Симона Вилар - Обрученная с Розой

Он поклонился.

Эдуард встал. Казалось, разговор с братом вернул ему уверенность.

– Благослови тебя Бог, Дик, за твое усердие ради блага своего короля.

Ричард склонил голову.

– Что и говорить, Нэд, я эту кашу заварил – мне ее и расхлебывать. Я сделаю все, чтобы ваше имя, мой государь, осталось незапятнанным. Однако вы и сами понимаете – все меняется ежеминутно, и, возможно, придется менять планы на ходу. Поэтому я прошу указа вашего величества, где говорилось бы, что я действую от вашего имени, а следовательно, наделен неограниченными полномочиями.

– Ну разумеется, Ричард!

За последующий час Ричард Глостер успел собраться в дорогу, написать и отправить в Йорк письма с распоряжениями. Он быстро и точно отдавал множество приказаний.

Вскоре спящий замок был окончательно разбужен. Замелькали огни, загремели доспехами лучники, конюхи начали выводить из стойл оседланных лошадей.

Этот шум разбудил и герцогиню Йоркскую. Ричард нанес ей краткий визит. Отношения между матерью и сыном были довольно прохладными. Сесилия Невиль, прозванная в молодости за красоту Рейбийской Розой, всегда недоумевала, каким образом среди стольких прекрасных детей ей удалось произвести на свет и этого ни на кого не похожего калеку. Поговаривали, что, когда маленький горбун еще лежал в колыбельке, к герцогине приходила какая-то ведунья и предрекла ей такое, что леди Сесилия стала избегать это злосчастное дитя. И позже она всегда оставалась сухой и осторожной с Ричардом, который, с младенчества затаив обиду на мать, так никогда и не стал хорошим сыном.

Все оставалось по-прежнему. Мать и сын обменялись лишь несколькими словами. Затем Ричард учтиво простился и, получив от короля необходимые бумаги и королевскую печать, спустился во двор.

Дождь уже кончился, и было видно, как вереница огненных факелов исчезает в сыром сумраке ночи. Стоя у окна, Эдуард Йорк наблюдал за ними. Он перекрестился.

– Господи Иисусе! Sоlve vinola reis, profer lumen caesis…69

Утро в Уорвик-Кастле начиналось с пения петухов. Затем раздавался протяжный звук рога на одной из башен, возвещавший приход нового дня. Замок оживал: хлопали двери, гремели засовы, скрипя петлями, опускались подъемные мосты, чтобы впустить в замок торговок зеленью и молоком. Во дворе слышались перебранка челяди, ржание коней, которых выводили из конюшен на водопой. На раскатах стен менялась стража.

Но людей Майсгрейва вся эта суматоха не касалась. Им – узникам одной из башен – некуда было спешить. Накрывшись меховыми одеялами, они продолжали спать; лишь изредка кто-нибудь из них приподнимал голову, прислушивался и вновь засыпал. Вряд ли этим не знающим устали воинам когда-либо приходилось так высыпаться, как в эти две недели, которые они провели взаперти в стенах Уорвик-Кастла. Однако люди томились от безделья. Их держали под замком, не позволяя и шагу ступить за дверь, но у них была сытная еда и роскошная постель. Раны и ссадины, полученные в пути, зажили, они набрались сил. От обильной пищи щеки их округлились.

– Я бы так всю жизнь прожил, – говорил Гарри, – вот если бы мне еще дозволили повалять красотку да прокатиться на добром жеребце хотя бы вон до той мельницы.

Гарри, как всегда, шутил, но, несмотря ни на что, настроение у всех было прескверное. Угнетали однообразие дней, беспрестанное ожидание опасности, неизвестность…

По утрам Филип лежал, закинув руки за голову, вглядываясь в изображение карлика, высеченное в центре каменного свода. Каждое утро повторялось одно и то же: громыхала дверь, являлись прислужники с кувшинами воды и тазом для умывания. С ними был и брадобрей с бритвами и полотенцами. Воины лениво вставали, лениво ополаскивали лицо. Затем садились к столу и сытно завтракали. После еды каждый занимался чем хотел. У Гарри с собой оказалось все, что необходимо для игры: колода карт, кожаный стаканчик и кости. Так пленники просиживали целые дни, пока забава не приедалась, и тогда они расходились по углам. Оливер принимался негромко наигрывать на свирели, остальные или молчали, или развлекали друг друга байками.

Сэр Филип за эти дни как никогда много узнал о своих ратниках. Он выслушал немало любовных историй и приключений Гарри, с удивлением выяснил, что силач Фрэнк в детстве был хилым золотушным ребенком и все считали, что он не жилец на этом свете. Однако одна старая ведьма из болотистых долин Пограничья посоветовала его матери мазать мальчика какими-то болотными грязями. И парнишка словно родился заново: стал расти, набираться сил, и вскоре во всей округе не нашлось человека, который мог бы потягаться с ним на равных.

Шепелявый Джек качал головой:

– Тебе теперь до конца своих дней надо Господу молиться, чтобы он простил тебе этот грех. Крест честной! Он лечился не молитвой, не наложением святых мощей, а какими-то бесовскими средствами! Тьфу!..

Джек – этот вспыльчивый, легко ввязывающийся в драку парень – на деле оказался отчаянно религиозным. Все дни, что они провели в башне, он подолгу усердно молился, стоя на коленях и перебирая простые деревянные четки.

