– Простите мою рассеянность, – вскакиваю я и роняю кисти, – я не познакомила вас: Александр Ви-кентьевич Латчинов – Эдгар Карлович Старк.

Они раскланиваются.

– Эдгар Карлович был так любезен, что согласился мне позировать. Я ужасно его мучаю.

– Это верно. Я не знал, что это так утомительно, – говорит Старк небрежно, спускаясь с помоста. – Хорошо, что сегодня здесь тепло, а то я чуть не замерз один раз.

Он берет папиросу со столика и продолжает насмешливо:

– Слава богу, что мне позволяют курить, когда не нуждаются в моей голове и руках. Ведь я чувствую себя куклой, развинченной на части. Позвольте вашу руку, а теперь плечо, ступню…

Он говорит, смеясь, потягиваясь и словно давая любоваться собой, но я чувствую по его голосу, что он бесится, и, стараясь разогнать его дурное настроение, говорю:

– Мы будем завтракать, сейчас подойдет Вербер.

– Вы мне позволите одеться, Татьяна Александровна, – почтительно говорит Старк, – или моя демонстрация еще не кончилась?

– Пожалуйста, – отвечаю я.

Он идет к алькову, приподнимает портьеру и говорит насмешливо:

– Я мирюсь только с обувью, она действительно очень удобна, а при длинных брюках была бы довольна прилична.

Он со смехом закидывает голову. Это движение и этот смех тоже дышат злостью. Я взглядываю на Лат-чинова: он стоит неподвижно, и в его стальных спокойных глазах видна какая-то тревога.

Он замечает мой взгляд и говорит любезно:

– Я вас поздравляю, Татьяна Александровна: ваша картина с такой натурой будет выдающимся произведением. Я люблю искусство, но когда сама природа берется за это занятие, то выходит что-то совершенно затмевающее творчество человека. Васенька зовет нас завтракать.

– Дионисий, вы скоро, а то стуфато простынет? – спрашивает он, заглядывая за занавес. – Послать вам бабу застегнуть ботинки?

– Убирайтесь вон! – слышу я тихий голос.

– Да мы вас ждем завтракать!

– Благодарю вас, я сейчас иду домой, у меня дела. Я пожимаю плечами и думаю: чего он обозлился, неужели за то, что Латчинов принял его за натурщика? Старк выходит со шляпой и палкой в руках.

– Оставайтесь завтракать, – прошу я.

– Не могу, Татьяна Александровна, если позволите, я зайду вечером.

Озлился, совсем озлился! Как скучны эти вечные капризы!

Мы завтракаем втроем. Я себя чувствую опять скверно. Пойду завтра к доктору, а то вдруг заболею и не кончу картину. Вполуха слушаю, как Васенька горячо нападает на кого-то из старых мастеров.

– И вовсе его Даниил во рву львином – не Даниил во рву, а едва-едва Данила в канаве.

Когда мы опять переходим в мастерскую, Латчинов долго стоит перед картиной и говорит:

– Татьяна Александровна, во сколько вы цените вашу картину? Назначьте цену, я куплю.

– Право, я об этом не думала еще, ведь картина не кончена, а вдруг неудача.

– Неужели? Быть не может, это видно. Если я осмелюсь посоветовать, то я бы изменил намеченную вами фигуру этого толстого сатира на первом плане, в углу. Его фигура слишком покойна.

– Он осовел от вина, ведь оно действует на всех разно.

– Но вы здесь сделали ошибку. Вы взяли момент, когда всеми сразу овладело безумие. Это видно по позе Диониса, его проклятие едва замерло на его устах!

– Что я говорил! – восклицает Васенька. – Мне этот дядя давно не нравился, и все я не мог понять, чего он мне портит впечатление! Мамаша, поставьте его на четвереньки, и пусть он орет! Орет глупо, радостно, а те две вакханки пусть бьют его тирсами и ногами, сами пьяные – одна хохочет, другая освирепела!

– Да, вы правы, – соглашаюсь я.

Прощаясь со мной, Латчинов напоминает мне, что, если я соберусь продавать картину, то он покупает ее заранее дороже всякого покупщика.

– Как он вам понравился? – спрашиваю я Васеньку, когда Латчинов ушел.

– А мне что, пусть его живет. Я его лик давно знаю, он тут много лет между художественной братии околачивается.

– Перестань ты, Эдди, дуться, – прошу я. Старк сидит, читает газету и молчит.

– Скажешь ли ты, на что ты обиделся? Неужели за то, что тебя приняли за натурщика? Или ты меня ревнуешь к Латчинову?

– Слушай, Тата, – говорит он резко, – я только удивляюсь, как ты, такая чуткая, не понимаешь, что обидела меня?

– Да чем?

– Вообрази, что я был бы художник, и ты, из любви ко мне, согласилась исполнить мой каприз и позировать мне. Вдруг является посторонний мужчина…

– Да ведь ты-то не женщина, Эдди!

– Ах, не придирайся к словам! Не в этом дело! Пришла бы моя знакомая дама, тебе лично неизвестная, и стали бы мы с ней разбирать тебя по статьям, как породистую лошадь. Приятно бы тебе это было?

– Прости, Эдди, я была рассеянна, но ведь я сейчас же поправила свою ошибку и извинилась.

– Что же мне в том, что ты извинилась? Говорила ли ты или он, мне было неприятно, обидно.

– Обидно от нашего восхищения?

