— Сказала?

— Что-то, видимо, сказала. — Соколов неожиданно фыркнул.

— Ясно… — Аня посмотрела в сторону двери и, увидев нетерпение в глазах Реброва, усмехнулась: — Ладно, Павел, теперь говори. Могу поспорить, тебе есть что докладывать… Я не ошиблась?

— По-моему, мы оба с тобой не ошиблись, — улыбнулся Ребров. — Но по меньшей мере одну головную боль я тебе, начальница, все-таки привез: придется тебе садиться за бумажки и готовить запрос в сельсовет — точнее туда, что теперь его заменяет. А возможно, и еще куда-нибудь, поскольку…

— Так-так… — перебила его Калинкина. — А теперь, товарищ капитан, давай-ка все с самого начала и по порядку! Поясню для остальных: капитан Ребров должен был сегодня наведаться в гости к бывшей воспитательнице детского дома имени Крупской, в котором росла наша основная подозреваемая. Версию, о которой идет речь, мы с капитаном, если честно, отрабатывали втихую и вдвоем исключительно потому, что она не была основной… Можно сказать, приняли ее в порядке бреда… И похоже, все-таки не ошиблись… Я права?

Вопрос был обращен к Реброву, который, усмехнувшись, кивнул головой:

— Как всегда…

25

Свое трудное решение Нина Владимировна приняла спустя два дня после последнего разговора с Калинкиной, ближе к вечеру, как раз в тот момент, когда в кабинете Анны Алексеевны завершилось совещание следственной группы по делу об убийстве брата и сестры Любомир.

Распорядившись накрыть стол к ужину на веранде, Нина Владимировна попросила Женю проводить ее в сад — к скамейке, считавшейся ее любимой и расположенной в самом конце участка, далеко от особняка. Тон, каким она выразила свою просьбу, стоя на пороге кабинета, в котором окопался ее младший сын, был столь непререкаемым, что Евгений не решился возразить матери, несмотря на то что отлично понимал — впереди очередной нелегкий разговор. То есть как раз то, чего он избегал все эти дни.

Собственно говоря, он вообще избегал каких бы то ни было разговоров, ощущая безразличие ко всему и ко всем сразу, включая свою фирму.

До любимой скамьи они дошли молча. Нина Владимировна искоса поглядывала на сына, хмуро бредущего рядом с ней. За эти дни Евгений осунулся и как-то постарел… Во всяком случае, складки, идущие от крыльев носа к уголкам губ, обозначились резче и глубже, хотя, возможно, прежде она просто не обращала на это внимания… Ей было непереносимо жаль Женю и за то, что он переживал сейчас, и за то, что ему еще предстояло пережить. Именно поэтому генеральша и приняла очень нелегкое для нее решение.

Евгений едва заметно вздрогнул, стоило Нине Владимировне заговорить, словно не ожидал, что мать решится нарушить установившееся между ними молчание. И тогда она, сама удивляясь боли, вдруг прозвучавшей в ее голосе, а главное — тому, что во второй раз за последние дни говорит в общем-то не совсем то, что собиралась, вдруг произнесла негромко, но очень отчетливо:

— Знаешь, я вам с Машей так завидую.

— Ты… Что?..

Женя медленно, как будто преодолевая сопротивление неожиданно ставшего густым воздуха, повернулся к ней всем туловищем и растерянно уставился на мать. Генеральша печально улыбнулась и кивнула:

— Да, завидую… Понимаешь, мне ни разу в жизни не довелось никого любить вот так сильно, как… Как любит тебя Маша и как любишь ее ты… Ни разу я не мучилась так горько и так… счастливо… Да, счастливо! Из-за другого человека…

— Мама, ты хоть понимаешь, что говоришь?! — Внезапно у Жени затряслись руки, до этого безвольно лежавшие на коленях, отчего сердце Нины Владимировны в очередной раз сжалось от почти непереносимой жалости.

— Судя по всему, понимаю гораздо лучше тебя, — она отвела глаза от его прыгающих пальцев. — И то, что ты сейчас собираешься сказать, не аргумент!..

— А… Что я, по-твоему, собираюсь сказать?.. — он растерялся окончательно.

— Что еще ты можешь сказать, кроме как обвинить Машу в обмане и чуть ли не предательстве по отношению к тебе? Тебя просто… Как это нынче говорят?.. Ах, да, вот… Тебя просто-напросто ЗАКЛИНИЛО на этом, сынок!.. И преодолеть барьер этого… клина ты не в состоянии, а ведь не только пора, но и необходимо его преодолеть!..

Нина Владимировна перевела дыхание и, уже не глядя на замершего неподвижно рядом с ней сына, продолжила:

— Тебе не приходило в голову, что, в сущности, каждому их нас есть что скрывать? И тебе — тоже. Помнится, в первый год, когда твоя фирма начала приносить наконец реальный доход, ты по-настоящему, мой милый, сорвался в ту же отвратительную бездну, в какую тогда модно было срываться у вас, молодых бизнесменов, дорвавшихся наконец до настоящих денег… Молчи, Женя! Ты полагал, я этого не знаю? Не знаю, отчего ты по меньшей мере раз в неделю не ночевал дома, отправляясь во все эти сауны со своими якобы деловыми партнерами?.. Но я знала. И не только я!

— Неужели? — Евгений почувствовал под ногами знакомую почву. — И кто ж это тебе все это наговорил?

