В Петербурге застаю массу писем и между ними длинный тонкий конверт. Я сразу узнаю четкий узкий почерк.

Читать ли письмо? Просто бросить его в камин. Но… я разрываю конверт…

«Вы пишете: забудьте, прощайте. Не будем говорить о том, что я думаю и что чувствую. Мне хочется только напомнить вам ваше обещание.

Когда я ушел от вас, нечеловеческим усилием победив мою страсть, там, у стены вашего сада, вы сказали, что приедете в Рим. Я жду.

Я ушел тогда, чтобы порыв, который охватил нас обоих, не бросил вас в мои объятия помимо вашей воли и вашего рассудка. Я поступил честно. Не правда ли? Теперь, по прошествии двух месяцев, когда вы все обдумали, проверили себя и вполне располагаете своими чувствами, я хочу, чтобы вы мне сказали лично: забудьте, прощайте.

Вы даже можете ничего не говорить – подобные объяснения не особенно приятны. Приезжайте – я все пойму при первом взгляде на вас.

Дайте мне телеграмму, я выйду встретить вас на вокзал, я узнаю по вашим глазам, что вы мне привезли. Я не скажу ни одного слова любви. Никакой мольбы вы не услышите от меня: кругом будет народ. Я провожу вас до вашего отеля, раскланяюсь с вами и навсегда исчезну с вашего горизонта. Я могу даже переселиться в Америку или Австралию, если вам угодно, у меня есть мое дело и деньги.

Вы видите, я не стращаю вас самоубийством. Помните, я не позволю себе ни одного намека, ни одного ласкового слова. Я даже надеюсь не показать вам своего горя. Но приехать я вас прошу. Вы должны приехать! Я поступил с вами честно – ответьте мне тем же».


Я поступлю честно, милый, я верю тебе. Я должна отказать тебе, отказать себе, но я не боюсь. Моя любовь к другому так же сильна, как любовь к тебе. Они одинаковы в моем сердце. Я приеду и скажу честно и прямо, что мечта должна остаться мечтой. Я чувствую в себе силу, глядя на эти две белокурые милые головы, которые склонились вместе над моим альбомом, ярко освещенные лампой под голубым абажуром.


Все! Все обстоятельства сложились так, как будто судьба гонит меня в Рим.

Опять получила письмо Скарлатти и официальное приглашение на его юбилей. И еще одно официальное приглашение, очень лестное для меня: я выбрана в жюри на выставке кружка художников. Знакомый скульптор, у которого я хотела заняться лепкой, откладывает на месяц свой отъезд для меня. Даже красавица Люция Песка, модная каскадная певица, соглашается позировать для одной из вакханок, если я буду в Риме не позже ноября. Я еду!

Поезд, пыхтя, шипя и пуская клубы удушливого угольного дыма, с итальянской беспечностью влетает в грязный вокзал Рома-Термини.

Всю дорогу я думала о том, что еду на похороны моей мечты, я готовилась к этим похоронам, я тысячу раз представляла себе эту встречу. Но все-таки, когда я вижу его фигуру на платформе, сердце мое замирает. Не спрятаться ли мне в купе, проехать до Неаполя и написать оттуда? А мое слово?

Нет, я хочу еще раз, в последний раз, взглянуть на него, услышать его голос, ведь через полчаса все будет кончено – мы расстанемся навеки.

Я решительно соскакиваю на платформу.

Он заметил меня, бросается ко мне, хватает мои руки и целует, целует…

Ну, еще усилие и – похороны закончены.

Я перевожу дух и говорю спокойным, официальным тоном:

– Как это мило, что вы встретили меня! Докончите же вашу любезность. Вот квитанция, прикажите фа-кино получить мой багаж.

Он сразу выпускает мою руку. Он, верно, смотрит на меня, но я роюсь в сумочке и продолжаю, смеясь:

– Однако Рим встречает меня нелюбезно. У нас в Петербурге погода лучше… Я привезла вам, конечно, массу поклонов от наших. Женя даже хотела послать вам банку ежевичного варенья, но, простите, я испугалась подобного багажа.

Моя глупая болтовня, мой смех – это похоронный звон… Факино – факельщик. Пыхтящий автомобиль – погребальная колесница, вонь площади Термов – фимиам. Как прозаично хороню я тебя, моя любовь! Слез нет – я наплачусь в номере отеля: небо, серое небо, плачет за меня. Молчать мне тяжело, и я самым любезным образом болтаю без остановки: о музыкальных успехах Жени, о последних политических новостях…

Он иногда поднимает на меня глаза и потом опять молча смотрит в окно. Лицо его бледно, губы сжаты, брови нахмурены, но как прекрасно, как удивительно прекрасно это лицо с этим выражением сдержанной скорби.

Сердце мое рвется, ноет, голова кружится. Как я неосторожно понадеялась на свои силы! Что я делаю! А Илья, Женя… семья… долг… рассудок… воля?..

Э! Пусть все летит к черту! Пусть все пропадет!

Я кладу дрожащую руку на его плечо, наклоняюсь к нему и шепчу, глядя безумными глазами на его губы:

– Разве меня не хотят поцеловать?

Из груди его вырывается не то стон, не то крик. Он схватывает меня, и поцелуи сыплются градом на мое лицо, на руки, на платье.

– О, как ты меня испугала, злая! Милая, милая! Автомобиль останавливается, чтобы пропустить трамвай. Я смеюсь нервным смехом и отстраняюсь.

