Хор радостно подхватил:

– Многия, многия лета! Многия лета! Многия лета! Многия лета! Многия лета…

Это многолетие неслось им вслед, переливаясь серебряными колокольчиками.

На улице, дав волю чувствам, супруги обнялись и замерли, душа к душе.

– Ну, все! Ну, все! – растроганно сказал Беспалов. – Не могу смотреть на этот любовный беспредел.

– Сережа, я тоже венчаться хочу, – капризно объявила Ольга Беспалова.

Беспалов сунул сигарету в рот, щелкнул зажигалкой, крепко затянулся, с шумом выдохнул дым и с зеленой тоской в глазах сказал:

– Для того, чтобы венчаться, любить друг друга надо.

– Нет, ты патентованная свинья, Беспалов! Значит, двоих настрогал…

– Оля, любовь – это же как картины, нарисованные слепыми.

«Больной!» – пробубнила Беспалова и покрутила пальцем у виска.

– Костя, мы подарки священнику и хору отнесем, а вы в машину садитесь, – сказал Беспалов.

Мотор урчал прилежно и ровно. В машине было еще холодно. Остывший салон прогревался медленно. Обнаров держал в объятиях жену, укутанную в теплый плед, и казалось, никакая сила не может теперь их разлучить.

– Костенька, спасибо тебе, мой хороший. Я такая счастливая! – осторожно, словно опасаясь, что услышат посторонние, сказала она.

Он тихонько поцеловал жену в макушку, еще теснее прижал к себе.

– Давно я слышал притчу. Одного монаха-отшельника, известного своей прозорливостью, умением исцелять и даже, подобно Христу, ходить по воде, спросили, как устроен мир. Он ответил: «Нет пространства, нет времени. Есть любовь. И только любовь». Как же он был прав…


До начала спектакля оставалось не больше двадцати минут.

Одетый, загримированный Обнаров сидел, облокотившись о гримерный столик и курил, глядя отсутствующим взглядом на свое отражение в зеркале. Он никогда не понимал, как можно «настраиваться» на спектакль, как можно было «сосредоточиваться» перед спектаклем. Перед спектаклем он всегда ощущал тупую пустоту, точно существовал в вакууме и внутри него тоже был вакуум, куда не проникали ни мысли, ни чувства, ни эмоции. Даже когда шел по длинному узкому коридору к сцене, он никогда не думал о спектакле и очень удивился бы, если бы кто-то подошел к нему и сказал, что через минуту-другую он окажется на сцене. «Включался» он моментально, с первого шага, едва едкий свет софитов ударял в глаза.

– Привет, Костик!

Дина Друбич по-свойски чмокнула Обнарова в щеку, обняла за шею и, прижавшись щекой к его щеке, посмотрела на их отражения в зеркале.

– Привет, красавица.

Обнаров втянул носом, раз, потом другой.

– Ап! – Дина, точно фокусник, поставила на столик перед Обнаровым начатую бутылку коньяка и два бокала. – Выпьем. Отметим!

– Да я смотрю, ты уже наотмечалась. Ничего, что тебе спектакль играть?

Она наморщила нос, тряхнула каштановыми кудрями.

– Плевать!

Партнерша присела на краешек гримерного столика перед Обнаровым и с деланной веселостью разлила коньяк по бокалам.

– Уже в образе, как я погляжу? – подозрительно спросил Обнаров.

– Ага, – кивнула та и ладошкой вытерла побежавшую по левой щеке слезинку.

– Что, позволь спросить, отмечать будем?

– Отмечать будем мой последний выход в «Берлинской стене». Все, Костя. Поиграли и хватит.

– Дина, я ничего не понимаю. Да поставь ты рюмку!

Дина сдержанно всхлипнула, прикрыла глаза ладошкой.

– Я ухожу из спектакля. Что тебе не понятно?!

– Все не понятно. Ты уходишь из спектакля. Почему?

Она коснулась ладонями его лица, притянула к себе, лбом уперлась в его лоб.

– Теперь с тобой будет Кира Войтенко играть. У нее и спросишь.

– Дина, это шутка?

– Да какая шутка, Костя?! Она уже репетирует! Меня сегодня утром Севастьянов вызывал! – сквозь слезы выкрикнула Друбич. – Понимаешь, я по коридору иду, слышу свой текст. Смотрю, а на сцене эта б…дь! Сейчас в первом ряду сидит, гадина. Посмотреть на мою лебединую песню пришла.

– Все. Все! Прекрати. Сейчас глаза «поплывут». Держи салфетку.

Он налил стакан воды, подал Друбич, глянул на часы.

– Севастьянов никогда раньше восьми не уходит.

Друбич схватила его за руку.

– Не ходи! Ты наживешь себе неприятности. Не ходи! Прошу тебя, Костя. Тебе и без меня несладко. Симонец на тебя очень злой за твои «отмены». Не надо.

Он жестко убрал ее руку и, взяв со столика бутылку, вышел.


– «Сердце красавиц склонно к измене…» – тихонько, себе под нос, напевал Севастьянов, с довольной улыбкой изучая только что полученную смету на ремонт театра. – «…и к перемене, как ветер в мае…» Так-так-так-так-так… Очень хорошо. Просто прелестно. Так-так-так…

Директор театра, он же его художественный руководитель заслуженный артист СССР Олег Ефимович Севастьянов был в приподнятом настроении, потому что наконец сбылась его давняя мечта и прекратилась наконец его давняя «головная боль»: на капитальный ремонт театра появились деньги.

