Вздохнув, Филип оглядел комнату. С тех пор как Мод Перси стала его женой, он был окружен непозволительной роскошью. Он вынужден был купить этот дом и обставить его с ужасающей расточительностью. Затем, заложив часть земель, полученных в приданое, он смог привести в порядок свой фамильный Нейуорт-холл, сильно пострадавший от набегов северян, да и то лишь отчасти. Но сама перестройка замка дала ему возможность подолгу отлучаться из дома…

Филип с удовольствием жил бы по-прежнему в своем пограничном замке, охотился на холмах, осушал болота и засевал их ячменем и рожью, вершил бы суд среди своих вилланов. Но то время минуло. Его светлая звезда, Элизабет, поднялась на столь недосягаемую высоту, что не осталось никакой надежды вернуть старое.

Филип наклонился и коснулся плеча жены.

– Ты бы шла к себе, Мод.

Она моментально проснулась. Жадно схватив его руку, осыпала ее поцелуями.

– Что ты, Мод, – сказал он, осторожно отнимая руку. – Успокойся. Уже поздно. Иди спать.

– Я так ждала тебя, – она потянулась и обняла его.

Ростом она была гораздо ниже мужа, и, чтобы поцеловать его, ей пришлось встать на носки и притянуть к себе его голову.

– Я прикажу подать ужин.

– Благодарю, не стоит. Я был у его преосвященства епископа Йоркского, и он меня отменно попотчевал.

– Но я велела приготовить блюдо из оленьих языков во французском вине на меду. Их разогреют и мигом подадут.

Филип пожал плечами.

– Ради Бога, Мод. Я вовсе не хочу есть.

– Но, Филип, мне так хочется. Прошу тебя!

– Мод, я совершенно сыт.

Услышав нетерпение в голосе мужа, леди Мод сердито прищурилась:

– Я не верю тебе. С какой стати епископу засиживаться с тобой допоздна? Здесь замешана дама!

– Оставь эти глупости.

– Я чувствую, я знаю!

– Мод, успокойся.

– О, я несчастная! – Леди Мод уже рыдала. – Святая Дева и ангелы небесные! За что мне посланы такие муки, когда за любовь и преданность мне платят изменой и ложью! Я ношу под сердцем твое дитя, Филип! Опомнись!

Она заламывала руки, лицо ее залили слезы.

– Ты уже много ночей пренебрегаешь мною, ты забыл, что я твоя жена перед Богом и людьми.

– Мод, ты разбудишь слуг.

– Плевать! Пусть все знают, как поступает с женщиной из рода Перси какой-то ничтожный Майсгрейв, с которым ее случайно связала судьба!

Филип застыл у камина, скрестив руки на груди. Утешать сейчас Мод – все равно что подливать масла в огонь. Овладев собой, он невозмутимо глядел на язычки пламени, перебегавшие по еловым поленьям.

Мод наконец взглянула на мужа. Его точеный красивый профиль, освещенный светом камина, отчетливо выступал на фоне темной комнаты. Роскошные кудри мягко ложились на виски и плечи.

Мод перестала плакать.

– Господи, Филип Майсгрейв, если бы ты знал, как я тебя люблю!

Он поморщился, словно у него заныл зуб, и, резко повернувшись на каблуках, покинул покой. Леди Мод с новой силой зарыдала.

Филип вышел во двор, жадно втягивая ноздрями сырой воздух ночи. Он пересек двор наискосок и возле служб, в одном из прилегавших к конюшням амбаров, заметил свет. Филип дернул дверь. При свете небольшой глиняной печки трое из его людей дулись в карты, которые совсем недавно вошли в моду и пользовались огромной популярностью. В азарте игроки забыли обо всем на свете и даже не заметили, как рыцарь оказался рядом с ними.

– Что не спите?

Все трое разом встрепенулись. Ответил Бен, тот самый, что принимал у сэра Филипа коня. Сейчас при свете пламени было видно, что это грузный пожилой мужчина, необычайно подвижный, несмотря на свою комплекцию. Бен был коротко острижен, имел крохотный курносый нос и короткую, торчавшую во все стороны бороду.

– Должен же я, сэр, отыграться, в конце концов!

Он кивнул в сторону живого кудрявого паренька с некрасивым, но необыкновенно лукавым лицом. Тот ухмылялся, показывая все тридцать два зуба.

– Старый Бен азартен, как французский петушок, – съязвил он, тасуя карты.

Гарри Гонд был сыном старого слуги из Нейуорта. Шутник и балагур, он часами мог потешать челядь и не терял чувства юмора и остроты ума даже в самой сложной ситуации. Не взирая на то что Гарри не был хорош собой, женщины его обожали, да и сам он не пропускал ни одной юбки. У него были большие карие глаза и мясистый, сильно вздернутый нос с вывернутыми ноздрями. Улыбка обнажала его крупные желтоватые зубы.

Рядом с Гарри сутулясь сидел его старший брат Фрэнк Гонд. И хотя братья были очень похожи, однако в отличие от неугомонного Гарри Фрэнк был на диво спокоен и рассудителен. Он был чрезвычайно силен и часто подрабатывал тем, что за деньги дрался на кулаках; гнул голыми руками подковы, валил за рога быков. У него были холодные серые глаза и такие же, как у брата, крупные зубы. Обычно он выполнял при Филипе Майсгрейве роль оруженосца и ходил за его конем.

Фрэнк поднялся.

