободной в отличие от восточного направления, куда — в экипажах, повозках, телегах, пешком — тянулись вереницы беженцев из западных земель. На ночь остановились на постоялом дворе, откуда собирались выехать на рассвете, наслушавшись разговоров о приближении французов, — тревожные вести заставляли спешить, чтобы выбраться в безопасные места.

Утром, когда запрягали лошадей, Афанасьич с сомнением сказал:

— Может, зря мы не поехали через Полоцк — как-то мне не по себе. Не нравятся все эти разговоры. Вот, думаю, не поворотить ли нам тоже на восток, барыня?

— Может, и зря, — согласилась с ним Докки. — Но до Друи нам осталось ехать всего ничего, до Полоцка же теперь — вдвое дольше.

Окрест было тихо, а стотысячная русская армия не могла пройти незаметно, о ее появлении мгновенно бы распространились слухи по всей округе. Докки поделилась этими мыслями со слугой, добавив, что, вероятно, войска еще где-то в районе Свенцян, а если сюда и двинутся, то вряд ли смогут быстро пройти сто с лишним верст. Французы же идут следом, а не впереди русских.

— Тогда скоренько едем, — сказал Афанасьич, препровождая барыню к карете. — Перекусим по пути, чтобы не задерживаться и поскорее оказаться за Двиной.

Вскоре они были в дороге. Лошади, отдохнувшие за ночь, бодро бежали, кучер весело щелкал кнутом; за ночь ветер разогнал тучи, небо было ясным, не считая нескольких кучерявых облачков, висевших на горизонте, а солнце, поднимающееся с востока, обещало теплый, погожий день.

Докки смотрела в окно экипажа, пытаясь сосредоточиться на предстоящей дороге, на возвращении в Петербург, отбрасывая прочь ненужные мысли.

«Первым делом справлюсь о Мари и Алексе, — думала она, любуясь умытым дождем лесом, тянувшимся по обочине, — потом навещу Ольгу, разузнаю последние новости…»

Приглушенные раскаты грома отвлекли ее от составления планов на будущее. Она выглянула в окно, не понимая, откуда взяться грому на почти чистом небе, как и темным облачкам дыма, которые поднимались где-то вдали из-за леса и на высоте медленно растворялись в голубизне утреннего воздуха. Будто где-то там горит лес, но откуда было взяться пожару после дождей, льющих всю последнюю неделю? Тем временем деревья на левой стороне дороги сменились лугами, перемежаемыми островками рощ и длинными перелесками, доходящими почти до обочины. Грохот же усиливался, и становилось ясно, что это не гром, а что-то другое, похожее на хлопки фейерверка, что потрескивало, щелкало все ближе и ближе. Карета замедлила ход, а впереди, в низине, на огромном лугу, открывшемся за березовой рощей, сновало множество разноцветных фигурок всадников. Они врассыпную куда-то скакали, сталкивались между собой, расходились и вновь сходились. Не веря своим глазам, Докки уцепилась за поручень кареты, с ужасом осознавая, что идет сражение и что она, желая как можно дальше уехать от французов и от войны, прямиком попала на место боевых действий.

Экипаж остановился. К Докки подбежал взволнованный Афанасьич — он ехал на козлах с кучером.

— Барыня! — воскликнул он. — Впереди дорога забита, не проехать.

Докки вытащила из футляра зрительную трубу, которую в дороге держала под рукой, и спрыгнула на обочину. Перед ними, перегораживая путь, стояли телеги, фуры, брички, коляски, а вдали виднелись река и мост, въезд на который был забит такими же телегами, фурами и экипажами, с черепашьей скоростью переползающими на ту сторону.

— И не свернешь, не объедешь, — Афанасьич в сердцах сплюнул, чего никогда не позволял себе при барыне и что свидетельствовало о крайней степени его беспокойства. — И возвращаться нельзя. Я пойду, разузнаю, что да как, а вы, барыня, на дороге-то не стойте, опасно, лучше внутри, в карете.

— Иди, иди, — сказала Докки. — Я посмотрю пока. Мы ж далеко.

— Для пули шальной не далеко, — пробормотал он, хотя они стояли далеко, и никакая пуля на такое расстояние долететь не могла.