– Восхищения! А отчего ты не говорила с гордостью: он меня любит, он добр, он мне предан, он готов отдать жизнь за меня… Нет, это тебя не восхищает, ты больше ценишь мои колени, чем всю мою душу!

– Проще бы было все это высказать, Эдди, чем дуться целый день. Ну, бросим это. Право, мне вчера так нездоровилось, что я хотела пойти к доктору.

– Да, Тата, да, – говорит он поспешно, – поди к доктору.

– Схожу как-нибудь, сегодня мне лучше. Это, верно, лихорадка. Я приму хины.

– Нет, нет, Таточка, не принимай, пожалуйста, ничего; сходи лучше к доктору. Сходишь завтра?

– Чего ты так волнуешься?

– Ну сходи, сходи для меня.

– Хорошо, хорошо.


Бедный Сидоренко! В С. ему мешала Женя, здесь – все. Я никогда не бываю одна, но он упорно ищет объяснения. Неужели он не замечает ничего?

А в самом деле, надо спросить Эдди, почему он, никогда не умеющий скрыть наших отношений при посторонних, всегда держится со мной при Сидоренко тона почтительной дружбы.

Вот и сейчас.

– Ах, как вы удачно пришли. Мы собираемся смотреть новую церковь при Casa Santa Cecilia. Хотите идти с нами, Виктор Петрович?

– Я, Татьяна Александровна, только и делаю, что осматриваю достопримечательности Рима в ожидании разъяснения по своему делу, – говорит Сидоренко.

Я чувствую опасное вступление и всю прогулку не выпускаю руки Васеньки.


Мы возвращаемся уже вечером. Проходя мимо своей квартиры, Старк весело говорит:

– У меня есть бутылка шампанского. Зайдем ко мне распить ее.

Мне бы не хотелось сегодня оставаться у Старка. Я устала, хочу спать, я не в состоянии говорить нежности, и выйдет опять сцена, пойдут упреки… Неужели моя страсть слабеет? Нет, глупости, я просто больна.

Мы входим в дом.

Старк и Васенька идут о чем-то хлопотать, и я остаюсь одна с Сидоренко.

– Татьяна Александровна, – начинает он, – вы помните, еще в С.

«Господи, – думаю я, – что мне делать? Куда они убежали?»

– Еще в С., – продолжает Сидоренко, – я просил вас позволить переговорить с вами по важному для меня делу.

Хоть бы кто вошел! Я беспомощно оглядываюсь и говорю:

– Пожалуйста, я к вашим услугам, но надо выбрать время, я так занята теперь.

Он пристально смотрит на меня:

– Татьяна Александровна, случайно это или нарочно, но мне кажется, что вы избегаете этого разговора?

«Ой, скажет! Сейчас скажет!» – думаю я с отчаянием.

– Если вы так думаете, Виктор Петрович, то не надо и говорить.

Кажется, ясно? Но Сидоренко так прост, он смотрит на меня и решительно спрашивает:

– Считаете ли вы меня за преданного вам человека?

– Наше знакомство еще такое короткое, что я не имела права рассчитывать на вашу преданность, – я ободряюсь, я замечаю Эдди на пороге гостиной.

– Эх, была не была! Татьяна Александровна! – встряхивает Сидоренко кудрями, – скажу я вам…

– Таточка, милая, – спрашивает Старк, – где ты хочешь пить вино? Здесь или в столовой?

– Здесь! Здесь! Здесь уютнее, Эдди!

Ах он, умница моя, выручил! Мне бы раньше самой сказать что-нибудь в этом роде.

Старк и Васенька приносят бутылки и десерт. Васенька наливает стаканы.

Я решаюсь посмотреть в лицо Сидоренко. У него совершенно растерянный вид.

Он залпом выпивает свой стакан и поднимается.

– Куда вы? – любезно спрашивает Старк. – Ведь еще рано.

– Нет, мне пора, – говорит тот дрожащим голосом.

– Да выпейте еще стакан! – предлагает Васенька.

– Нет, нет, я обещал… Я не могу… Простите…

И не глядя ни на кого, он подает нам всем руку и почти бежит на террасу. Я и Старк идем его провожать.

– Вы зайдете ко мне завтра, Виктор Петрович? – спрашиваю я.

– Да, Татьяна Александровна, зайду… проститься – я завтра уезжаю.

– Ваш отпуск разве кончился?

– Нет, дело мое, за которым я приезжал сюда, не выгорело. Поеду проехаться по Европе до конца отпуска.

– Что это? У поэта живот заболел, что он так внезапно убежал? На иных шампанское действует, как английская соль, – заключает Васенька.

– Я тебе очень благодарна, Эдди, что ты избавил меня от объяснения.

– Я видел, что ты приперта к стенке, и решил, что пора. Я давно хотел ему как-нибудь намекнуть, но мне было очень жаль, он так верил.

– Ну, а я ужасно рада, что развязалась с ним! – смеюсь я. – Твои слова его словно ошпарили.

– Нет! Это невозможно! – вдруг восклицает Старк. – Неужели у тебя нет жалости? Ведь он страдает теперь!

– Чего ты кричишь? Это во-первых, а во-вторых, я нисколько не виновата, я его не завлекала, напротив, всячески старалась отвязаться от него.

– Но пожалеть-то неужели нельзя? И его чувства достойны только насмешки? Это жестоко!

– Перестань, Эдди! Это мне надоело.

– Да, я замечаю, что тебе надоело! Я прекрасно вижу, что ты уходишь, уходишь от меня. И может быть, через несколько дней ты скажешь, что очень рада, что развязалась со мной.