– Разрешите, Олег Ефимович?

– А! Константин Сергеевич! Входи, входи, дорогой. Присаживайся.

Обнаров подошел к столу худрука, но остался стоять.

– Говори, с чем пожаловал? Хвастай, так сказать!

Севастьянов довольно улыбнулся и потер руки.

– Почему вы убираете из «Берлинской стены» Дину Друбич?

– Тьфу ты! Господи! – Севастьянов поерзал в кресле. – Ну, знал же, знал, что кто-нибудь обязательно испортит настроение. – Он солидно кашлянул и совсем другим, начальственным, не допускающим возражения тоном сказал: – Константин Сергеевич, это не твое дело. Оставь мне решать кадровые вопросы. Все. Иди.

– Как это, извините, не мое дело? Великолепную актрису, с которой мы отыграли пять сезонов, с аншлагами, между прочим, вы запросто выбрасываете из спектакля, и это не мое дело?

Севастьянов демонстративно отвернулся к окну.

– Не советуясь со мной, исполнителем двух главных ролей, вы втихаря готовите замену Друбич. И кого?! Киру Войтенко!

– Константин Сергеевич, не вмешивайся, пожалуйста, в…

– Я вообще ни во что не буду вмешиваться! Я просто не выйду на сцену, и все!

– Скажите, пожалуйста! – все же вышел из себя Севастьянов. – На сцену он не выйдет! Угрожать он мне будет! Я что тебе, Симонец?!

Худрук гулко припечатал пятерней по лежавшей на столе смете.

– Будем считать, я испугался, – спокойно произнес Обнаров.

Севастьянов обхватил седую голову, склонился над столом

– Олег Ефимович, если вы не оставите Друбич, это будет большой ошибкой. Мы с нею вдвоем три с половиной часа играем чувства. Весь спектакль тащим на себе. Войтенко просто не умеет этого. Она сопливая пэтэушница по сравнению с Друбич. Спектакль развалится к чертям! За свои слова я отвечаю. Вы же актер и режиссер. Вы должны понять.

– Да знаю я… – вымученно сказал Севастьянов. – Сядь.

Худрук пошелестел ворохом бумаг на столе, потом вдруг резко все их отпихнул, так, что несколько листов упало на пол.

– Вместе с Войтенко в наш театр пришли большие деньги. Понимаешь ты это или нет?! Вот смета на капитальный ремонт, оплаченная. У нас же кровлю менять надо, крыша течет, штукатурка с потолка на головы зрителям валится. У нас кресла в зрительном зале как в заброшенных сельских клубах. У нас стены в потеках. У нас паркет уже на паркет не похож. Ковры плешивые. У нас оборудование сцены со времен царя Гороха! У нас малая сцена закрыта из-за провалившегося потолка! Я в начале каждого отопительного сезона валидол пачками жру, потому что система отопления на ладан дышит. А мы… Мы – ведущий театр. Мы марку держать должны! Вам – актерам – квартиры обеспечь! Дом престарелых актеров содержи! Доплату к актерским пенсиям дай! Я уж не говорю о текущем ремонте, зарплате, ежедневных расходах на оборотные средства. А где столько денег взять? Только обыватели думают, что мы тут на золоте сидим, на золоте едим да золотом карманы набиваем! – Севастьянов с шумом взял стоящий слева на журнальном столике графин, налил себе воды, жадно выпил, с чувством продолжал: – Ходишь, как проститутка, по инстанциям: «Дай. Дай! Дай!!!» А всем плевать. Плевать! Хоть с протянутой рукой на улицу, милостыню просить. Вот возьму всех вас, расставлю по Тверской вместо выдворенных на Ярославку проституток, и будете у прохожих цыганить!

Севастьянов обиженно подпер кулаком щеку.

– А что значит: «Вместе с Войтенко в наш театр пришли большие деньги»?

– То и значит! Ее друг предложил профинансировать ремонт театра, взамен попросил поставить Киру в спектакль «Берлинская стена». Войтенко хоть и начинающая, но актриса. Вот с тобой недавно в кино удачно засветилась. Я счел сделку для театра выгодной. Тем более, что к вашей паре журналисты проявляют нездоровый интерес. Да не переживай ты, Костя! Дам я твоей Друбич главную роль в новой постановке! А ты у нас актерище матерый, Кире поможешь.

– Вы не поняли, Олег Ефимович. С Войтенко я играть не буду. Вводите и мне замену.

– Что за детский сад, ей-богу! Буду – не буду!

Обнаров склонился через стол к Севастьянову и жестко сказал:

– Я с Войтенко работать не буду! Хочет главную роль – пусть играет. Но – без меня!

Севастьянов пожевал губами, сосредоточенно поправил ремешок часов.

– Не хотел тебе говорить, Костя, – через силу начал он. – Деньги нам дали с тем условием, что играть она будет с тобой. О твоей замене речи быть не может.

Обнаров удивленно вскинул брови, усмехнулся.

– Даже так…

В дверь осторожно постучали.

– Извините, Олег Ефимович, Константину Сергеевичу на сцену нужно. Спектакль уже на десять минут задерживается. Народ после двух отмен волнуется.

– Закройте дверь! – взревел Севастьянов. – Не понимаю тебя, Костя, и не пойму! Гордился бы, что ради того, чтобы с тобой сыграть, молодая актриса готова платить бешеные бабки! Костя, иди на сцену. Завтра все решим.

– Мне не по душе быть разменной монетой в вашей сделке.