Но в то послекошмарное утро Нина Владимировна о невестках подумала исключительно мельком — так же, впрочем, как и о сыновьях. Она просто лежала, все еще потная и дрожащая после ночи, и пыталась вспомнить сон, так напугавший ее. Самым ужасным было то, что сон не вспоминался, зато ощущение от ужаса владело ею в полной мере… Дело в том, что жуткие сны генеральша видела считанные разы в своей жизни. Как всем на свете старикам, ей хорошо были знакомы муки бессонницы, но только не это… В первый раз она увидела жуткий сон в ночь, когда арестовали ее родителей. Было это на даче у подруги, куда девятнадцатилетняя Ниночка, студентка третьего курса мединститута, приехала на выходные. Это и спасло ее от той же участи, какая постигла отца, известного профессора, и мать. Тогда кошмар был прерван в пять утра — звонком лучшего отцовского ученика, аспиранта Александра Грачева, влюбленного в дочь своего шефа без всякой надежды на взаимность. Как выяснилось позже, он-то и оказался автором рокового доноса…

Стоял июнь тысяча девятьсот сорок шестого года, удивительно мягкий, нежаркий. Сообщив Ниночке страшную новость, воспринятую девушкой как продолжение кошмарного сна, Грачев сумел уговорить ее не мчаться немедленно в Москву на первой же электричке, внушить ей, что, оставаясь на свободе, пусть даже нелегально, она принесет своим родителям куда больше пользы, чем в случае, если и ее «заберут». Грачев клялся оказывать Нине всякое содействие. Он предложил ей даже пожить в его квартире. Ниночка ему почти поверила. Однако судьбу ее решил не он, а проснувшаяся от страшного звонка подруга. Она-то и вправду рискнула собственной шкурой, когда оставила Ниночку у себя на даче, пообещав наутро «посоветоваться» с одним человеком — боевым генералом, обладавшим фантастическими связями, знакомого чуть ли не с САМИМ. И слово свое сдержала.

Генерал связями действительно обладал, хотя и не с САМИМ, но все равно достаточно сильными и крепкими. К тому же дача его, точнее роскошный, особенно по тем временам, ничуть не пострадавший от бомбежек особняк, находилась через два дома от невольного Ниночкиного убежища. И погоны, и дачу он получил за боевые заслуги, а о своем благосостоянии (Ниночка узнала это позднее) позаботился сам, привезя из Германии не роскошные ночные сорочки, довольно долго считавшиеся у офицерских жен вечерними платьями, а подлинные, неведомо как попавшие ему в руки драгоценности… О том, как они к нему попали, генерал не рассказывал никому и никогда, даже ей, Ниночке, которой в первый же день знакомства к концу двухчасового разговора предложил стать его женой… Видимо, сама судьба распорядилась, чтобы генерал Панин был в то утро не при исполнении своих весьма серьезных служебных обязанностей, а там, в особняке, взяв впервые за несколько месяцев один из положенных ему выходных.

Генерал был еще не стар, хотя и старше девушки на целых двадцать лет. Ниночка, к непередаваемому изумлению своей подруги, присутствовавшей при их беседе, колебалась недолго, и ответ влюбившемуся в нее с первого взгляда Панину дала почти сразу. Она была умной девушкой и хорошо понимала, что выбор у нее невелик: либо этот подтянутый, слегка побледневший от собственной решимости генерал со связями, либо скользкий, с вечно влажными ладонями и усыпанными перхотью волосами Грачев.

Они деловито обговорили все детали предстоящей совместной жизни, на что удивленная от всего происходящего подруга лишь воскликнула:

— Ты же его совсем не любишь, Нинка!

— Я вообще никого не люблю, кроме отца с мамой, — сухо произнесла повзрослевшая за последние часы Нина. — Но я способна стать хорошей женой.

Родителей она больше не видела никогда в жизни, а хорошей женой генералу Панину действительно стала. Вопреки тому, что его обширных связей не хватило даже на то, чтобы узнать дальнейшую судьбу ее отца и матери. Только на нее, Нину, ставшую через два дня после посещения особняка из Грозновой — Паниной. Ни в свою московскую квартиру, ни в институт Ниночка больше не вернулась — благо единственный оказавшийся необходимым документ, паспорт, был, когда грянула трагедия, при ней. В те времена никто и никуда без паспорта не ездил, даже в ближнее Подмосковье.

Нет, упрекнуть себя по отношению к мужу ей было не в чем. Брак их действительно, как ни странно, удался, единственное, что омрачало его долгие годы — отсутствие детей… В пятьдесят восьмом году, когда Ниночке было уже за тридцать, ее, наконец, нашла бумага, сообщавшая о реабилитации профессора Грознова и его жены, одновременно с сообщением о смерти обоих. Успевшая уже стать Ниной Владимировной, она отнеслась к бумаге спокойно: прочла и перечла несколько раз, после чего убрала в один из ящиков старинного секретера, стоявшего на втором этаже особняка в нежилой комнате, которой редко пользовались. Больше никто никогда, включая Нюсю, не видел, чтобы Нина Владимировна этот документ доставала и перечитывала. Слез над ним она ни в первый раз, ни в последующие годы тоже не лила, своим мнением с друзьями и знакомыми о безнадежно запоздавшей реабилитации не делилась. Ровно год спустя после получения бумаги Нина Владимировна родила наконец генералу долгожданного ребенка — сына Володю, названного в честь покойного отца.

