– Откуда у тебя шрам?.. Едва заметный полумесяц на пояснице.

Я задержала дыхание, не зная, что ответить.

– Какая разница? – не открывая глаз, наконец выдавила я, неосознанно нахмурившись.

Дариан перестал меня гладить… А мне вдруг перестало хотеться чувствовать близость его горячего обнажённого тела.

– Откуда он? – словно не уловив моего напряжения, уверенно повторил свой вопрос Дариан.

– Тебя не должны волновать мои шрамы, – не менее уверенно произнесла я, и от утреннего тепла во мне вдруг не осталось и следа. Мне вдруг стало неописуемо холодно.

Раскрыв глаза, я увидела капли дождя на нависшем над моей головой окне, и быстро бегущую стаю свинцовых туч. По-видимому, ночью прошёл дождь.

Дариан молча встал с кровати и, выйдя на середину комнаты, начал одеваться. Взяв его телефон с прикроватной тумбочки, я посмотрела время – ровно шесть часов утра. Значит, я впервые провела ночь в его постели. Не удивительно, что он начинает задавать вопросы. Это мой промах, и это нехорошо.

Поднявшись с постели, я, не торопясь, начала одеваться. Я уже давно опоздала уйти, так что спешить было некуда.

– Кофе? – дождавшись, когда я застегну последнюю пуговицу на своей блузке, поинтересовался Дариан. Не найдя причины для убедительного отказа, я утвердительно кивнула головой.

Мы спустились на кухню, и следующие пять минут, сидя на барном стуле, я наблюдала за тем, как Дариан готовит кофе: откупоривает свежую упаковку немолотых зёрен, засыпает их в кофемашину, настраивает параметры, ставит на стол напротив меня сливки и два вида сахара – сорговый и тростниковый.


…Сделав глоток умопомрачительного горячего напитка, я слегка запрокидываю голову и на мгновение закрываю глаза, после чего, открыв их, встречаюсь взглядом с Дарианом. Он сидит на таком же барном стуле чуть правее напротив меня. По его поджатым губам и красноречивому прищуру я понимаю, что он недоволен моим нежеланием отвечать на его утренний вопрос, отчего тяжело выдыхаю.

– Зачем тебе знать? – поглаживая пальцем ушко своей чашки, спрашиваю я.

Дариан молчит, делает очередной глоток кофе, после чего снова молчит. Мы допиваем горячий напиток в полном молчании.

Уже на выходе, когда я собираюсь открыть дверь, чтобы шагнуть через порог в новый день, Дариан останавливает меня, протягивая мне свою тёплую, тёмно-вишнёвого цвета толстовку, которую только что снял с вешалки. Я осознаю, что на улице мне будет очень холодно в коротких шортах, тонкой блузке и неожиданно беззащитных сандалиях, поэтому без ворчания принимаю из его рук предложенную мне толстовку и начинаю застёгивать на себе этот громадный балдахин. Дариан, внимательно наблюдая за моими движениями, вдруг спрашивает невозмутимым, спокойным тембром:

– Это большой секрет?


Я сажусь за руль своего автомобиля, крепко зажмуриваюсь и задерживаю дыхание. Это не помогает. Боль зудит внутри меня, поднимаясь от желудка к горлу.

Правильным ответом на вопрос Дариана было предложение из трёх слов: “Это – большой – секрет”. Но я ничего не ответила ему.

Когда я выехала из “миллионного” города, дождь вдруг начал накрапывать, из-за чего мне сразу же пришлось включить кривые дворники. Подождав секунду, они начали со скрипом бегать по мутному лобовому стеклу, и их скрип начал отзываться в моём подсознании неожиданным, больным эхом: “Это-большой-секрет”… “Это-большой-секрет”… “Это большой секрет”… Больше, чем моя жизнь… Больше, чем я… Больше, чем мои мысли о неисправимо нарушенном балансе… Меньше, чем моя боль.

Глава 60.

I


Мама будила нас по очереди. Сначала Пени, потом меня и потом Мишу, на следующее утро меняя очерёдность, всё так же начиная с Пени, но уже заканчивая мной. Она это делала для того, чтобы мы с Мишей не подумали, что кого-то из нас она любит меньше.

Вообще вопрос любви в нашей семье всплывал часто, наверное потому, что она лилась через край. Будучи детьми, мы любили поспорить на тему того, кого мама любит больше. Каждый хотел быть победителем. Никто не знал, что уже давным-давно победил папа, ещё до нашего рождения взяв титул самого любимого мамой человека. Благодаря чему, собственно, мы и появились на свет – жаждущие присвоить себе его лавры. Но их присвоить было невозможно, что лично я поняла гораздо позже, услышав однажды от отца: “…Я чувствую, что она жива. Я ощущаю её пульсирующую жизненную нить”. Он сказал мне эти слова спустя пять месяцев и четыре недели после того, как собственноручно донёс её гроб до могильной ямы. Мне стало страшно от услышанного, но я этого не показала. Сейчас же я этого не боюсь. Не боюсь того, что мой отец, всерьёз считающий, будто его жена всё ещё бродит где-то по земле живая и невредимая, однажды захочет доказать всему миру правду своего безумия и вскроет её могилу. Не боюсь потому, что теперь знаю, что ему не нужны доказательства. Он просто знает, что она жива, и на этом точка.

