Машина шла тяжело, то и дело зад «гулял» по снежной каше, и тогда Обнаров выжимал из железа все до предела.

Большое Кашино оказалось совсем не большим, но расположенным на вершине холма, откуда на десятки километров были видны живописнейшие окрестности. Почувствовав безвременное тепло, гуси здесь нагло, стаями разгуливали по дорогам, изредка переругиваясь между собой и с апатичными деревенскими собаками. В большинстве примыкающих к домам огородов грелись на солнышке коровы и овцы, сонно пережевывая надоевшее за зиму сено. Людей видно не было.

«Как же они живут здесь, за тридцать пять километров от райцентра? Ни школы, ни больницы. Одни пилорамы…»

Пилорам было две: на въезде в деревню и на выезде. У поворота на пилораму, что на выезде из деревни, Обнарову встретилась старушка, шедшая, как в старину, с узелком.

– Здравствуйте, мать, – сказал Обнаров, приоткрыв пассажирскую дверцу.

– Здравствуй, сынок, – приветливо ответила она.

– Подскажите, как мне на Спасскую Власовку проехать?

Старушка удивленно посмотрела на него.

– Так, милый, там же никого не осталось. Деревни-то нет. Аль ты на пилораму?

– Я на кладбище.

– А-а-а, – протянула с пониманием старушка. – На Спас, значит. Так Спас отыскать не мудрено – проехать туда трудно. Сейчас следующая деревня Борисовка будет. Ты в нее не заезжай. Перед деревней езжай направо. Будет Ручьевая, Филипповы, Сосновка, потом Жегорино и Спасская Власовка. Они все в ряд, по берегу Тудовки. Только не живет в них никто. В Жегорине дома три пустых, еще не обвалились, а в Спасской Власовке не знаю. Давно не была. А в Сосновке только пилорама. Наш председатель туда сегодня на «козле» поехал. Раньше мой внук там работал. А теперь тут, на этой пилораме. Обедать ему носила. Ну, помогай тебе Бог! – сказала старушка и, поклонившись Обнарову, пошла в деревню.

– Спасибо вам! – крикнул ей вдогонку Обнаров.

За деревней Большое Кашино дорога превратилась в пытку. Рыхлый, тающий снег был глубоко изрезан колеями от лесовозов. Ехать можно было только по гребням. Малейший промах грозил многочасовыми поисками трактора. Где какая деревня, понять было нельзя. Дорожных указателей деревень, как и дорожных знаков вообще, не было. Да и самих деревень тоже не было. Справа, по берегу реки, он разглядел остатки сада, а километра через полтора две полуразрушенные печки, видимо, на пепелищах домов.

«Надо думать, это и есть Филипповы и Ручьевая…» – подумал Обнаров.

Он сосредоточенно пытался угодить в след прошедшего здесь совсем недавно УАЗа, которого старушка по-свойски назвала «козлом». От такой «езды» он взмок и изматерил российскую глубинку вдоль и поперек. Несколько раз он опасно зарывался колесами в снежную кашу, буксовал, но выбирался, а «сел» на движок только в Сосновке.

Понимая, что самому уже ничего не сделать, Обнаров бросил машину и, грязно ругаясь, пошел вперед пешком. Было уже почти два часа дня, нужно было спешить. День все еще был коротким, с заходом солнца около шести, так что светлого времени у него было не больше четырех часов.

За деревней Сосновка колеи сворачивали на пилораму, и Обнарову ничего не оставалось делать, как подчиниться. Двор пилорамы был расчищен стоявшим здесь же грейдером. У самого входа в цех стоял председательский УАЗик.

Двое рабочих обедали. Над ними «нависал», расхаживая туда-сюда, председатель.

– Я тебя, Рябцев, зачем старшим поставил? Чтобы ты за порядком следил! А у тебя бардак. Красавин опять пьяный!

– Да не пил я, Василий Кузьмич. Это вчерашнее! – обиженно гнусавил Красавин.

– Из-за такого «вчерашнего» случаются случаи производственного травматизма! Сказал же вчера: ждем проверяющих. Предупредил! Хоть пару дней можно потерпеть?

Рябцев ложкой ткнул в сторону Обнарова, и председатель обернулся.

– О! Приехали уже? Здравствуйте! – председатель радушно протянул Обнарову руку. – Можете все здесь посмотреть. У нас все в полном порядке. Секретов от вас нет. Вот, и огнетушители висят, и лопаты, и багор, и пожарное ведро, и песок. В общем, все как надо. Извольте сами убедиться. Ребята работают ответственные. Сейчас перерыв у них. Кушают.

– Извините, но я не проверяющий.

– Уверены? – как-то подозрительно уточнил председатель. – Разыгрываете? Мне ваше лицо знакомо. У меня память на лица плохая, но вашего брата, пожарников, я еще долго помнить буду.

– Мне бы дорогу на Спасскую Власовку узнать. Можно как-то туда проехать?

Рабочие прыснули от смеха. Председатель цыкнул на них.

– Что, правда, вы не пожарник?

– Да, нет же! Нет.

– Слава богу! Только на Спас вы никак не проедете. Дороге каюк.

– У вас же грейдер во дворе.

– А солярку где я тебе возьму? – тут же перешел с «вы» на «ты» председатель. – Вот и дамочка утром все просила на Спас подвести, на кладбище, к бабушке, ей надо было. Так пешком пошла. Я, конечно говорил, мол, не ходи, волков много. Стаи прямо к деревне подходят. Одолели! Третьего дня почтальона чуть не загрызли. Слава богу, в нежилом доме успел спрятаться. Но дамочка отчаянная. Все равно пошла. И ты иди, если надо.

