Элоиза Джеймс - Обретая любовь

Ухаживания лорда Макиндера длились довольно продолжительное время, поэтому Грейс примерно представляла их сегодняшнюю программу: Джон направит свой экипаж в Гайд-парк, где они не спеша проедут по кругу, время от времени останавливаясь, чтобы пообщаться со знакомыми.

Некоторая робость, присущая Грейс, препятствовала в обзаведении широким кругом знакомств, Джон же был настолько компанейским, что его обожал чуть ли не весь Лондон. И она как-то легко разговаривала и смеялась во время общения с его друзьями, как будто они были ее собственными. Впрочем, некоторые из них таковыми мало-помалу и становились, и это было замечательно.

Ну а после пары кругов в парке они посетят кондитерскую «У Гантера», чтобы полакомиться мороженым.

Однако на этот раз, усаживая Грейс в экипаж, Джон поинтересовался:

– Леди Грейс, вы не возражаете, если я отвезу вас на экскурсию в одно из моих излюбленных мест в Лондоне? Могу вас заверить, это абсолютно приличное заведение.

Грейс улыбнулась ему совершенно искренней улыбкой. Какой приятный человек! В глазах Джона было столько обожания, что любой вопрос, прозвучавший из его уст, не мог бы задеть ни одну женщину в мире.

– Буду очень рада, лорд Макиндер.

– Для вас я просто Джон, – напомнил он.

– Конечно же… Джон.

Они отъехали не слишком далеко и остановились у небольшой церкви. Передав поводья своему груму, Джон помог Грейс спуститься на тротуар. Они молча прошли под сводами храма и через боковую дверь вышли к небольшому огороженному погосту. Здесь не было ощущения скорби и печали и слышалось лишь жужжание шмелей, радующихся тому, что им посчастливилось обнаружить такое обилие роз в самом центре Лондона.

– Как тут красиво! – воскликнула Грейс, сожалея, что не взяла с собой блокнот и карандаш. – Как вам удалось отыскать столь изумительный потаенный уголок?

– Здесь похоронена моя мать, – ответил Джон. Выражение его лица не было трагическим, скорее по-мальчишески грустным. – Я всегда навещаю ее, когда бываю в Лондоне. У меня такое ощущение, что она здесь счастлива.

– Как это мило, что у вас такое восприятие, – проговорила Грейс, в который раз отметив наличие симпатичных ямочек на щеках своего спутника.

Тот между тем взял обе ее ладони в свои, и Грейс, слегка вздрогнув, подняла глаза. Солнечные лучи играли на густых волнистых волосах Джона, а в его голосе, когда он опять заговорил, серьезности было не меньше, чем томления в глазах.

– Увидев вас в первый раз, я сразу же понял, что вы именно та женщина, с которой я хотел бы прожить всю жизнь. И я уверен, что мои родители полюбили бы вас так же, как и я. Леди Грейс, не окажете ли вы мне честь стать моей женой?

Грейс постоянно напоминала себе, что она вполне рада тому, что обручилась с лордом Макиндером, точнее с Джоном, как он просил его называть. Он был замечательным человеком, с приятным голосом и карими глазами. Ей импонировали его аристократизм, его мягкость и доброжелательность, и она считала, что они будут счастливы вместе. А еще Грейс нравилось то, что его поместье находится в Шотландии.

Эта часть страны располагалась достаточно далеко от Лондона, и там ей будет легче забыть о прошлом и залечить разбитое сердце, пока детский смех и поцелуи любящего мужа окончательно не сотрут воспоминания о глупом увлечении юности.

Джон часто устраивал для Грейс маленькие сюрпризы, которые, как он знал, доставят ей удовольствие. Что очень важно, он не относился к живописи, как к чисто дамскому развлечению, подобно тому, как акварельные рисунки считаются девичьими забавами. И однажды он преподнес ей миниатюрный портрет Уолтера Рэли – тонкую работу, изображающую этого изящного аристократа, страдавшего от безнадежной любви.

– Похоже, он понимает тебя, – заметила мать. – И очень сильно любит. Эта миниатюра весьма дорогая вещь.

– Да, любит, – согласилась Грейс.

– Он для тебя наилучший выбор, – констатировал отец. – Замечательный человек.

Еще недавно родители слегка хмурились, поглядывая на Грейс, но теперь уже смотрели иначе. А по прошествии месяца лорд Макиндер или просто Джон стал самым желанным гостем в их семье.

Только Лили постоянно дразнила его и за глаза называла занудой. И была единственной, кто спорил с Грейс.

– Для тебя это не лучший выбор, – убеждала она. – Слишком уж он тебя уважает.

– Что же плохого в уважении? – возражала Грейс, вспоминая, как Колин пренебрегал ответом на ее письма. – Мне как раз и необходимо уважение.

– Этого недостаточно.

– Он любит меня!

– Но не так, как нужно.

В конце концов Грейс вышла из себя:

– Лили, ты что, ничего не понимаешь? Я должна сказать тебе это вслух? Никто и никогда не полюбит меня так, как, по твоему разумению, нужно! Из-за меня никто не будет терять голову, как из-за тебя! Я отношусь совсем к другому типу женщин.

