Взяв свою опустевшие тарелку и кружку, я встала из-за стола и, подойдя к раковине, начала тщательно её вымывать, наблюдая в окно за тем, как Миша, покачивающимся шагом, идёт к машине, в которой уже сидят три девушки и парень за рулем. Я знала каждого поимённо – с кем-то училась в параллельном классе, кто-то был старше на год или младше на два. Город был небольшим, чтобы в лицо знать всех его наркоманов, особенно когда твоя сестра-близнец одна из них.

Закрыв форточку, чтобы не слышать дикий смех подвыпившей компании, я выставила свои тарелку и кружку сушиться, после чего резко обернулась и вдруг поняла, что всё это время Нат и Коко наблюдали за мной. Нервно моргая, они начали собирать вилками крошки со своих тарелок, усердно делая вид, будто ничего не заметили. Я же сделала вид, что тоже ничего не заметила, после чего высказала своё желание пораньше лечь спать и пожелала всем спокойной ночи.

Спать не хотелось. Лежа на кровати с разбросанными по подушке волосами, я бегающим взглядом осматривала потолок, положа правый кулак на низ живота, где, отчего-то, жгло не меньше, чем в горле и глазах. Слёзы подступали редко, но уже давно не стекали по моим щекам – за эти годы я научилась плакать всухую. Зачем мне этот навык – я не знала, но ощущала, что так даже больнее, чем если бы боль выходила из меня вместе с водой и солью. Однако она больше не выходила. Я давилась ею, медленно, мерно, словно горькой, тошнотворной пилюлей, от которой вот-вот может вывернуть на изнанку. Но меня не выворачивало… Снова и снова, и снова я корчилась в конвульсиях, но меня не выворачивало… Я просто была безнадёжно жива…

Глава 36.


Стоя перед Дунканом и глядя ему в глаза, я натянуто широко улыбаюсь во все свои белоснежные зубы, что, скорее, выглядит как вымученная гримаса счастья, нежели искренняя эмоция. Так я пытаюсь показать ему, что рада его искренности, хотя на самом деле куда подальше хотела её слать. Кому она нужна, эта искренность? Разве что только Дункану, но точно не мне.

Наше неплохо начавшееся свидание, больше походящее на банальную прогулку по Риджентс-парк, закончилось трогательно-мужественным признанием Дункана в том, что он хотел бы серьёзных отношений. Само слово “серьёзные” вызвало во мне внутреннюю рябь. Я даже не подозревала, что от подобного мне захочется сиюсекундно развернуться и уверенным шагом направиться в противоположную сторону от своего собеседника.

– Через пару лет я всерьёз планирую вернуться в Испанию, – говорил Дункан. – Вся моя большая семья – дедушки, бабушки, родители, тёти и дяди с их семьями – живут в пригороде Мадрида, так что прежде чем возвращаться на родину, я хочу заработать достаточно денег на неплохую жилплощадь в столице, чтобы начать думать о создании собственной семьи. Конный клуб – это лишь одна из моих работ. По выходным я работаю охранником в ночном клубе, а в буднии дни с семи вечера до полуночи подрабатываю консультантом в магазине электротехники. На данном этапе своей жизни я очень много работаю, чтобы осуществить свою мечту. Думаю, в подобном режиме мне придётся продержаться ещё около года, потом можно будет немного расслабиться, после чего и вовсе вернуться в Испанию… Всё это я рассказываю тебе для того, чтобы ты не обижалась на то, что я не уделяю много времени на ухаживания. Такая девушка как ты заслуживает большего внимания, чем я могу тебе предложить в ближайшие месяцы своей жизни. Поэтому я хотел бы, чтобы ты согласилась на серьёзные отношения, чтобы у нас появилось больше времени друг на друга. Нам не пришлось бы встречаться на улицах Лондона в попытках скоротать пару часов вместе. Мы могли бы просто видеться между моими работами и твоей, встречаясь у тебя или у меня дома.

Представив Дункана в кладовке, которую мы с Нат бережно называем домом, мне вдруг стало ещё более дурно.

“Ну зачем ты мне такой “серьёзный” попался?!” – проносилось у меня в голове, когда, выйдя из парка, я уже подходила к своей машине – “О таких мужчинах мечтает едва ли не каждая первая девушка на земле, почему ты подвернулся именно той, которой даром не нужны все твои идеальные взгляды на жизнь? Хочешь быть надёжным бойфрендом, стать идеальным семьянином… Нет уж, вынуждена отказаться – не для меня и не со мной. У меня хватает серьёзных проблем, чтобы ещё и отношения заводить с серьёзно настроенным мужчиной. В моей жизни более чем достаточно всевозможных обязательств. Больше не надо”.

Наконец распутав брелок с ключами от автомобиля, я попала внутрь своей развалюхи, вставила ключ в зажигание и неосознанно замерла, ощутив затылком твёрдый подголовник сиденья и не снимая рук с руля.