Мой отец сильный мужчина, он всегда был психически здоровым человеком, и я не сомневаюсь в том, что ему, не смотря на всю ту боль, которую он пережил, не грозит сумасшествие, но как в его голове поселилась страшная в своей силе идея сумасшедшего, я ни объяснить, ни понять не могу.

…Помню, как отец прижимал к своей груди маму, когда её руки были по локоть в муке. Она так громко смеялась, что мы с Хьюи и Мишей, ещё годовалые, сидящие на трёх одинаковых стульчиках для кормления, закатывались смехом. Скорее всего, это моё первое воспоминание о родителях. До этого воспоминания я не помню ни отца, ни мать. Они так и влились в мое подсознание одним цельным образом, одним громко смеющимся, счастливым существом, подарившим мне жизнь. Для меня ещё долгое время не было ни его, ни её отдельно – были только они вместе. Может быть поэтому я, в отличие от остальных детей, до двух лет не называла их ни “мамой”, ни “папой”. Обращаясь к ним, я говорила “тата”. Они оба для меня были татой – одним нераздельным, сказочным существом, без которого моё существование не было возможным. Я ошибалась. Моё существование без этого существа всё-таки оказалось возможным. Оно было болезненным, дырявым, растерзанным, но возможным.

Родители никогда не наказывали нас физически, хотя поводов для этого было достаточно. Чего стоили раскрашенные мной стены в коридоре или разбитое мной окно в ванной комнате. Я была тем ещё сорванцом, уступая место только Энтони, шалости которого переходили грань допустимого даже для меня. Я бы ни за что не решилась проверить на качество подаренное отцом маме на день её рождения платье, поднеся к его подолу зажигалку. Красивое платье мамы сгорело дотла, превратившись в обугленную кучку пепла, после чего Энтони полдня простоял в углу, неделю не выходил на улицу, и так как Пени решила на время его наказания оставаться рядом с ним и не покидать пределов дома, подобным образом подбадривая горюющего брата, родители достаточно быстро простили его, после чего больше даже не вспоминали о произошедшем.

Отец наверняка знал о существовании ремня, так как частенько грозил нам им, но он определённо точно не имел понятия как пользоваться этим агрегатом. Дальше редких подзатыльников и мимолётных шлепков по попе дело так и не зашло. Интересно, если бы они с мамой знали, что Энтони вырастет в Фабулуса, а Миша под прикрытием боли разрушит свою жизнь и жизни близких ей людей, они бы научились пользоваться тем таинственным ремнём, которым они нам грозили?.. Они бы попытались вырастить из своих детей бойцов?..

…Они растили из нас любвеобильных детей. Любовь плескалась у нас через уши – мы любили всё, что нас окружало, и могли залюбить до смерти любую передвигающуюся по двору букашку. Однажды мама сказала, что если очень сильно любить, тогда можно почувствовать Бога. Я спросила о том, кого любить. Мне показалось, что мама не закончила своё предложение, забыв уточнить мишень для моей беспощадной детской любви. Мама ответила: “Люби всё”. И я стала любить всё. Я любила так сильно, что казалось, будто ещё чуть-чуть и я лопну от переизбытка любви к бабушке, родителям, братьям, сёстрам, к сытным завтракам, к печенью с шоколадной крошкой, к послеобеденным мультфильмам, бегу наперегонки, соседскому щенку, маминым гвозди́кам, подаренному дядей Генри огромному синему банту на моей голове… Я буквально лопалась от любви!!! Мама говорила, что это я так чувствую присутствие Бога в своём сердце. Прошло много лет, я пережила много боли, теперь в моём сердце огромная дыра в виде полого бублика с трещинами по краям, но всё это время я ни на секунду не переставала чувствовать присутствие Бога. Не смотря на то, что мои мама и брат погибли, не смотря на то, что Хьюи впал в кому, не смотря на то, что моя Миша превратилась в наркоманку, не смотря на то, что дочь моей Миши родилась с больными лёгкими… Я не верю в себя, в близких, в значимость своего существования, в значимость их существования и даже перестала верить в то, что человек в принципе способен на бескорыстную, не искаженную своими потаёнными желаниями любовь. Но я ни на секунду не переставала верить в Бога. Однажды в детстве ощутив Его присутствие в своём сердце, я уже никогда не смогу вычеркнуть Его из своего мироощущения. Бог – единственный и последний, в кого я по-настоящему верю. Ни смотря ни на что. Всё вокруг меня рушится, сгорает, искажается, рассыпается в пепел, но у меня есть то, что не изменится никогда. Это мой стержень. То, благодаря чему я до сих пор держу свою спину прямо. Вера. Её объяснила мне мать, её я пронесу через всю свою жизнь и с ней я однажды приду к той, кто поместил её мне в сердце. Растеряв на своём пути всех и всё, я принесу ей последнее, что у меня останется, самое ценное и нетленное. Веру.


В отличие от меня, мама верила во многое. Возможно, я прежде тоже верила во многое и многому, но я не помню этого. Однако я помню, что мама верила в звёзды. Она говорила, что у каждого есть своя звезда: “Она зажигается в момент появления твоей души на этом свете и падает, когда твоя душа покидает этот мир”. Я не видела, как падала её звезда и звезда Джереми, потому что моя звезда дрожала во время их срыва.