Она поморщилась, осознавая, как неприятно звучит слово «развлечься», но что еще можно было подумать, глядя на вдову, примчавшуюся в Вильну? Никто же не знает, что она оказалась здесь из-за собственной мягкотелости. Теперь ей некого было корить, кроме себя самой, и нужно было выбросить из головы мужчину, так смутившего ее душу.

«Еще один бал — и уезжаю», — напомнила она себе, собираясь на верховую прогулку, в которой барон Швайген вызвался быть ее спутником. Докки уже пожалела, что приняла его приглашения на эту прогулку и на мазурку на предстоящем бале. Теперь ей приходилось задерживаться в Вильне, дабы сдержать данное барону слово. Она утешала себя тем, что бал состоится всего через два дня, и ей осталось потерпеть всего ничего, а затем с легким сердцем оставить и этот город, и своих родственниц, и новых знакомых, и Палевского.


«Я его быстро забуду, — думала Докки, вместе с бароном поднимаясь по едва приметной извилистой тропке на Бекешину гору — цель их прогулки. — В Залужном мне будет не до воспоминаний, поскольку придется заниматься хозяйством, а когда я доберусь до Ненастного, то и Вильна, и все, что с ней связано, останется далеко позади. Наверное, потом будет забавно вспоминать эту поездку с погонями за женихами, сплетнями, кавалерами и мимолетным увлечением знаменитым сердцеедом…»

— Бекешина гора расположена напротив Замковой, где вы побывали ранее, — сказал Швайген. — Верно, вы видели оттуда башню, к которой мы сейчас едем.

Докки кивнула, припоминая массивное строение на вершине одного из холмов, замеченное ею во время посещения Замковой горы. Сзади послышался смех. Она оглянулась на веселую компанию барышень и офицеров, растянувшуюся за ними по тенистой тропинке, усеянной дрожащими солнечными пятнами. Утро было на редкость погожее, будто созданное для прогулок, и Докки невольно поддалась общему оживлению, ощущая себя бодрой и радостной. Она равномерно покачивалась в седле от упругого шага лошади и с наслаждением вдыхала напоенный солнцем и влажным лесным запахом воздух, поглядывая на нежно-голубые лоскутки неба, мелькающие меж листвы деревьев.

«Как хорошо!» — мысленно воскликнула она, чувствуя, что все переживания последних дней оставляют ее, а в памяти вдруг всплыли строчки:

Но ты должен постараться

Скорби уменьшать свои,

Сколь возможешь утешаться,

Меньше мучить сам себя…[15]

«И действительно, чем мучить себя, лучше радоваться жизни: вот этому прелестному дню, зелени леса, верховой прогулке…» — она похлопала Дольку по шее и улыбнулась Швайгену, рассказывающему ей что-то о маневрах, которые предстояли его дивизии на будущей неделе.

— Нужно встать в пять утра, — говорил он, — собраться, надраить амуницию, лошадей, выстроиться и разными аллюрами гонять по площадке, размахивая саблями. А государь и его сопровождение будут следить, правильно ли солдаты держатся в седлах, достаточно ли у них блестят сапоги, нет ли нарушений в обмундировании и как эскадроны разворачиваются левым или правым плечом…

— То есть такие маневры мало чем пригодятся во время настоящего боя? — спросила Докки, памятуя о вчерашних разговорах за ужином.

— В бою не до блеска амуниции, а противнику все равно, красиво развернулся правый фланг или нет, — кивнул барон. — Солдаты должны уметь хорошо ездить верхом, стрелять, фехтовать и не теряться при виде неприятеля. Этому помогают каждодневные занятия и опыт, который приобретается с началом военных действий. К счастью, наш Че-Пе это понимает и не мучает солдат пустыми маневрами, хотя и заставляет постоянно отрабатывать навыки, нужные в сражении.

«Интересно, — Докки припомнила собственные рассуждения об отсутствии недостатков у Палевского, — он не только пользуется уважением товарищей, подчиненные также ценят его… Но не может же не быть в человеке никаких изъянов или недостатков? Хотя один, по крайней мере, мне точно известен — его способность вскружить голову любой женщине, даже такой „ледяной“, как я…» Впрочем, можно ли это считать недостатком? Докки задумалась, но так и не пришла к какому-либо ответу, а полковник, внимательно за ней наблюдавший, заметил:

— Все с большим уважением относятся к генералу Палевскому.

Она чуть покраснела, будто слова похвалы относились к ней, а не к совершенно постороннему для нее человеку.

— Многие барышни мечтают оказаться с ним у алтаря, — добавил он. — Но граф пока не поддался ни на один взгляд прекрасных глаз.

— Наверное, он слишком разборчив, — как можно безразличнее заметила Докки, догадываясь, что Швайген не случайно заговорил на эту тему.

«Не успела я с ним познакомиться, как все меня начали предупреждать: вчера — Катрин, сегодня — полковник…» — она с досадой отвела ветку, перегородившую ей путь, и проехала вперед, желая показать барону, что разговор на эту тему ей мало интересен.