– Далеко тут?

– Нет, километров шесть.

– Машину мою дерните своим УАЗиком. На «движок» сел у поворота на вашу пилораму. Иначе вам не выехать будет.

– Да жалко, что ли? Дернем, конечно. Сюда, во двор, ее затащим. Двор не купленный, а из вредителей одни медведи. От погодка, а?! – взвился председатель. – Февраль на дворе, а медведи проснулись. Вчера Андрюха Лаптев одного завалил. Тает все, как в …

Сравнения Обнаров ждать не стал. Мысль о том, что она там одна, беззащитная, робкая, родная, ударяла кровью в виски и гнала вперед. Теперь он четко знал, что на правильном пути. Он шел по дороге, то и дело проваливаясь по колено в глубокий снег, но его вели ее следы. Ошибиться было невозможно. Вот, ее следы тоже уходят глубоко в рыхлый снег. Вот они скользят: здесь она, наверное, упала. Здесь останавливаются, видимо, она остановилась, чтобы передохнуть. От ходьбы стало жарко, он распахнул куртку.

Проделав примерно половину пути, Обнаров без сил рухнул в глубокий снег, жадно зачерпнул пригоршню снега и растер по лицу. Снег тут же растаял и пополз каплями. Он посмотрел на часы, стрелка стремилась к четырем. Он тяжело перевел зашедшееся дыхание, поднялся и пошел дальше.

Справа осталось Жегорино, на фоне белого снега черневшее двумя полуразобранными домами. Открытая местность закончилась, и дорога свернула в лес. На лесной дороге стало жутковато. Сумрачный еловый лес был неприветливый и глухой, с космами серых лишайников, колышущимися на ветру траурными лентами. Ветер печально блуждал по кронам, рождая неприятный уху гул. Солнечные лучи сюда не проникали, поэтому дорога здесь была еще сносной. По ней можно было идти, уже не проваливаясь.

Едва Обнаров воодушевился этой сомнительной радостью, как вдруг увидел на снегу совсем свежие следы лап.

«Нет, это не собака. Это волк. Волки…» – подумал он и непроизвольно огляделся.

Кладбище, которое местные называли Спас, было на высоком холме сразу за лесом. Когда-то на самой вершине холма стояла деревянная церковь. Как-то странно получилось, что переехали люди из этих мест, и церковь сгорела, точно мешала этим бескрайним полям и лугам, и этому угрюмому лесу, точно уже не модно стало жечь за собою мосты, и люди стали жечь церкви.

Еще издали, поднимаясь в гору, Обнаров заметил темную человеческую фигурку на фоне белого снега. Сердце заколотилось где-то в горле, готовое вот-вот выпрыгнуть. Утопая в снегу, он пошел ближе. Теперь он был просто уверен, что это была она.

Тая сидела в снегу, привалившись спиной к голубой ограде. Она была абсолютно неподвижна, ее глаза были широко открыты, неподвижный взгляд был устремлен на розовеющий закат.

Хрипло дыша, обливаясь потом, из последних сил, через наметенные сугробы, глубокие с этого, северного склона, он пробирался к ней. Он вглядывался, он пытался отличить, но так и не мог уловить ни единого признака жизни в этой застывшей точно изваяние фигуре.

– Тая!

Он наконец дошел. Он бросился к ней, тряхнул.

– Тая!!!

Она вздрогнула, посмотрела на него.

Он жадно рванул ее на себя, сжал в объятиях, и время остановило свой бег.

Занимался по-зимнему ранний закат, пели разбуженные безвременным теплом птицы, искрился снег, плотной стеной зеленел лес у подножья холма, у самой опушки наперегонки мерили сугробы зайцы, шуршали, задевая за ледяные берега, уплывая вниз по реке, уже редкие льдины, будто подтверждая, что за зимою обязательно придет весна.

– Мне нужно было навестить бабушку, – точно в оправдание, произнесла она.

– Куда же ты? Места здесь дикие. Милая моя, родная моя, куда же ты одна?!

Он стал, точно безумный, целовать ее лицо, ее ледяные руки. Он держал ее в крепких объятиях, точно бесценный Божий дар, боясь отпустить хотя бы на мгновение.

– Когда я умру, ты меня здесь, рядом с бабушкой, похорони.

Она отстранилась, отвела взгляд.

– Там, в низинке, есть ручей, ты его видел. Его в старину называли Рубежница. Понимаешь, рубеж между живыми и мертвыми. Бабушка рассказывала, что когда хоронят кого-нибудь, то все усопшие выходят новенького встречать и стоят по эту сторону Рубежницы. Родственники обязательно своих встречают. Кто же меня на московском кладбище будет встречать? А здесь бабушка мне на встречу выйдет, мама, папа. Правда, маму с папой я так мало помню… Но это же ничего, правда? Я же должна узнать…

Он осторожно коснулся ладонью ее щеки, медленно, точно боясь вспугнуть, погладил. На глаза навернулись слезы.

– Не смей так думать, и говорить так не смей, – дрогнувшим голосом произнес он.

– Не помогла химиотерапия. Все опять возвращается, Костя. Слабость, тошнота, боли в костях и в мышцах… Это не вчера началось. Уже недели две как. Я тебе не говорила.

– Тая…

– Ты не хуже меня знаешь, что ударной дозы химиотерапии мне не выдержать.