— Он был на балу, мистер Макленнан. Помню, мне пришлось с ним танцевать, и это ужасно действовало на нервы! Мама уверилась, что он ищет жену. В тот вечер она вела себя несносно.

— Подыскивала зятя побогаче? — бестактно поинтересовался мистер Бегг.

Улыбка слегка померкла, но ответила Элизабет весело, правда, веселье не затронуло глаз.

— Да. И она исполнила свое желание, правда, не с помощью лорда Мёрдо Балфора.

Отвернувшись к окну, она напрягла плечи и спину, синяк от большого пальца привлек внимание к шее. Дэвид мельком глянул на помрачневшего Йена. Точнее, мрачен он был в течение всей процессии. Любому, у кого есть глаза, становилось ясно, что в отличие от других гостей Йен не находил действо волнительным. Вероятно, он видел в этом демонстрацию государственной власти — вся военная мощь выставлялась напоказ в угоду монарху Соединенных Королевств Англии, Шотландии, Уэльса и Ирландии.

Мнение Дэвида о процессии скорее совпадало с мнением Йена, нежели с патриотическими взглядами Беггов. И все-таки он устроил торжество, разносил еду и вино и исполнял роль верного подданного короля. Ну он и был верен, разве нет? На деле — несомненно, в мыслях — вряд ли. Дэвид — уважаемый человек, часть механизма, благодаря которому поддерживалось верховенство закона. Правда, иногда Дэвид пытался преодолеть его воздействие. Например, когда представлял брата Йена. Он приложил все силы для того, чтоб в рамках закона предотвратить отправку Питера Макленнана в ссылку, но усилий было недостаточно.

Самое кошмарное: того, что можно сделать в рамках закона, редко оказывалось достаточно.

Как только процессия достигла замка, и началась формальная церемония передачи регалий, небольшая компания вернулась в гостиную. Дэвид бродил по комнате и снабжал барышень винным пуншем, Фергюсон доливал мужчинам эль, а Катерина принесла с кухни несколько тарелок.

Гости уже были навеселе, некоторые даже вели себя несуразно. Вряд ли этому стоило удивляться, если учесть, что выпивать все начали еще до полудня. Дэвид же, наоборот, оставался в трезвом уме. Эль, который он пил, ничуть не охмелил, что не вязалось с веселостью гостей. И дело вовсе не в алкоголе и не в отвращении к празднеству.

Обойдя гостей, Дэвид направился к Йену и Элизабет. Стояли они немного поодаль и, наклонив головы, о чем-то шушукались. Чем ближе Дэвид подходил, тем сильнее сам себе казался докучливым.

— Желаете еще лимонада, леди Киннелл? Эля, мистер Макленнан?

Они одновременно вскинули глаза, видимо, изумившись тому, что Дэвид находился рядом. От предложения они хором отказались и неловко умолкли.

После недолгой паузы Элизабет, взяв себя в руки, проговорила:

— Мистер Макленнан рассказывал мне о своих сослуживцах.

— Да? — Дэвид вопросительно взглянул на Йена.

— Я рассказывал леди Киннелл о миссис и мистере Гилмор — владельцах «Флинта», — дерзко сообщил Йен, словно решил, что Дэвид это не одобрит. — Я объяснил, что мистер Гилмор основал газету, но миссис Гилмор тоже имеет к ней отношение. Как и все мы. Это коллективный труд. Мы все имеем право высказаться о том, что происходит. — Он глянул на Элизабет. — Хотелось бы вас с ними познакомить. Они самая необычная пара.

Элизабет наклонила голову набок.

— Чем же они необычны?

— Они живут как равные партнеры. Перед свадьбой они заключили соглашение: что бы ни говорил закон, собственность миссис Гилмор останется ее собственностью, ее права на детей равны правам мужа, и она не обязана подчиняться его приказам.

— Зачем они так поступили? — после недолгого молчания озадаченно спросила Элизабет.

— Они считают, что женщина не должна быть рабыней мужчины. И если я когда-то женюсь, я сделаю точно так же. Мне не нужна домашняя рабыня.

— Нет?

— Нет. Притеснение женщин мужчинами — это первый и наихудший акт угнетения в истории человечества. Пока мы это не исправим, мы не сумеем разобраться с другими формами неравенства. Каждый ребенок с детства наблюдает самую вопиющую разновидность рабства. Мы впитываем это с молоком матери и воспринимаем как должное. Но это не так.

Элизабет с усилием сглотнула и отвернула голову.

— Ты так этим увлечен, — нарушив молчание, подметил Дэвид.

Дэвиду пришло в голову, что он, как обходительный хозяин, обязан сменить тему, огорчившую его гостью. Но не удавалось отделаться от мысли, что Элизабет полезно это выслушать.

— Да, — посмотрев на Дэвида, сознался Йен. — Мой отец бил мать, как собаку. Однажды вечером, когда стало совсем плохо, Питер взял кочергу и выгнал его из дома. Больше он не возвращался. Тогда Питеру было всего четырнадцать, а остальным не было и десяти. Спустя несколько дней мама умерла. У нее обнаружились какие-то внутренние повреждения, а позволить себе лекаря мы не могли.

Элизабет закашлялась, и Йен, обратив взор на нее, тотчас побледнел.