Вскоре они достигли вершины холма. На краю площадки стояла группа верховых офицеров, сверху разглядывающих окрестности Вильны и реку Вилию, протекающую по долине у подножия Бекешиной горы. В руках у одного была развернута карта, на которой он что-то показывал, обращаясь к своим спутникам. При приближении всадников военные оглянулись, и Докки увидела, что карту держит не кто иной, как генерал Палевский.

Она сухо кивнула ему и поворотилась к башне, возвышающейся среди развалин бывшей крепости, делая вид, что с любопытством ее разглядывает. Барон поехал здороваться со своим начальством, подоспели и остальные участники прогулки, в том числе коляска, в которой сидели Ламбург и Мари с Алексой. Послышались приветственные возгласы, хихиканье барышень, обративших жадное внимание не столько на город, раскинувшийся внизу, сколько на офицеров из свиты генерала и на самого Палевского.

Когда Докки решила тоже подъехать к краю площадки, граф отделился от своих спутников и направил коня в ее сторону. «Наверняка посчитал, что я нарочно остановилась поодаль, чтобы привлечь его внимание», — мрачно подумала она, судорожно соображая, как избежать неловкости при встрече с ним, а он уже приблизился, пристально глядя на нее своими лучистыми глазами.

«Как бриллианты», — опять подумала Докки и поспешила отогнать столь странное сравнение, навязчиво преследующее ее со встречи на виленской площади.

— Чудесное утро, — сказал он, поздоровавшись.

— Весьма, — пробормотала Докки, невольно замечая, как черный шелковый шейный платок красиво оттеняет загорелую кожу его лица.

— Башня, очевидно, построена много веков назад. — Палевский небрежно облокотился одной рукой на луку седла под чепраком медвежьего меха, украшенного форменными Андреевскими звездами. Другой рукой, держащей хлыст, он показал на мрачное строение, возвышающееся перед ними.

— Местные жители уверяют, что башне не более полувека, хотя она выглядит старше. Судя по этим развалинам, — он окинул взглядом останки крепостных стен, причудливо обрамляющих площадку, заросшую стелющимся кустарником и травой, — здесь была какая-то крепость, от которой осталась лишь башня. Думаю, ее подремонтировали как раз лет пятьдесят назад.

Докки посмотрела на свежую кладку стены, цветом отличающуюся от потемневшего основания, стараясь не встречаться взглядом с Палевским, чья близость крайне ее волновала.

— Местные также рассказывают, — продолжал он, — что башня была построена в честь некоего рыцаря, который низвергся отсюда вниз — в реку Вилию, дабы доставить удовольствие даме своего сердца. Бедняга утонул, а тело его было похоронено на месте, где сейчас стоит это унылое сооружение.

Докки зябко повела плечами, представив столь ужасающую картину.

— Не думаю, — сказала она, — что его возлюбленной это доставило удовольствие.

— Если красавица обладала ледяным сердцем и не любила рыцаря, то вполне могла развлечься видом его полета с горы, — предположил Палевский.

— Женщина может не любить мужчину, — вспыхнула Докки, уязвленная его очевидным намеком на «ледяную баронессу», — но это вовсе не означает, что она будет поощрять своего неудачливого поклонника кидаться с горы, а затем радоваться его смерти. И если этот рыцарь оказался так глуп, что из-за разбитого сердца лишил себя жизни, в чем же виновна дама? Не она же толкала его в реку.

— Она могла воодушевить его обещаниями, подзадорить так, что он сломя голову бросился вниз, — хмыкнул граф.

— Мужчины всегда перекладывают на женщину ответственность за собственные выходки, — сухо сказала Докки, задетая его усмешкой. — А если представить дело так, что эта дама любила рыцаря, он же вдруг решил показать ей свою молодецкую удаль? При этом и сам погиб, и ее оставил в безутешном и мучительном положении.

— Вы меня убедили, — вдруг легко согласился он, когда она уже приготовилась парировать его возражения. — Беру назад свои слова насчет ледяного сердца. Лед растаял под воздействием страстного чувства.

— Сердце могло быть вовсе не ледяным, — запротестовала Докки. — Если женщина не отвечает взаимностью всем, кто обращает на нее внимание, это скорее означает, что она не настолько влюбчива и легкомысленна, как ожидается. И вовсе не говорит о том, что она не способна на глубокое чувство к тому единственному мужчине, кто по-настоящему затронет ее сердце.

Тут она сообразила, что их разговор как-то незаметно перешел на нечто более личное, и Палевский, похоже, умышленно спровоцировал ее на подобные откровения. Впрочем, Докки не сожалела о своих словах. «Пусть задумается о том, что сплетни, которые обо мне распространяются, могут быть далекими от правды», — решила она, наблюдая, как он рассеянно почесал хлыстом шею своего гнедого. И только теперь заметила, что в пряжку уздечки его коня вдета голубая ленточка — та, что он поймал в воздухе на площади. «Как это мило с его стороны, — растроганно подумала Докки. — Так внимательно отнестись к подарку незнакомой девочки…»