– Конечно, тряпка, слабая, безвольная. Чуть что – стреляться.

– А вы полагаете, что я могу жить после всего, что случилось?

– Да что случилось-то? Сущие пустяки! – говорю я спокойно.

– Пустяки? – тянет он, совсем по-ребячьи разевая рот.

– Конечно, пустяки. Вам нужно женщину, а в доме я одна посторонняя. Пойдите к женщинам и увидите, как рукой снимет.

– Но… но… Подло покупать женщину за деньги!

– А еще хуже бросаться на первую встречную.

– Господи! Да неужели нельзя обойтись без этой мерзости? – падает он на стул и закрывает голову руками.

– Конечно, можно. Не надо только постоянно думать об этом. Если будете постоянно читать книги о том, как «сохранить себя в чистоте», – указываю я на несколько брошюр, лежащих на столе, – так невольно наведете себя на все эти мысли. Знаете, как в одной татарской сказке, человек не должен был думать об обезьяне, ну, вот он только и делал, что думал. А вы лучше побольше работайте физически, делайте гимнастику, читайте только научные книги – и проживете спокойно до тех лет, когда можно будет жениться. Вы такой умный, такой развитой, – бессовестно льщу я ему, – как вы не понимаете, что жизнь человеческая – все же довольно дорогая вещь! А если она вам не дорога, то отдавайте ее за дело посерьезнее, чем истерический припадок!

Я замолкаю. Он сидит, уткнув нос в руки, сложенные на столе.

– Мне ужасно стыдно перед вами, – чуть не со слезами бормочет он.

– Да не стыдитесь, Андрюша! Было бы действительно стыдно, если бы на моем месте была молоденькая, невинная девушка. Вы запачкали бы ее воображение, она могла бы заболеть от испуга. А на меня, право, никакого впечатления не произвело. Мне даже кажется, что теперь, Андрюша, мы сделаемся с вами искренними друзьями.

– Да! да! – вдруг протягивает он со слезами мне обе руки. – Простите меня, я…

– Тс-с! Как будто ничего не было. Пойдем лучше к маме и скажем, что мы теперь друзья.

– Да, да, пойдемте, какая вы славная… Я теперь буду больше гулять, работать! Знаете что? – говорит он, спускаясь по лестнице, – я поеду на лесопилку к Чалаве и буду там работать.

– Какая хорошая мысль! Вы узнаете условия жизни рабочих не по книжкам, а на деле. Даже вот что… – раздуваю я его затею. – Записывайте в дневник свои впечатления. Не смущайтесь, если иногда факты покажутся мелкими. Рабочий вопрос так назрел, что в нем нет мелочей – все крупно!

«Ой», – останавливаю я себя, но, вспомнив возраст моего собеседника, продолжаю с прежним жаром:

– Если я не ошибаюсь, о жизни рабочих на лесопильнях Кавказа ничего не было за последнее время в текущей литературе. Илья выправит ваши записки, и их можно будет напечатать.

– Ах, да… Вот идея-то!

Мы жмем друг другу руки и входим в гостиную. Марья Васильевна сидит задумчиво у окна.

– Мама, – говорю я нежно, я в первый раз называю ее так, – мы с Андрюшей помирились и теперь друзья!

Она поднимает голову.

– Полюбите и вы меня хоть немножко, за Илью, – шепчу я, еще нежней обнимая ее.

Она вздрагивает, хватает мою голову и прижимает к своей груди. На глазах ее слезы. Победа! Полная победа!

Андрей смотрит на нас и вдруг, уткнувшись в колени матери, ревет. Ревет, как самый маленький ребенок. Как теперь хорошо все идет.

Между Марьей Васильевной и мной лед разбит, Андрей, уезжая на завод, даже поцеловался со мной, а до отъезда два дня услуживал мне и Жене: рвал для нас цветы, собирал ежевику, дурачился и хохотал. Мы вели длинные разговоры.

– Какой ты стал славный, Андрейчик, – удивлялась Женя, – просто не узнаю тебя!

Она была в недоумении, а Андрей толкал меня локтем, и мы смеялись. Он был ужасно доволен, что у него есть тайна. Перед отъездом он объявил мне, что все-таки влюблен в меня, но, конечно, платонически и никогда больше не заикнется о своей любви, которую поборет. Я удержалась, не фыркнула от смеха и сказала что-то подходящее к случаю. Мы расстались, ужасно довольные друг другом.


Сидим все вокруг жаровни в саду и варим варенье. Все мы растрепанные, красные, сладкие. Женя гоняется по саду за своей подругой Липочкой Магашидзе, уверяя, что хочет дать ей самый сладкий поцелуй. Липочка только что мазнула Женю по лицу ложкой с пенками от варенья, и весь рот и щека Жени вымазаны.

Женя, крупная, красивая, ловкая, бегает скорее, но худенькая, маленькая Липочка, похожая на бронзовую статуэтку, очень увертлива: выскальзывает у Жени из-под рук и смеется гармоничным смехом. Они носятся по саду, как две большие бабочки, одна белая, другая желтая.

Смех, чудный, молодой смех! А вверху синее небо, кругом цветы. Написать бы все это! Жаль, что нельзя изобразить этот звонкий смех! Мне он представляется яркими спиральными линиями из золотистых солнечных бликов. Ах, девушки, девушки, как вы хороши в эту минуту, сами того не зная!

– Ну и аппетит у вас, Таточка, – говорит Марья Васильевна. – Да не ешьте вы хоть вареников! А то после соленой рыбы – гусь, а после гуся вареники, да еще на ночь. Что с вами будет!