— Простите. Я забылся... Не следовало говорить столь откровенно.

— Нет-нет, — покачав головой, изрекла она. — Просто... Мистер Макленнан, лишиться матери таким ужасным способом — это кошмарно. Мой отец очень добрый человек, правда же, мистер Лористон?

Дэвид кивнул.

— Ваш отец самый прекрасный человек. — Однако он подметил, что мужа она не упомянула.

— Почему все мужчины не могут быть такими?

И хотя вопрос она задала тихо, Дэвид догадался, что это крик души. Ее выдали выражавшие изумление и печаль глаза.

Дэвид внимательно на нее посмотрел.

— Не понимаю. У меня в деревне жили несколько женщин, которых регулярно били мужья. Одна из них — кузина моей матери. Когда муж запивал, она укрывалась у нас дома. Хуже всего бедным женщинам. Они не в силах изменить свои реалии. Никаких финансовых возможностей...

— У женщин вообще нет финансовых возможностей! — вмешалась Элизабет.

Дэвид замолчал.

— У замужних женщин, — добавила она, снова нацепив маску невозмутимости.

— Конечно, вы правы, — согласился Дэвид, наблюдая за тем, как резко вздымалась и опадала ее грудь. — Даже богатая женщина бедна в браке.

— Замужние женщины не только не имеютсобственности, мистер Лористон, — вполголоса отозвалась Элизабет. — Они сами становятся собственностью.

— Миссис Гилмор говорит, что брак — это законная форма рабства, — вымолвил Йен. — И это величайшая несправедливость.

Элизабет, кивнув, покраснела, словно только сейчас осознала, что проболталась. Отведя глаза, она дернула худым плечом.

— Полагаю, брак можно расценивать как рабство, если муж своенравно распоряжается своей властью. — Она наигранно хохотнула. — Боже, мы ведем такую серьезную беседу в такой день! Как думаете, скоро процессия начнет спускаться с холма? Пойду посмотрю.

Элизабет заспешила к окну, где стояла сестра, обняла Катерину за талию и положила голову ей на плечо.

— Я ручаюсь, она точно знает, что такое подчиняться супружескому гнету, — пробормотал Йен, как только она удалилась. — Видел ее шею, Дэви?

Дэвид кивнул.

— Похоже на следы от пальцев. — Выдержав паузу, он тихо добавил: — Я кое-что слышал о ее муже.

— Что?

— В школе он жестоко обращался с младшеклассниками.

— Если однажды ты превратился в животное, ты останешься им навсегда. Она должна от него уйти.

— Он ее муж. Если она сбежит, он имеет полное право потребовать ее возвращения. — Дэвид подавил рвотный позыв, вызванный этим замечанием. — Он ею владеет.

Йен смолчал, однако поджал губы и не сводил с сестер глаз.

— Знаешь, я ведь правда ее помню на том балу. Она махала тебе, а потом вы танцевали. Она смотрела на тебя так, будто ты подарок небес. Я не сомневался, что она в тебя влюблена.

— Она не была в меня влюблена, — буркнул Дэвид. — Она ничем не отличалась от любой барышни на балу. Радовалась. Волновалась.

— Я верю своим глазам. — Йен улыбнулся. — Я считал тебя счастливчиком. Ты просил ее руки? Полагаю, ее семейство ты не устроил?

Дэвид покачал головой.

— В этом смысле я о ней не думал, но даже если бы и думал, ее мать бы не одобрила.

Он не стал упоминать, что Чалмерс в мгновение ока отдал бы ему старшую дочь.

— Можешь вообразить, что они подумали бы обо мне? — Йен рассмеялся, правда, хохот звучал печально. — Радикал из рабочего класса, за душой ни гроша. И все же, если судить по синякам, я стал бы лучшим мужем, чем тот, с которым она живет сейчас.

В этом вопросе они безмолвно достигли согласия. С улицы донеслось гудение волынок, и Катерина восторженно взвизгнула. Все вновь ринулись к окнам смотреть, как процессия возвращалась от Касл-хилла на Лонмаркет.

Из внутреннего кармана пиджака Йен достал тетрадь и сточенный почти до основания карандаш и начал быстро что-то записывать. Страницы покрывал убористый текст, разлинованы они экономно, исписаны справа налево и снизу вверх, разобрать слова почти невозможно.

Йен, подметив интерес, бросил взгляд на Дэвида.

— Я говорил правду, — пробормотал он. — Я журналист.

— Ты приехал в Эдинбург только для того, чтоб написать историю?

— Да.

Только «да», больше ничего.

Дэвиду же хотелось задать миллион вопросов. Разыскивал ли Йен Хью Суинберна после событий двухгодичной давности? Ради этого он уехал в Лондон? И если он вернулся только как журналист, зачем пришел сюда? Последний вопрос беспокоил настолько, что Дэвид все-таки задал его Йену:

— Ты правда пришел, чтоб посмотреть на процессию?

— Разумеется, нет, — после паузы ответил Йен.

— Тогда зачем?

— Хотел отдать вот это. — Из кармана он достал небольшой кожаный кошелек и вложил Дэвиду в руку.

— Что это?

Какой глупый вопрос. Дэвид отлично понимал, что это такое, и чувствовал лежавшие внутри монетки.