– Я большой грешник! – сокрушенно твердил он. – Я много убивал, насиловал и грабил.

Оказалось, что Шепелявый Джек хотел поднакопить деньжонок, чтобы сделать взнос и стать монахом в одной из богатых обителей.

Гарри потешался:

– Зачем же в богатую? Там не молятся, а жрут. Шел бы ты лучше в какой-нибудь глухой монастыришко, истязал бы там плоть, ходил бы во власянице, посты соблюдал. Глядишь, и грешки бы замолил.

Но Джек не соглашался:

– Я много бед натворил, много крови пролил и закончить дни хочу лишь в богатом монастыре. Ничего, я и там от грехов избавлюсь – постепенно.

Оливер обычно отмалчивался. Оживал он, лишь когда речь заходила об Анне Невиль. А надо отметить, что эта тема в их беседах присутствовала постоянно.

– Леди Анна как божество, – говорил юноша. – Она прекрасна и добра. Где еще найдешь столь благородное и сострадательное сердце! Помните, как она утешала меня после гибели моего отца? Подумать только, с каких высот она спустилась, чтобы пожалеть меня, простого, грубого солдата… О, я хотел бы стать псом, чтобы лизать ей руки…

– А как она стреляет из арбалета! – подхватывал Фрэнк. – Я и мужчин-то немного видел, которые могли бы похвастаться таким мастерством. Ее стрелы не знают промаха.

У Гарри блестели глаза.

– А какая красавица! Глаза как листва, губы – спелая земляника… Когда я вспоминаю, сколько раз помогал сойти с коня этому усталому мальчику и ни разу не догадался его пощупать…

– Прикуси язык, Гарри! – обрывал его Филип. – Ты словно не видишь разницы между леди и пастушкой. И не забывайте – все сейчас зависит от нее. Пока она не сдается на уговоры Джона Невиля, мы живы и не брошены в застенок.

Воины сникали. Они знали, что Майсгрейва уже несколько раз вызывали к Монтегю, и каждый раз дело сводилось к одному: от рыцаря требовали уговорить Анну отдать дядюшке письмо. Сам Монтегю, судя по всему, ничего не мог добиться от упрямой племянницы, и вся эта затея, грозившая маркизу в случае огласки бесчестьем, пока не принесла ему никаких плодов.

И вновь тянулись однообразные дни. Большую часть времени Филип проводил в нише узкого, словно бойница, окна. Оно находилось на самом верху старинной башни, так высоко, что, сколько ни прижимайся лбом к прутьям решетки, внизу можно было разглядеть лишь каску лучника, меряющего шагами крепостную стену. Вдали голубел среди лугов зеркальный Эйвон, зеленели полоски возделанных полей.

Облокотясь о каменную плиту подоконника, Филип часами наблюдал за скользившими в небе ласточками. Над головой рыцаря были слышны мерные шаги стражи, сменявшейся каждые несколько часов. Рыцарь не мог видеть того, что происходило во внутреннем дворе замка, однако он был достаточно опытным воином, чтобы определить, что в замке тревожно.

Для узников же все оставалось по-прежнему. Филип нередко помышлял о побеге, но, сколько ни ломал себе голову, не видел ни малейшей возможности выбраться из крепости. Оставалась лишь слабая надежда на Анну Невиль. Но где она, что с ней и насколько сильна над ней власть Монтегю, Филип также не ведал. Стражники были молчаливы, замкнуты и на вопросы не отвечали.

Филип поражался тому, как с самого начала не догадался, что Анна из рода Невилей. Не зря же так хлопотал епископ. И потом – глаза… Яркие зеленые глаза Невилей. Филип неотрывно думал об Анне, вспоминая каждый ее жест, каждый взгляд с того момента, как, заразительно хохоча, она вошла в покои епископа, и до горькой минуты, когда она исчезла на галерее зала в Уорвик-Кастле, унося с собой послание короля Эдуарда.

Как это часто бывает, воспоминания оказали на него гораздо более сильное воздействие, чем сама действительность. Перед ним чередой проходили дни их совместного пути, наполненные тем, что он принял за простое преклонение подростка перед прославленным рыцарем. И та их ночь у костра… Он обнимал тонкое девичье тело, но никакое чувство не подсказало ему, какое сокровище он сжимает в своих руках… И разве Анна не злилась, когда он увлекся уличной плясуньей?.. А однажды на его вопрос, что означает ее улыбка, она ответила: «Мне хорошо с вами, сэр Филип!»

Душа Филипа Майсгрейва была полна сладкой горечью, хотя порой он пытался отрезвить себя, внушая, что все это лишь пустые домыслы.

«Я становлюсь тщеславен и забываю, что она дочь великого Делателя Королей», – урезонивал он себя. Однако раньше он не испытывал никакого тщеславия оттого, что ему признавалась в любви сама королева Англии. Ее слезы и объятия только разбередили уже начавшую зарубцовываться рану. Именно поэтому Филип, с головой уйдя в опасные дорожные приключения, избегал даже думать об Элизабет.

Из задумчивости его вывел лязг отодвигаемого засова. Тяжелая дверь с визгом повернулась в петлях. Слуги принесли ужин. Молча накрыв на стол, они удалились.