В результате они даже поругались.

Как бы там ни было, «занудный» Джон находил Грейс прелестной. Он часто целовал ее, пусть даже и уважительно, и ей это нравилось. А еще он подарил ей новые краски, которыми Грейс и стала пользоваться, отдав те, что прислал Колин, самым младшим членам семейства…

Но потом она все же забрала наиболее красивую из синих – ляпис-лазурь – и, спрятав в шкафу среди своего белья, постаралась о ней забыть.

А в тот день, когда Джон преподнес ей кисть из соболиного волоса, Грейс сказала родителям, что пора бы уже определить дату венчания.

Вскоре после того как они покинули Касабланку, налетевший шторм сбил их с курса. Колин лежал в темноте, считая проходящие дни. Отныне он не числился в военно-морском флоте, с почетом уйдя в отставку, и данному факту можно было только порадоваться.

Колин был вполне цел, хотя и нельзя сказать, чтобы совсем уж невредим. И этому обстоятельству тоже следовало радоваться.

Он направлялся домой, в Англию, к Грейс.

И вот тут его радость несколько меркла. Потому что к настоящему моменту Грейс уже могла выйти замуж за Макиндера.

Еще до ранения он обдумал план того, как отнять Грейс у этого лорда, однако теперь…

Возможно, его и можно назвать эгоистичным ослом, но вести себя как законченный негодяй Колин не станет. Будучи инвалидом, он не вправе вырывать Грейс из объятий жениха.

От всех этих мыслей головная боль усиливалась. Согласно инструкции врача, по утрам и вечерам его пичкали очередной дозой настойки опия – для облегчения головных болей, а также, как подозревал Колин, чтобы у него не возникало желания подняться с койки. Но ему было все равно. Его ординарец Экерли регулярно нависал над ним и просил открыть рот, что он послушно и выполнял.

Употребление снадобья давало и неожиданный побочный эффект. Скользя между сном и явью, Колин обрел способность становиться участником событий, описанных в письмах Грейс. Он видел себя в гостиной вместе с герцогом, и они смеялись над проделкой маленького Брандона, употребившего отцовские галстуки в качестве парусов для своих лодочек. Потом он сидел рядом с Грейс, которая рисовала бестолковых кур, а затем с ней же наблюдал за Лили, порхавшей по бальному залу и звонко смеющейся смехом женщины, не знающей, что такое боль и страх.

А вот Грейс все это было известно. Причем исключительно по его вине.

Во сне Колин танцевал именно с ней – очень медленно, нежно держа в своих руках. Этот танец не был похож на тот стремительный вальс, в котором он кружился с Лили, но каждое соприкосновение с Грейс воспламеняло кровь. И поскольку дело происходило во сне, в опиумном забытьи, они внезапно оказались в фешенебельном клубе «Олмак», окруженные очаровательными дамами. Но все эти дамы как-то сразу отошли на второй план, став расплывчатым ярким фоном, потому что из всех присутствующих единственной женщиной, имевшей для него значение, была Грейс.

Ее волосы были собраны в высокую прическу, но отдельные завитки ниспадали на шею. Она улыбалась Колину одними глазами, словно говоря, что находит его столь же восхитительным, как и он ее. Они продолжали кружиться, и его бедро касалось ее стройной ножки, отчего волны эротического жара устремлялись прямо в область паха.

Колин склонял голову и губами касался ее губ, которые были розовыми и такими мягкими, и Грейс вспыхивала, ибо он провоцировал скандал, целуя ее на людях. Но ему не было никакого дела до общественного мнения. Его интересовала лишь та, что находилась рядом с ним, и он запрокидывал ее голову и чуть ли не рычал, как голодный зверь…

Затем из бального зала они перенеслись на берег озера, под раскидистую иву, где Грейс рисовала в тот день. Только на этот раз она не положила руки ему на плечи, а со смехом опрокинулась на спину, призывно глядя на него. Все заколки из волос Грейс Колин выбросил в воду, и ее пряди заскользили между его пальцев.

Он совсем потерял голову от страсти, любви и желания. И, заглянув в его глаза, Грейс увидела отражение этого первобытного чувства, которое он не мог контролировать. Она что-то сотворила с корсажем своего платья, и вся ее одежда внезапно исчезла.

И вот она лежала перед ним в чуть розоватом флере, чувственная, полная любви, и тянула его к себе. На нем уже тоже ничего не было, и их тела соприкоснулись, и даже это соприкосновение несло невероятное наслаждение. Но Колин не мог остановиться, чтобы прочувствовать его, поскольку им двигала настоятельная потребность войти в Грейс, овладеть ею и осознать, что она принадлежит ему, а не какому-то лорду Макиндеру.

Он завис над ней, дикий и неистовый, не сомневаясь, что его глаза горят огнем. Все, чего ему сейчас хотелось, это обладать лежащей под ним женщиной, которая завладела его сердцем и душой. Ее ноги были призывно раскинуты, она была влажной и поразительно сладкой, а при его прикосновении ее голова откинулась назад, а с губ сорвался протяжный стон.