И что со мной не так?.. Всё ведь может быть так идеально. Серьёзные отношения с серьёзным мужчиной, что означает совместные завтраки и ужины, через год-два Испания, просторная квартира где-нибудь недалеко от центра Мадрида, совместные походы на матчи Реала, поездки на Балеарское море и много, очень много солнца, от которого режет глаза и обожжённая кожа слезает с плеч… Не люблю переизбыток солнца. Предпочитаю кутаться в туманы Альбиона. Нет, это всё не моё. Я не могу просто взять и попытаться стать частью того, что всегда будет для меня чужим. Даже если Дункан в итоге передумает и решит остаться в Британии, я всё равно не смогу построить серьёзные, “здоровые” отношения с тем, кто уверен в своих грандиозных планах на жизнь, расписанную на несколько лет вперед. Мне бы хотя бы ещё один день прожить и не сломаться. Мне бы хотя бы пережить сумерки и встретить ещё один рассвет. Один вдох, один выдох и один удар сердца – это всё, на что я могу рассчитывать. О каких планах на ближайшие годы своей жизни я могу говорить, когда я не уверена в том, что у меня будет хотя бы завтра?.. У меня есть только один день, через края которого переливается моя борьба с ним. Дайте мне только один день – не вздумайте давать мне больше… Я не выдержу…


Весь оставшийся день, до семи часов вечера, я просидела напротив койки Хьюи. Придвинув к ней зелёное “вольтеровское” кресло с вмятой от старости сидушкой, которое отец почти десять лет назад принёс сюда из дома, я прислушивалась к больничной тишине. Кресло отец принёс для того, чтобы любимый предмет меблировки Хьюи давал ему ощущение присутствия тепла родного дома… Которого, по сути, больше нет… Так, крыша да стены и бесконечно глухая пустота, заполненная чужими людьми и разъеденёнными родными душами. Хьюи был бы в шоке от того, что произошло с нашей семьёй… Он сказал бы, что это невозможно, что это чудовищная ошибка и что у нас ещё есть шанс всё исправить. Вот только шанса нет, и Хьюи ещё ничего не знает, и ничего не может сказать… Как же сильно я скучаю по его голосу! До боли в сердце… Его голос словно отражение моего, я это точно помню. Если бы я родилась мальчиком, мой голос звучал бы точь-в-точь как голос Хьюи. Но вместо этого я делила один голос на двоих с Мишей, пока она, затравив свои голосовые связки дымом и горечью, не превратила его в скрипучий и шаркающий скрежет.

Хьюи был абсолютно неподвижен. Каждый раз, когда я приходила к нему, я уделяла по часу непрерывного наблюдения за его руками и ногами, но ни единый кончик его пальцев уже почти десять лет как не шевелился, и тем не менее я продолжала врезаться взглядом в его неподвижное тело. Тело не тринадцатилетнего мальчика, а уже двадцатитрехлетнего парня, который похож на меня не меньше, чем Миша или моё отражение.

Смотря на родное мне тело, я ощущала, что там, в его глубине заточён вовсе не Хьюи – заточена я сама. И я никак не могу вырваться, никак не могу найти спасительного выхода, и мне остаётся лишь надеяться на то, что меня не бросят в этой темнице навсегда, что у меня есть ещё время бороться за своё освобождение… Мы решили, что дадим Хьюи столько времени, сколько ему понадобится, пока последний из нас – я, отец или Пени – не умрёт. Мы не произносили этого вслух, но мы посвятили свои жизни Хьюи. Каждый день, ещё один и ещё один, мы будем жить для того, чтобы давать Хьюи возможность бороться. Когда нас не станет, не станет и его, а значит нам троим придётся жить долго, возможно даже больше ста лет. И никто из нас не отойдёт от его койки, никто из нас не уедет настолько далеко, чтобы невозможно было добраться до него за считанные часы, никто из нас никогда и ни за что не перестанет ждать. Отец будет мастерить скрипки, Пени растить детей, а я буду каждый день дышать ради того, чтобы дышал Хьюи. Я моложе отца и Пени, и это, конечно же, не даёт мне права на дольше прожитую жизнь, но шансы на этот ужас есть именно у меня. И если я стану последней, от кого будет зависеть дыхание Хьюи, тогда его точно не отключат от аппарата, пока я не испущу свой последний выдох. Каждый день я буду поднимать тяжёлые веса, отжиматься по сто, нет, сто пятьдесят раз, бегать больше, чем это возможно, приседать до тех пор, пока мышцы на ногах не превратятся в натянутые струны, которые вот-вот лопнут… Безжалостные тренировки, здоровое и отвратительное питание, вливание в себя по три литра воды в сутки… Я ожесточённо буду бороться за наши жизни. Не смотря на оглушающую боль в голове и грудной клетке, я выдержу каждый отведённый мне судьбой день, переживу всех врачей, настраивающих на эвтаназии для моего брата… Я буду приходить к Хьюи каждую субботу, я буду существовать ради его пробуждения, даже если он никогда… Даже если…

…Никто не посмеет упрекнуть меня в том, что я живу, в то время как мать и Джереми умерли, а Хьюи лежит в коме. Даже если единственным человеком, который меня в этом ежедневно упрекает – это я сама. Я буду жить столько, сколько люди не живут. Однажды я переживу отца и даже Пени, я доживу до двухсот лет, а потом, когда моё тело само по себе начнёт превращаться в прах, мы с Хьюи умрём в один день…

…Я умоляю небеса о том, чтобы хотя бы перед смертью ещё один раз услышать его голос, но если этому не суждено сбыться, я хотела бы прожить свою болезненную, искалеченную и измождённую уже к своим двадцати трём годам жизнь так, чтобы, когда мне исполнилось двести лет, я смогла лечь рядом с Хьюи и собственноручно отключить подачу кислорода в наши лёгкие.