– Тише, тише, нас видят в окно.

Мне приходится уговаривать его, как ребенка, отпустить меня в отель, куда послана телеграмма, где меня ждут.

– Зачем? Мы поедем ко мне, у меня все готово для тебя.

– Невозможно, – уговариваю я его, счастливая, что могу прижаться к его плечу, могу целовать его щеку, его глаза и наслаждаться этим прикосновением… Но я больше владею собой.

– Разве «там» не все кончено? – спрашивает он, слегка отстраняясь.

– Милый, это потом, потом! У меня впереди два месяца! – говорю я, гладя его волосы. Я так давно мечтала погладить их.

Он смотрит на меня с упреком.

– Знаешь ли ты, что я ехала сюда в полной уверенности, что скажу «нет»! Я так была уверена!

– Злая!..

– А когда я увидела твои глаза, твои ресницы, вот это местечко между щекой и шеей, я все забыла… Я люблю, люблю тебя!

Он смотрит на меня совсем безумными глазами. Я закрываю ему их рукой и говорю:

– Мы сейчас подъедем к отелю. Возьми себя в руки. Через час я буду там, где ты хочешь.

– Отодвинься от меня… Там, за углом, я буду ждать, ровно через час… Не томи меня. Нам надо так много сказать, спросить… Смешно думать – мы так мало знаем друг друга. Я отпущу слуг… Мы будем одни…

– Ради бога, милый!.. Мы подъезжаем.


Ах какая копунья эта Беатриче! Как долго она мне приготовляет ванну. Уже прошло сорок минут со всей этой возней. Скорей… Я не успею как следует одеться! Я не могу заставлять его ждать и в то же время хочу быть красивой!..

Думаю ли я о чем-нибудь? Нет, все ушло куда-то далеко, это все потом, потом… Потом я буду терзаться совестью, плакать, мучиться, может быть, раскаиваться, но теперь скорей, скорей! Он меня ждет…


Он меня ждет. Лицо его бледно. Он берет меня под руку, и мы идем молча.

Вдруг он останавливается.

– Не могу идти. Я позову ветуру, – говорит он, тяжело переводя дух.

– Это далеко?

– Нет, несколько шагов, но…

– Это ребячество, – смеюсь я. Мы опять идем молча.

У калитки он вынимает ключ, но руки его дрожат, он не может попасть в замок. Я беру ключ и открываю калитку. Он ведет меня через красивую мраморную террасу в большую строгую гостиную.

– Ты у меня, Тата, и моя, – говорит он. – Снимай пальто и шляпу, будь хозяйкой. Приказывай мне.

Он открывает дверь в спальню – большую, светлую.

Я вижу массу роз в вазах, на широкой кровати, на туалете и просто рассыпанных по полу.

Его руки дрожат, когда он мне помогает снять шляпу и пальто.

Я стою у большого венецианского зеркала, поправляю волосы и пьянею от запаха роз, от тепла камина, от этого прекрасного лица, отражающегося в зеркале за моим плечом.

Я смотрю на него, протягиваю ему руки и губы. Мгновение… Он схватывает меня, рвет на мне платье и шепчет, задыхаясь:

– Прости, прости… Я дикарь… Я грубое животное… Но я не могу, не могу, я так долго ждал тебя!


Вечер. Почти ночь.

В гостиницу отправлен посыльный с запиской. Я велела переслать мои вещи в мою мастерскую, где живет пока Вербер, и сказать, что буду там послезавтра.

Эту ночь и завтрашний день он требует себе. Я согласилась на все, но этот разговор меня отрезвляет. Я напоминаю ему, что мы не ели с двух часов дня.

Он достает мне из шкафа какое-то фантастическое одеяние из мягкого шелка и кружев, сам завязывает широкую ленту пояса.

– Я сам, сам одену тебя, Тата, я так мечтал об этом.


Как он умеет красиво любить!

Этот холодный ужин в маленькой столовой в стиле Людовика XIII – просто поэма. Не то это страстные ласки, не то детская игра.

Его смех так заразителен, его поцелуи опьяняют больше, чем шампанское. Мы едим с одной тарелки, пьем из одного бокала, в который он, смеясь, сыплет лепестки осыпавшейся на мою грудь розы.

Что сделалось со мной, не знаю, но это уже не любовь, не страсть – это безумие!

Мы измучены, мы едва двигаемся, а между тем жадными глазами смотрим друг на друга.

Он полулежит на полу на белой медвежьей шкуре, облокотившись на мои колени. Он смотрит на меня своими бездонными глазами и несвязно говорит о своей любви.

Я гляжу в эти глаза, наклонившись к нему, и жадно слушаю его голос. Я вижу его полуобнаженное тело в мягких складках белого арабского бурнуса, накинутого на плечо… Я чувствую, я знаю, что еще минута – и мы оба сойдем с ума. Я боюсь за свой рассудок и говорю, как в бреду:

– Замолчи, замолчи! К нам идет безумие! Слышишь его шаги? Мне страшно!


Полдень. Луч солнца тонкий, как золотая нить, падает через кружевную занавесь между тяжелых шелковых портьер. Он скользит по белой спинке низкой кровати, переламывается, тянется и падает на его голову. Он спит, а я смотрю на него.

Лицо его серьезное, даже какое-то скорбное, но как оно красиво – не классической красотой, а чем-то иным. Странно, Старк нисколько не похож на Байрона, но его лицо в эту минуту напоминает мне портрет поэта.