– Если, сэр, вас беспокоит гнедой, то сегодня был лекарь и сказал, что ничего страшного нет. Но я на всякий случай поставил его в отдельное стойло. А Кумир в порядке. Я расседлал его и задал корму.

– Благодарю, Фрэнк, я схожу к нему, а ты оставайся.

В темной конюшне стоял теплый дух навоза и сухой соломы. Пройдя вдоль ряда стойл, в которых сонно переминались лошади, Филип направился в угол, где стоял Кумир, любимец рыцаря. Слишком легкий и изящный для турниров, он был хорош в бою, когда требуются ловкость и послушание, для быстрых набегов и долгих переходов, то есть как раз для той жизни, какую вел Филип у себя дома, на границе. Кумира он добыл в стычке с полудикими горцами из Среднего Пограничья. (Среднее Пограничье – болотистый труднодоступный край в низинах у подножия Чевиотских гор, где обитали разбойные шотландские кланы.) Тогда это был горячий, плохо объезженный конь, молодой и злобный. Филип поначалу хотел от него избавиться, но потом ради забавы взялся объездить его и, когда конь покорился и привязался к нему, решил его оставить.

Кумир был серым в яблоках, с длинной черной гривой и волнистым хвостом. Сразу бросались в глаза удлиненный корпус, крутая шея, стройные мускулистые ноги. Сдержанные, но полные скрытой мощи движения благородного животного указывали, что Кумир может без усилия выдержать любую скачку.

Филип потрепал коня по холке, и тот, шумно вздохнув, положил на плечо хозяина голову. Он был предан как собака, никого, кроме Филипа, не подпускал к себе, шел на свист, замирал по мановению руки или ложился в стороне, если нужно было укрыться. Майсгрейву никогда не доводилось знавать столь разумного коня.

– Ну-ну, дружище, – бормотал он, лаская жеребца. – Скоро в дорогу, что-то ты застоялся, заскучал…

Где-то в соседнем стойле лошади начали грызться, донеслось визгливое ржание. Проснувшийся конюх сердито гаркнул:

– А вот я тебя! Это не лошади, а исчадья адовы!

Филип вышел. В доме было тихо и темно. Перешагивая через спавших вповалку слуг, он пробрался в небольшую комнату, в которой по углам тлели жаровни с раскаленными углями. В спальню не хотелось, и, опустившись на ларь возле одной из жаровен, рыцарь протянул к теплу ладони. Он перебирал в памяти разговор с Джорджем Невилем.

«Епископ, похоже, лукавит. Не стал бы он хлопотать спроста из-за какого-то мальчишки. Видно, этот Алан Деббич важная птица, а может, именно он должен что-то передать Уорвику. Долг велит мне сообщить обо всем перед отъездом либо королю, либо герцогу Глостеру».

Тут он вспомнил умоляющие глаза Алана.

«Похоже, мальчишке приходится туго, и он действительно стремится к отцу. А что, если он замешан в какой-то интриге? Люди Йорков не знают милосердия. Никогда не доводилось быть предателем… Но клятва вассала… Я слуга королевского дома».

Тут он горько усмехнулся.

«Я всегда шел на жертвы ради величия Йорков. И что же? Король меня ненавидит, это так. И все же я буду служить ему до последнего вздоха. Он волен распоряжаться моей жизнью и моим мечом, но не моей совестью. Я подчиняюсь и отправляюсь во Францию, и только мне решать, стоит ли сообщать милорду Глостеру, что к моему отряду примкнул несчастный бродяжка. Да и что в том дурного? Разве лишь то, что за него хлопотал брат Уорвика. Но если ему верит король, не вижу причин сомневаться и я. И все же, отчего так хлопочет епископ?»

Он еще долго так сидел, пока угли не подернулись пеплом и не начала стыть спина. Под окном снова раздалось пение ночной стражи.

Филип потянулся. Было далеко за полночь. Он подумал, что Мод, пожалуй, спит и можно идти ложиться.

В этот миг он ощутил легкое колебание воздуха. Жаровня зачадила, и Филип понял, что позади него отодвинули бархатную занавесь. Он оглянулся.

Придерживая одной рукой тяжелый полог, в дверном проеме возникла фигура, с головы до ног закутанная в широкий белый плащ.

– Ты не ждал меня? – мягко спросил знакомый голос.

Филип невыносимо медленно поднялся. Сердце прыгало в горле. Перед ним стояла королева.

Видя, что рыцарь в замешательстве, она переступила порог и огляделась.

– У тебя крепкий дом. Мод Перси прекрасная хозяйка, и ты должен благодарить меня, Филип.

Рыцарь молча придвинул Элизабет кресло. Королева села и откинула капюшон. Ее прекрасные волосы были уложены в некое подобие короны и, как всегда, перевиты жемчугом. Блестящие глаза в полумраке казались огромными, а кожа при слабом свечении углей отливала перламутром.

Не спеша, по обыкновению чуть растягивая слова, королева заговорила:

– Я возвращалась из монастыря Святой Елизаветы, моей покровительницы. Его величество уже примирился с тем, что оттуда я приезжаю поздно. Дорога ведет мимо твоего дома, и я заметила старого Бена у ворот. Он сказал мне, что ты еще не ложился, и провел в эту комнату.

Она умолкла, выжидая, но Филип никак не реагировал на ее слова. Стояла удивительная тишина, лишь где-то далеко-далеко протяжно выла собака.

Не выдержав молчания, Элизабет спросила: