– Да это не история…

– Ну сделайте историю… ну, хороший Виктор Петрович!

Я кладу руку на его рукав и заглядываю ему в глаза.

– Татьяна Александровна, а я не знал, что вы кокетка, – говорит он с упреком.

– А это разве худо?

– Не знаю, я с вами запутался и не знаю, что хорошо, что худо. Парадоксальная вы женщина!

– Парадоксальная женщина!.. Это удачно, Виктор Петрович, я аплодирую вам. Но к делу, к делу, к истории!

– Эх, от вас не отделаешься. Так слушайте. Знаете вы барона Z., биржевика, музыкального мецената?

– Слышала о нем. Что же дальше?

– Когда Старк был в Петербурге, они познакомились где-то на вечере у какого-то представителя haute finance. Вы знаете репутацию барона Z.?

– Слышала о нем что-то скверное, но не помню что.

– Репутация эта очень грязная в нравственном смысле, в деловом же безукоризненна. Ну… Ну… И не знаю, как это сказать… Ну, он, то есть Z., воспылал страстью к Старку.

– Как это? – удивляюсь я.

– Вот-вот, я знал, что вы не поймете! – с отчаянием восклицает Сидоренко. – Как же я буду рассказывать?

– Да нет! Стойте! Я понимаю. Теперь дальше, дальше.

– Так вот… Я еще в Петербурге говорил Старку: «Охота вам бывать у этого господина! Что о вас подумают?». «Я бываю, – отвечал он мне, – у него только на обедах и музыкальных вечерах, а запросто к нему не пойду». – «Да ведь он прямо за вами ухаживает!» Старк расхохотался. Когда мы одновременно уехали со Старком в Париж, и Z. оказался там. Куда мы – туда и он. Меня это изводило, а Старк помирал со смеху. Один раз возвращались мы с Лоншанских скачек, и пришла нам фантазия пройти через Булонский лес пешком и у Порт-Нельи сесть в метро. Погода была чудесная, народу масса, не прошли мы и полдороги – видим: в великолепной коляске катит Z. «Постойте, – говорит мне Старк, – я сейчас устрою представление!» И не успел я ему помешать, как он остановил Z., и тот увязался за нами. Старк был ужасно любезен с ним и позвал его в ресторан «Каскад» пить вино. Z. так и расцвел. Пока они болтали, я бесился, что Старк меня заставляет быть в обществе такого господина, и когда они направились к ресторану, я решительно хотел уйти, а Старк шепчет мне: «Смотрите, Z. подумает, что вы ревнуете». Татьяна Александровна, войдите в мое положение, что мне было делать? Этот господин со своей грязной душонкой действительно мог подумать про меня такую гнусность. В эту минуту я просто ненавидел Старка за то, что он ставит меня в такое глупое положение. Делать нечего, я пошел с ними. Кажется, Z. так и остался при своем мнении, потому что я извелся вконец, глядя на эту комедию. Старк словно хотел нарочно убедить Z., что надежды его не напрасны – он принял на себя роль женщины, за которой ухаживают. Я уж изводиться не стал, а только удивлялся… За разговором Старк вдруг оборачивается ко мне и капризным тоном говорит: «Сидоренко, заприте окно. Мне дует!» И вы знаете, Татьяна Александровна, я встал и запер окно, да как еще поспешно, только потом опомнился и плюнул даже. Прошло несколько времени. Что у них был за разговор, не знаю. Z. что-то тихо говорил Старку. Вдруг Старк поднимается, медленно берет стакан с вином и выплескивает в лицо Z. Потом достает свою визитную карточку и обращается ко мне: «Виктор Петрович, дайте барону и вашу карточку, чтобы он мог послать своих секундантов к вам для переговоров на случай, если ему угодно требовать от меня удовлетворения». Когда мы ехали назад, Старк был в восторге. «Нет, это восхитительно! Что теперь будет делать Z.? От дуэли отказаться нельзя: я его оскорбил при свидетелях. Ему придется драться с кем-то вроде любимой женщины!»

«Послушайте, Старк, – сказал я, – для чего вы затеяли всю эту историю и меня еще секундантом заставляете быть?» – «Ну, дорогой Виктор Петрович, это так все забавно. Ну сделайте мне удовольствие». – «Бросьте вы этот тон, Старк, я не Z». – «Ах, простите, я все не могу выйти из своей роли». Дуэль не состоялась. Z. уехал, не прислав секундантов. А Старк искренне огорчился.

– Я вижу во всем этом одно мальчишество, – говорю я равнодушно и иду в каюту.

Какая скверная ночь! Морская болезнь не помогла.


Я проснулась поздно. У меня ужасно скверно на душе. Не хочется вставать, не хочется одеваться. Висок болит, и вся я разбита. Гадко! После завтрака мы приедем в С. Надо улыбаться, любезничать, показывать родственные чувства. А стою ли я, чтобы эти женщины и мальчик любили меня? Я так сама себя загрязнила своим воображением. Противно вспомнить картины, какие рисовало мне невольно воображение. Нет, с этим надо покончить раз и навсегда!

Я вскакиваю, одеваюсь. Ну и физиономия у меня! Губы сухие, под глазами круги. Я укладываю чемоданы и выхожу на палубу. Спасибо Сидоренко: он действует прекрасно на мои нервы. Мы подъезжаем к С., он вытаскивает мой чемодан на палубу и говорит весело:

– Значит, вы меня приглашаете к себе? Да? Смотрите, ведь я завтра уже явлюсь с визитом!

– Конечно, конечно, – говорю я торопливо, пристально всматриваясь в народ на пристани. Я по просьбе Ильи дала из Новороссийска телеграмму и кто-нибудь обязательно встретит меня. Я стараюсь угадать их в толпе.


А ведь я была права. Мать и Катя встретили меня приветливо и вежливо, но очень сдержанно. Женя бросилась мне на шею и сразу влюбилась. Андрей смотрит бирюком. Мать – маленькая брюнетка, такая моложавая для своих лет, что Катя – высокая, полная, тоже брюнетка – кажется одних лет с матерью. Впрочем, я не умею определять года таких женщин.

У Кати красивые черты лица, она могла бы казаться красивой, но ничего не делает для этого и из особого кокетства, присущего этим типам, даже уродует себя. Волосы словно нарочно причесаны так, что видны редеющие виски. Она носит какой-то угловатый корсет, и гладкое платье неуклюже стянуто кожаным поясом. Лицо у нее суровое, с густыми бровями и крупным носом. Это лицо кажется надменным, именно не гордым, а надменным. Лицо матери мягче, проще, но в нем какое-то затаенное недовольство. Верно, против меня.

Если бы они показали мне хотя бы искорку теплоты! Я бы откликнулась, откликнулась всем сердцем! А теперь?..

Теперь постараемся быть в хороших отношениях. Конечно, их можно обойти, но я так устала, что не хочу себя ломать и стараться.

Женя похожа на Илью – тоже крупная и блондинка. Она очень хорошенькая. Чудный цвет лица и красивые глаза. Она прекрасна своей молодостью, свежестью и могла бы быть еще лучше, но не умеет. Андрей – брюнет. Ужасно не люблю мальчишек этих лет. Они или грубы из принципа, или надоедливы, как фокстерьеры. Он показывает мне даже некоторую враждебность. Это что-то идущее от старшей сестры.

Мать воспитанна и тактична. Женя удивительно мила, Андрея я почти не вижу. Все шло бы гладко, но Катя!


Мой сундук пришел. Я разбираю его с помощью Жени. Женя весело смеется и восхищается моим бельем и платьями. Катя презрительно кривит рот и не выдерживает:

– Такое кружевное платье, наверное, стоит двух месяцев профессорского жалованья.

– Вы ошибаетесь, Катя, – весело говорю я, – это платье стоит очаровательной детской головки и целой корзины грибов.

– Какой головки, каких грибов? – Она хмурит брови.

– Я сшила его на деньги за проданную на выставке картину «Девочка с грибами».

Она закусывает губы и говорит:

– Сколько народу можно накормить этим платьем!

– А разве кружева едят? – спрашиваю я наивно. Женя фыркает от смеха. Катя краснеет. Я чувствую, что зашла слишком далеко, и весело говорю:

– Ну полно, Катя, какая вы сегодня строгая. Вот вам новая книжка журнала, прочтите-ка, какая интересная статья вашего кумира Л.

– Благодарю, – сухо произносит она, берет книгу и уходит из комнаты.


Пишу в саду этюд с цветущей магнолией. Женя сидит рядом и без умолку болтает о гимназии в К., которую она окончила в прошлом году.

– Осенью я поеду на педагогические курсы. Сначала мама хотела ехать со мной, но потом раздумала.

Я понимаю, почему раздумала: она потеряла надежду жить с сыном.

– Вы, конечно, Женюша, поселитесь у нас?

– О, мне бы очень хотелось! Но Катя находит, что мне лучше жить одной.

Я окликаю Катю и прямо спрашиваю, что она имеет против того, чтобы Женя поселилась у нас зимой.

– Хотя бы потому, – отвечает Катя, – что у вас, наверное, очень шумно.

– У нас? – удивляюсь я. – Да у нас мертвый покой! Пока светло, я работаю в мастерской, а вечером занимаюсь скульптурой, рисую, читаю. Разве Илья мог бы работать при шуме? Изредка мы ходим в театр, в концерт. Гости у нас бывают очень редко.

– Женя может привыкнуть у вас к роскоши.

– Вы, Катя, не знаете дороговизны петербургской жизни. Илья получает три тысячи, я зарабатываю приблизительно столько же. Илья добр, вы знаете его доброту. Он многим помогает и, уверяю вас, при таких средствах особенной роскоши не заведешь.

– Я сужу по вашим платьям и безделушкам, – говорит она, немного сбитая с толку.

«Как ты молода еще, милая», – думаю я и продолжаю:

– Я люблю все красивое и изящное – это правда, но таким труженикам, как мы с Ильей, большая роскошь не по карману. Не забудьте, я еще всю зиму болела и не могла работать.

Она не выдерживает:

– Право, глядя на вас, как-то странно слышать: труженица, работать…

– Почему? – наивно спрашиваю я. Мать тревожно взглядывает на Катю.

– Ваша работа для вас – развлечение, удовольствие.

– А разве надо ненавидеть свою работу? Разве вы ненавидите ваших учениц, ваш труд? – удивляюсь я.

Она хочет что-то возразить, но я не даю:

– Правда, мой труд лучше оплачивается. Художниц меньше, чем учительниц.

Она начинает краснеть.

– Вы производите предметы роскоши, не знаю, труд ли это.

– Значит, вы ни во что не ставите работу бедной фабричной девушки, которая целый день гнет спину над плетением кружев, – восклицаю я с ужасом, – только потому, что она производит предметы роскоши?