– Не виновата же я, когда все так вкусно! – оправдываюсь я.

Я люблю поесть, сознаюсь откровенно.

Я отвратительная хозяйка – это правда. Деньги у меня летят неизвестно куда, прислуга избалованная и ленивая, хотя всегда хорошенькая и нарядная, но кухарка я отличная. Илья всегда уверяет, что человек, не признающий моего художественного таланта, может остаться моим другом, но тот, кто усомнится в моих кулинарных способностях, – враг на всю жизнь. И правда, я почему-то очень горжусь, что я «кухарка за повара».

Марья Васильевна составляет меню на завтра из таких блюд, которые я не люблю, чтобы я хоть денек попостилась немножко.

Шаги на террасе. Женя срывается с места и летит к дверям. В дверях Сидоренко. Руки его полны свертков и коробок. Мы его шумно приветствуем. Женя его тормошит.

Он разронял свертки, говорит что-то несвязное, что пришел на огонек, а то бы не решился беспокоить нас, только что приехал и не выдержал, так хотелось видеть Марью Васильевну. Заметно, что он ужасно рад нас видеть.

Женя развертывает пакеты, восхищается чувяками, делает выговор за тесемки, ест привезенные конфеты и расспрашивает об оперном спектакле – все это сразу, так что получается:

«Ах, как они красивы и удобны!.. Я вам говорила, что надо восемнадцать аршин… Хорошо она пела?..

Какое соловьиное горло… И пошире – гораздо шире… Это с ликером… А баритон и тенор хороши были?.. Если запачкаются, я вычищу их бензином… Хочешь шоколадную тянушку?»

Я повторяю Жене ее слова, она хохочет и вспоминает о нотах. Сидоренко хватается за голову – ноты-то он забыл.

Женя не хочет ждать завтрашнего дня и посылает повара Михако за нотами.

– Вы сейчас, сейчас споете!

– Какой у меня голос с дороги! – говорит Сидоренко.

Но Женя неумолима, она открывает рояль, зажигает свечи.

Мария Васильевна уходит спать.

Я выхожу на террасу и сажусь в качалку.

Сидоренко выходит за мной. Оживление его прошло, он мрачен.

– Что это, Виктор Петрович, вы вернулись из Тифлиса невеселы? Дела?

– Нет, Татьяна Александровна, все дела в порядке, и я очень рад, что вернулся. Я так страшно соскучился, так хотел скорей видеть… вас, всех. Мне ужасно вас всех недоставало… Скоро приедет ваш муж?

– Илья Львович? – поправляю я. – Недели через две. Это один из моих капризов: я ужасно не люблю почему-то, когда сожительницы говорят: «Мой муж».

Это меня бесит. Действительный статский называет себя генералом.

Раз я даже обиделась на Илью, когда он меня кому-то представил как свою жену. Это было в начале нашей связи.

– У меня есть свои имя и фамилия, Илья. Ты разве стыдишься меня?

– Таня, бог с тобой, – всполошился он, – это я для тебя…

– Значит, ты думаешь, что я стыжусь, что люблю тебя. Мне гораздо неприятнее фигурировать в непри-надлежащем мне звании. Я не люблю афишировать наши отношения, но есть люди, не прощающие этого, – и я не желаю их обманывать, воровать их расположение.

– Ну, Таня, неразвитые люди…

– А может быть, щепетильно нравственные.

– Фарисеи.

– Зачем? Будь справедлив, Илья. Я себя считаю твоей женой. Я знаю, что я больше тебе жена, чем многие жены своим мужьям, но это не мое звание, вот и все. Я же не называю себя графиней Кузнецовой.

Сидоренко пристально всматривается мне в лицо. Что он хочет, чего ему нужно от Ильи?

– Татьяна Александровна! – вдруг прерывает он молчание. – Отчего это я вас боюсь?

– Меня? Вот забавно!

– Мне иногда хочется задать вам несколько вопросов, и я боюсь…

– Я просто сегодня не узнаю вас, Виктор Петрович! – смеюсь я. – Вас, верно, укачало на пароходе.

Женя вбегает на террасу со свертком нот. Ее личико прелестно в своем оживлении. С каким восторгом она перебирает ноты! Она любит и понимает музыку: ей бы готовиться в консерваторию – она прошла хорошую школу у матери, но Катя решила, что Женя поступит на педагогические курсы.

Не хочу ссориться с Катей, но Женю я ей не уступлю – грешно зарывать талант.

– Григ – это ваше, Таточка. «Жаворонок» Глинки – мой. Рахманинов – новое? Это вы сегодня же споете, Виктор Петрович! Что это, вальсы Шопена?

– И прелюдии, и баллады! Это мой вам гостинец, Женя Львовна!

– Вы умница! Просто не знаю, как и благодарить вас! Ставлю вас отныне в кавычки! – кричит Женя в восторге. – А это что? Романс для меццо-сопрано: «Любовь – это сон упоительный» Павлова.

– Что ж это я совсем забыл вам рассказать! Это, Татьяна Александровна, вам посылает Старк.

Я точно срываюсь и лечу с отвесной ледяной горы. Я, верно, ослышалась?

– Какой Старк?

– Да разве вы не помните? Мы тогда из-за него поссорились на пароходе. Ваш спутник до Москвы. У вас еще рисунок с него.

Болтун, глупый болтун, неужели он рассказал ему про рисунок?

– Ничего не понимаю, Виктор Петрович, – говорю спокойно, сама восхищаясь своим тоном. – Как же он узнал, что мы с вами знакомы?