Женя появился на свет еще через четыре года, в шестьдесят третьем, имя ему дал отец (так они договорились с Ниной Владимировной) в честь своего фронтового друга, погибшего при взятии Варшавы.

А следующий кошмарный сон генеральша увидела спустя еще много лет, перед тем как Константина Сергеевича Панина настиг и на целых два года парализовал инсульт. Так что относительно ночных кошмаров Нины Владимировны просматривалась жесткая логика, и ей в то майское утро перед выездом за город следовало на самом деле ой как хорошо подумать, не станет ли и эта ночь началом очередного кошмара уже в реальной жизни. Разумеется, она об этом подумала. И пришла к выводу, что худшее, что может произойти — ее собственная смерть в силу и болезни, и преклонного возраста непосредственно в родных и привычных стенах панинского особняка. Нина Владимировна в Бога не верила, смерти не боялась, поскольку считала ее чем-то вроде полного, глубокого и бесчувственного сна или, если хотите, обморока. А умереть всегда хотела как раз там, в родных стенах, в окружении семьи — то бишь сыновей и Нюси… Невестки, как уже упоминалось, были не в счет. Так что отменять свое решение она не стала, сделав именно такие выводы и не подозревая, как катастрофически на этот раз ошибается.

Завершив свои размышления, генеральша почувствовала, что сердцебиение прошло, а ощущение от нехорошего сна потихонечку размылось, и окликнула Нюсю. Без помощи своей преданной и ставшей в последние годы ворчливой дуэньи она уже несколько месяцев подряд подымалась по утрам с трудом. Но все-таки иногда вставала сама, вопреки головокружению и слабости. Ей удавалось это, видимо, потому, что ни полной, ни тем более грузной Нина Владимировна никогда не была, и в свои почти восемьдесят ухитрялась сохранить стройную фигуру. Вообще ее возраст Нине Владимировне дать было довольно трудно даже сейчас, после долгой, изматывающей болезни. Конечно, седина, зато роскошные в молодости волосы, так и остались густыми и пышными. Нюся каждый раз, расчесывая ее косу, прежде чем уложить в тяжелый узел на затылке, ворчала из-за того, что Нина Владимировна носит старомодную и хлопотную прическу вместо короткой стрижки с укладкой. В молодости у ее хозяйки было очень правильное, хотя и лишенное живости лицо, сохранившее и по сей день овальную форму и довольно гладкую кожу. Темно-серые, с сизоватым отливом глаза генеральши не потеряли к старости свой редкий сочный цвет, хотя и утратили былой блеск. «Одно слово — генеральша!..» — говорила о ней Нюся, делясь впечатлениями о своей хозяйке с подружками из соседних дач. И была, несомненно, права.

В отличие от Нины Владимировны Нюся была женщиной крупной, однако необыкновенно подвижной и по-деревенски выносливой. Дело в том, что, несмотря на крестьянское происхождение, Нюся терпеть не могла загородного образа жизни и любые хлопоты, связанные с землей — в частности, с садом, окружавшим генеральский особняк. Именно от таких вот хлопот она в свое время и сбежала в столицу, испытывая к ним неизвестно откуда, а главное, от кого доставшееся ей непреодолимое отвращение. Одной из причин, заставлявшей Нюсю хмуриться в столь ласковое и яркое утро, были, разумеется, «бездельницы-девки», как она окрестила генеральшиных невесток. Мальчиков она любила беззаветно, а их жен терпеть не могла — особенно младшую.

Все это было Нине Владимировне прекрасно известно и вызывало разве что легкую ухмылку. Как всегда игнорируя Нюсино приветствие, генеральша поинтересовалась, все ли готово к предстоящему отъезду, поскольку Евгений должен был прислать за ними машину к одиннадцати утра.

— Да уж знаете, что готово. — Нюся ускорила шаг, прихватив по дороге темно-вишневый шелковый халат Нины Владимировны. — Ну а насчет дома — кто знает?.. Пока Галина там жила, я за дом спокойна была, а без нее… Будто не знаете, что сторожиха новая — пьянь и положиться на нее с достоверностью нельзя…

— Не ворчи, — сухо бросила Нина Владимировна. — Сами управимся. Дел там — всего ничего: проветрить как следует, пыль стереть да полы помыть… Продукты Женя еще вчера завез, так что…

Отсутствие на даче Гали было еще одной причиной мрачного настроения Нюси. Галя много лет подряд работала помощницей по хозяйству в соседнем особняке, и женщины крепко сдружились, часто сиживали по вечерам за самоварчиком, когда оба дома затихали, наконец-то угомонившись, и беззлобно перемывали косточки своим хозяевам. Однако в нынешнем году соседский дом был продан неизвестно кому. Гали не стало. Нюся потеряла свою закадычную подружку, а заодно и доверенное лицо, которому ежегодно поручалось следить за приведением генеральского особняка в порядок после зимней спячки.

— Чай здесь будете пить или как? — поинтересовалась Нюся, горько вздохнув.