— …Об этом знала Нюся, знал твой старший брат и, разумеется, Эля… Только не надо сейчас оправдываться. То, что скрыла от тебя твоя жена, куда благороднее и… И трагичнее, чем ты можешь себе предположить!..

Нина Владимировна откинулась на спинку скамьи и с облегчением умолкла: главное, ради чего она затеяла этот разговор, было, наконец, сказано…

— Ты… — Евгений тяжело глотнул, откашлялся и продолжил: — Значит, ты и в самом деле что-то знаешь… Как ты можешь молчать, видя, в каком я состоянии, как?!

— Как обычно! — генеральша твердо глянула на своего сына и решительно поднялась на ноги. — Даю тебе честное слово, что не позднее, чем через два дня, я не просто расскажу, я… Я продемонстрирую тебе все, что тебя интересует, Женя. Но у меня есть условие, без которого я не стану тебе помогать ни под каким видом.

— У тебя еще и условие… — Он смотрел на мать с отчаянием, не находя в себе сил подняться вслед за ней со скамьи и в который уже раз в своей жизни понимая, насколько женщина, давшая ему жизнь, сильнее его самого. Он понимал уже, что, каким бы ни было ее условие, он его примет… Обязательно примет! Разве за эти страшные, разрушительные дни он не успел понять, что не в состоянии самостоятельно спасти не только их с Машей брак, не представляя уже при этой своей жизни без нее, но не в состоянии просто жить и даже работать? Все вдруг сделалось бессмысленным и бесцельным, включая его любимое детище — фирму, столько лет подряд бывшую едва ли не смыслом всей его жизни. Да, мать права, были и сауны с девочками, но не ради порочных развлечений, к которым его не тянуло решительно никогда, а как раз ради дела — дела, бывшего смыслом существования… И если смысл этот утрачен, значит, это и вовсе не смысл. А нечто не подходящее на такую важную роль…

Пустота. Вакуум. Вот что оказалось теперь реально в его душе… Ни один человек в мире не может жить с этим, и он, Евгений, не исключение. Да, ему сейчас страшно. Страшно потому, что если он, сам того не замечая, сделал сутью и целью своей жизни женщину, в итоге обманувшую его и предавшую, значит, вновь произошла страшная, непростительная подмена того, что люди называют очень высокопарно. Пусть в нынешние времена это звучит смешно, глупо… Но разве от этого слабее боль совершенной ошибки? Разве легче понимать, что вновь идешь не тем путем, вновь плутаешь в трех соснах, не видя выхода? Да и какая разница, что каким-то там идиотам смешон этот самый «высокий штиль», если он существует реально, как учили когда-то его в советские времена в университете — «объективно и независимо от нашего сознания»?!

— Давай свое условие, — Евгений, криво усмехнувшись, посмотрел матери в глаза.

— Ты сейчас поднимешься к Маше, — твердо произнесла генеральша, — и попросишь у нее прощения за эти ужасные дни. За то, что жалко и мелочно пытал женщину, которую любишь и которая любит тебя, о прошлом, в котором ни тебя, ни этой любви не было. И обязательно скажешь, что ничего об этом прошлом отныне и навсегда знать не хочешь.

Они смотрели друг другу в глаза, не произнеся более ни звука.

Евгений отвел взгляд первым. И, с облегчением переведя дыхание, генеральша добавила:

— Всю ответственность за дальнейшее, Женя, я беру на себя. Если ты решишь, что я допустила ошибку, с меня и спросишь…


— Так… — Владимир обвел насмешливым взглядом оставшихся за ужином домочадцев. — Теперь и наш Женечка вслед за супругой решил не выходить к столу из своего убежища?

— Замолчи! — Эля сердито положила вилку и нахмурилась, опередив собиравшуюся ответить сыну Нину Владимировну. — Женька сейчас у Маши, я видела, как он туда входил минут пять назад.

— Они оба отказались ужинать, когда я принесла Мане еду, — подтвердила Нюся, казалось, впервые за последнее время ожившая. — Дай-то бог, может, помирятся…

Она сняла с подноса последний стакан наваристого компота и, нимало не смущаясь взглядами хозяев, быстро перекрестилась.

Владимир нахмурился и перевел взгляд на Нину Владимировну.

— Твоя работа, мама?..

— Замолчи немедленно! — Эля вновь не дала свекрови ответить, хлопнув ладонью по столу, отчего Нюсин компот, выплеснувшись из стакана, расплылся на скатерти некрасивым грязно-желтым пятном. — Ты… Ты сию минуту прекратишь ёрничать и извинишься перед матерью за этот безобразный тон!

За столом на мгновение установилась тишина, после чего Владимир, медленно развернувшись к жене, уставился на нее с недоумением.

— Ты что, Эль, с крыши свалилась? — Его голос никак нельзя было назвать уверенным, скорее наоборот. — Я не понимаю, почему, а главное, за что должен извиняться… И вообще: мне надоели все эти чертовы ваши тайны! Среди нас что — и вправду убийца?! И если нет, почему, в конце-то концов, все друг от друга что-то скрывают, прячутся по своим углам, ведут за спинами какие-то проклятые, непонятные разговоры?! Мама, я сейчас — вот прямо здесь, при Эльке, тебя спрашиваю: за каким дьяволом мы с тобой таскались в этот хренов пансионат? Можешь ты мне ответить на этот вопрос?!