Я протягиваю вперед руки и шепчу: «Вернись, вернись…»


Я в качестве больной не выхожу из своей комнаты и вспоминаю, вспоминаю…


Зачем все так ласковы со мной – Женя, Марья Васильевна? Я чувствую, как они полюбили меня, и мне больно, больно. Нити, связывающие меня, делаются все крепче и крепче. Как могу я уйти? Ведь теперь у меня не один Илья, а мать, сестры, брат!

О, как мне больно, как больно!


Надо же, наконец, мне выздороветь! Все окружающие огорчены моей болезнью. Даже Катя два раза меня навестила. Женя несколько раз умоляла впустить Сидоренко, уверяя, что ей его уже жалко. Но до приезда Ильи я не хочу его видеть. Обижать его не хочу, а объяснение его совершенно лишнее. Он сам с приездом Ильи увидит, что ошибался.


Илья приехал. Я бросилась к нему и разрыдалась. И я думала, что могу изменить ему, оставить его и эту семью, которая для меня стала родной?!

Я сходила с ума. Я этого никогда не забуду. Это было красиво, но это одна мечта – и пусть останется мечтой.

Жизнь моя прочно устроена, у меня есть настоящая любовь, прочная любовь, долг, а то, что еще кипит во мне, пройдет. Ни одного воспоминания не надо! Это пройдет.


Время – лучший целитель! Время и Илья.

Илья счастлив, видя меня рядом с матерью. Глядя на Женю, на ее привязанность ко мне, он даже умиляется, но не хочет показать этого. Катя его смущает, и мне кажется, что он иногда сурово на нее поглядывает.

– Мстить нехорошо, Катя, и я не восстанавливаю Илью против тебя, но меня это немного забавляет.

– Нехорошо также подслушивать, но зачем же вы так громко говорите под окном у меня?

– Катюша, – говорит Илья – мне странно, что ты относишься к Тане, как к чужой.

– Мы такие разные люди! – отвечает Катя.

– Но Женя, мама, Андрей сошлись с ней.

– Женя и Андрей – еще дети, а мама – сама доброта.

– А ты находишь, что нужно быть или ребенком, или самой добротой, чтобы любить Таню? – спрашивает насмешливо Илья.

– Я этого не говорила, Илюша, но у меня характер не экспансивный, даже несколько угрюмый, я не могу сходиться так скоро с людьми, да еще с людьми, мне совершенно не подходящими.

– В чем же она не подходяща для тебя? – интересуется Илья, и в голосе его слышится раздражение.

– Во всем.

– Это не ответ!

– Ну хотя бы потому, что у нее на первом плане красота, веселье, шутки, а я смотрю на жизнь немного серьезнее.

– Вот как! Я всегда думал, что Таня – женщина, живущая для искусства и семьи, а теперь оказывается, что она умеет только наряжаться да шутки шутить, – говорит Илья насмешливо. – Ты, Катя, хотела бы, чтобы она ходила в черном платье, делала постное лицо, навязывала всем свое образование, свои знания, свой талант.

– Я не узнаю тебя, Илья, – гордо говорит Катя, – ты словно хочешь сказать, что это я кому-то навязываю мои знания!

– Катя, ты несправедлива к Тане.

– Я признаю ее знания, образование, талант, но она сама все это не ставит ни в грош, это все ей нужно только как рамка. Ей дороже ее красивые ноги, чем ее талант, и модная шляпа, чем ее знание высшей математики. Если хочешь знать… я ей не доверяю, Илья, и я не верю в твое счастье с ней.

– Я тоже не узнаю тебя, Катя, – вспыхивает Илья. – Прости, но твои слова производят впечатление, что ты завидуешь более умной, более блестящей женщине.

– Нет! – восклицает Катя. – Я завидую ей только в том, что она отняла тебя от нас! И не требуй ты от меня к ней любви.

– Она отняла меня от вас? Это ложь. Я люблю вас всех по-прежнему, ты это прекрасно знаешь. Но почему я должен отказаться от личного счастья? Отчего мы не можем жить все вместе, взаимно любя друг друга?

– Этого быть никогда не может! Я мечтала, Илюша, первый раз в жизни мечтала, как мы будем жить с тобой вместе. И вдруг эта женщина, чужая мне, несимпатичная мне…

– Довольно, Катя, прости, но слова твои звучат очень странно, как будто бы ты мечтала о каких-то материальных удобствах. Оставим этот разговор. Я вижу, что все это непоправимо.

Он поворачивается и идет в дом.

Катя, пораженная, оскорбленная, сидит молча несколько минут и потом, положив голову на спинку скамейки, горько плачет.


Между Катей и Ильей натянутые отношения, и Марья Васильевна страдает. Пора бы нам уехать.

Я молчала несколько дней и наконец заговорила с Ильей. Я доказывала ему, что он несправедлив, называя настроение Кати капризами старой девы. Я пробовала объяснить, что у Кати ко мне ненависть тела, как есть любовь исключительно плотская, но он шутливо сказал:

– Это ты, Танюша, занимаешься психологией, а для меня это китайская грамота. Я это называю самоковырянием.

– Значит, надо жить только инстинктами?

– Нет, и разумом.

– А когда разум не действует?

– Тогда садятся в сумасшедший дом, – смеется Илья.

– Нет, не шути, Илюша, поговорим хоть раз на эту тему. Почему ты словно боишься этих вопросов?