Афанасьич ушел, а Докки навела на луг трубу, так кстати некогда подаренную ей одним из гостей ее салона. Было так страшно и так увлекательно смотреть на поле боя, что захватывало дух, хотя открывшаяся перед ней картина представлялась совершенно нереальной и невозможной.

«Будто действие в театре», — подумала она, завороженно наблюдая, как белые, желтые, зеленые, серые, красные, синие всадники на темных, рыжих, серых лошадях беспорядочной гурьбой мечутся по лугу. Докки отличала французов только по непривычным шапкам с пышными «не нашими» султанами и по тому, что они нападали с левой стороны, тогда как правая должна была быть нашей. Тонко пели трубы, сообщая какие-то команды, развевались знамена, ветер доносил дальние обрывки криков и скрежета, а фигурки все двигались и бросались из стороны в сторону. Верно, в этих скачках и столкновениях был какой-то смысл, но Докки не понимала его, только осознавала, что идет настоящее сражение, вот этим хаосом, этой суетой так непохожее на строгую размеренность и четкость парада. Она вспомнила разговор генералов на ужине, когда Палевский сказал, что война — это не парад, и с ним спорил Ламбург, в жизни не побывавший ни на одном поле боя.

«Да, здесь не до вытянутого носка, правильного поворота и начищенных пуговиц на обмундировании. И когда солдаты падают, это значит, они ранены или убиты, а не просто решили передохнуть… Потому что это не учения, а битва с настоящим противником, который хочет убить и убивает…»

Вглядываясь в толпы верховых, в бегающих по лугу испуганных лошадей, потерявших своих всадников, она с горечью размышляла о том, как трудно и долго вырастить, но как легко и быстро убить человека, только потому, что кому-то захотелось повоевать, захватить чужую землю и установить на ней собственные порядки. Она думала, как несправедлива и жестока жизнь, в которой столько страданий и горя. И старалась не думать о том, что где-то вот так же сражается Палевский, может быть, на этом лугу, и так же рискует в любую минуту быть убитым.


Справа на пригорке что-то опять загрохотало, и она только теперь догадалась, что это пушки. Она перевела трубу на кромку луга, где поднимались фонтанчики дыма, и увидела что там, среди дальних перелесков, двигаются крошечные разноцветные квадраты. Их было много, до ужаса много, а они все появлялись и появлялись — впереди, из-за полосы леса, слева, из-за рощ, — заполняя все видимое пространство и надвигаясь на этот луг, где все еще суетились и скакали пестрые фигурки.

«Это французы! — ахнула Докки. — Французы, вся их армия — вот она, и идет сюда, и скоро заполонит и этот луг, и дорогу, и леса…» Она посмотрела направо, где должны были стоять русские части, и не увидела не то что войска — там не было даже отрядов, которые могли бы хоть как-то противодействовать той грозной, страшной, колоссальной силе, сюда идущей. Но еще стреляли с пригорка пушки, не видимые ей из-за деревьев, еще сражалась кавалерия на лугу, а у рощи перед рекой она с облегчением заметила несколько наших эскадронов или батальонов конницы; один отряд на рысях несся на луг в подкрепление к сражающимся. Но их было мало — ужасно мало! — по сравнению с полчищами марширующей массы французов, все вытекающей из темной дали — огромного войска, сжимающего полукольцом все открытое пространство.

Она оглянулась на тот берег реки в надежде увидеть подходящие войска, но там было пусто, не считая повозок, которые уже бодрее переезжали мост.

— Барыня, — окликнул ее кучер кареты Степан. — Садитесь, мы продвигаемся.

— Поезжай, я догоню пешком, — сказала Докки, посмотрев на дорогу. Стоящая впереди кибитка отъехала недалеко — на несколько саженей — и опять встала.

Степан щелкнул языком и встряхнул поводьями. Лошади шагом двинулись к кибитке, а Докки медленно пошла по обочине, наблюдая за тем, как отряд перешел на галоп, на скаку рассыпался веером и с размаху налетел на толпы сражающихся всадников.

«Но почему они не отходят?! — мысленно причитала она, видя, как с противоположной — французской — стороны выскочило несколько конных неприятельских отрядов. — Они не справятся с этой громадной армией! Они все погибнут!»