– Танюша, да я профан во всех этих тонкостях. Это нечто вроде разглядывания своего пупа у факиров. Ну, детка, не сердись! – Он берет меня за руку.

Я не сержусь. Я верю: он простой, здоровый человек, но разве это мешает понимать чувства других?

– Ты ужасно любишь слова, Таня! – говорит иногда Илья.

Да, я люблю слова, красивые слова, слова любви, как люблю стихи, а слова тем и хороши, что, как вдохновенные стихи, идут от сердца, и если это придумано, сочинено, то сейчас же чувствуется.

– Что мне делать, если для меня слова иногда слаще поцелуев?


Ужасно хочется уехать, но я не смею просить Илью об этом. Он так давно не виделся со своими. Он уговаривает их всех переехать в Петербург и жить с нами.

Мне все равно. Я люблю их всех, даже Катю люблю. Конечно, месяц назад я бы очень была недовольна; одна мысль, что в нашу жизнь с Ильей войдет посторонний элемент, привела бы меня в ужас, но теперь я рада. Давайте мне больше забот, привязанностей, больше долга. Чем больше, тем лучше!

Я забилась в саду в кусты азалий и читаю письмо. Зачем? Оно не даст мне ничего, кроме боли и сознания, что всего этого никогда не будет. Я теперь вижу, что не могу расстаться с Ильей, что жизнь моя без него немыслима. Можно прожить без цветов и фейерверка, но без пищи и тепла не проживешь…

Но фейерверк и цветы так красивы!

Сидоренко ходит растерянный, пристально наблюдает за мной и за Ильей и делается то мрачен, то нервно весел. Его, очевидно, мучает вопрос, любим ли мы друг друга.

У Ильи очень сдержанная манера обращения со мной при посторонних, даже при матери. Он часто подшучивает надо мной, как и над другими. Прежде я этого не замечала, а теперь меня это злит.


Вот второе письмо – он уже в Италии.

Как все красиво в его письмах, и как все эти описания, впечатления переплетены со мной. Это слова, одни слова. Может быть.

Кучер, от избытка чувств дающий без слов пинок соседней кухарке, стоя под воротами, может быть, любит в сто раз искренней и крепче, но ведь такой любви мне не надо.

«Милая, напиши хоть строчку на carte-postale мне сюда, во Флоренцию. Ну хоть два слова: здорова, помню… Но я буду знать, что твоя ручка держала этот клочок бумаги. Я пишу тебе карандашом, на скамейке, в Siardino Boboli.

Передо мной город в дымке заката, кругом розы и ты… Ты всегда со мной… Ты так вошла в мою жизнь, в мое тело, в мою душу, что я не умею отделить себя от тебя… Я стараюсь смотреть на все красивое в природе и искусстве, точно ты смотришь из моих глаз. Я нарочно останавливаюсь в музеях перед теми статуями и картинами, о которых ты упоминала в разговоре, стою целыми часами и думаю: пусть она любуется, постою еще. Довольна ли ты, радость моя? Недавно на площади я чуть громко не сказал: сядем спиной к тра-му, чтобы он не нарушал твое впечатление о лоджии и синьории…

За городом я собираю целую толпу маленьких оборванцев – кормлю их макаронами и сластями и говорю им, что это угощение прислано им из России одной прелестной синьорой.

Ночью… не пугайся, моя любовь, я смею только опустить голову на твои колени и грезить о твоих поцелуях и ласках.

Я живу в мечтах, дорогая.

В Венгрии я был страшно занят с утра до вечера: ездил по лесам с моим переводчиком. Я вел переговоры, писал отчеты, торговался, но ты была тут со мной, у моего сердца, пряталась на моей груди и не хотела заниматься моими делами. Ты поднимала головку только в лесу, и я рвал для тебя осенние цветы.

Я не испытал никогда твоего поцелуя, но не все ли равно?

Мечта моя, дорогая мечта…»


Я послала открытку во Флоренцию: «Прощайте, забудьте».

Не надо более писем. Я сожгла их и веточку кипариса. Сознаюсь в глупой сентиментальности – я подобрала ее тогда, изломанную его рукой.

Я хотела сжечь и альбом моих набросков с него, но не могла… Я завернула его в бумагу, завязала веревкой и спрятала на дно моего сундука.

Думать я больше не буду, это кончено. Я оторвала от себя все это – такое красивое, изящное.

Кто смеет сказать, что я не люблю Илью?! Теперь я вся его – и телом и душой! Если я осквернила душу, то тело мое чисто! Я даже никогда не поцеловала того, кого любила! А мужчине только это и надо.

Надо садиться за работу, у меня не все еще готово.

Тоска, страшная, давящая тоска, но это пройдет.

Семейный портрет почти готов и очень удачен.

Марья Васильевна у окна за работой. Женя и Андрей в глубине за роялем. Катя в дверях террасы. Она очень эффектна. Я ей польстила, чтобы подразнить ее.

Илья рядом с матерью, с газетой в руках. Я писала его по памяти, но оказалось, что его фигура не потребовала даже переделки, слегка пришлось кое-где подмазать.

Портрет Сидоренко – тушью – тоже почти готов, и это один из моих удачных портретов, но последнее время он бывает реже, мне все не удается закончить его…

Портреты доктора с женой и их ребятишек менее удачны, но они сами в восторге…