Он сцепил до скрежета зубы, не дав телу рефлексивно вздрогнуть от кравшегося по спине мороза. Промокшая насквозь на спине и груди рубашка прилипла к телу и теперь казалась ему ледяной.

Темнота стала вдруг с шипением расплываться, превращаясь в противный серый туман, украшенный яркими мерцающими блестками.

«Господи, не сейчас! – взмолился он и под аккомпанемент дребезжащих в висках колокольчиков сделал глубокий вдох, один, потом другой. – Занавес… Мне нужен занавес…»

Лицо стало мгновенно мокрым от холодного липкого пота. Сердце надрывно билось, неестественно шевелясь в груди.

– Костя, здесь врачи, – услышал он идущий эхом голос Беспалова. – Держись, Старый! Сейчас занавес дадут!

Наконец наступила полная темнота, точно мир нырнул в черную воду, софиты погасли, раздался знакомый шорох занавеса.

«Теперь можно…» – сказал себе Обнаров и мгновенно потерял сознание.

– «Горох» первым на поклон выходит и делает минимум пять подходов. Медленно! Я внятно вам объясняю? Медленно! – услышал он взволнованный голос Симонца. – Нам Обнарова надо успеть в чувство привести. Ему хотя бы раз на поклон выйти. Чего сидим, вашу мать?! На сцену! Не по чину «шестеркам» заставлять себя ждать. Ну, что вы сидите, медицина? Делайте уже что-то, делайте!

– Он у вас что, наркоман? – спросила врач, разглядывая вены на правой руке Обнарова с синяками и следами от уколов.

– Он у нас алкоголик! – с издевкой пояснил Симонец. – Пить надо меньше.

– У него жена в больнице. Он вчера и сегодня для нее кровь сдавал. Это следы от прямого переливания крови, – сказал врачу Беспалов.

– Тогда все понятно. Господи, как же он на сцену-то смог выйти?! Ему обязательно лежать надо!

– Ну что вам понятно? – орал Симонец. – Мне артист на поклон нужен. Давайте как-то поактивнее, или я обеспечу вам неприятности!

Обнаров почувствовал, как кто-то взял его за запястье.

– Сейчас он придет в себя, пульс стабилизируется.

– Поднимайте же его! – орал Симонец. – Не выйти на поклон он не может! Это неуважение к восьми президентам!

– Слушайте, у вас не театр, а просто гестапо какое-то! – вспылила врач. – Уйдите отсюда! Я вас уже слышать не могу!

– Спасибо, доктор, – слабым голосом произнес Обнаров и открыл глаза. – Дайте воды.

Беспалов тут же открыл и подал ему бутылку минералки, заботливо придерживая бутылку в трясущейся обнаровской руке.

– Серый, я финал не завалил? Занавеса дождался?

– Дождался. Ты молодец!

– Пойдем на поклон.

Беспалов с врачом помогли ему встать. Обнаров отстранил их и сделал несколько шагов к сцене, потом опасно покачнулся, ухватился за плечо следовавшего за ним по пятам Беспалова.

– Братцы, идти-то я не могу. Мотает меня… – виновато сказал он.

Беспалов с болью смотрел на друга.

– Давай вот что сделаем. Ты, я, Папаянц, Золотов вместе выйдем, как ближайшее окружение Мэтью. Встанем, обнимая друг друга за плечи. А мы с тобой, Костя, так и выйдем обнявшись. Встанем по центру сцены. Витька и Жорик пусть цветы нам таскают.

– Гениально! На сцену! Мгновенно на сцену! – суетился Симонец. – Родные мои, хорошие, сделайте для меня это!

В лучах софитов в центре сцены они стояли вдвоем, обнявшись, как старые друзья. Свита Мэтью собирала у благодарных зрителей цветы и складывала их к ногам своего главаря.

– Костя, правую руку согни в локте. Пятно крови на рубашке, как укол в вену делали, – с деланной улыбкой говорил Сергей Беспалов Обнарову. – Слушай, а ничего задумка. Народ думает, у нас фишка такая – цветы самим не брать. Пойдем или понаслаждаемся?

– Серый, отвези меня домой, прямо сейчас. Умоляю! Иначе меня с банкетом достанут, а у меня сил нету. Только мою сумку с документами из гримерки возьми.

– По-о-онял, – протянул Беспалов. – Улыбаемся, машем и уходим.

В машине, уже у подъезда дома, Беспалов тряхнул уснувшего Обнарова за плечо.

– Костя, приехали. Пойдем, провожу.

– Только до подъезда я сам, а то сфотографирует какая-нибудь сука, напишут – пьяный. Мать расстроится.

Прощались у дверей квартиры.

– Зайди, – попросил Обнаров.

– Не… Не… Отдыхай. У тебя где машина-то?

– В «Шереметьево», на стоянке осталась.

– «Разбор полетов» Севастьянов назначил на час дня. В половине двенадцатого я за тобой заеду.

Обнаров протянул Беспалову руку.

– Спасибо тебе, Серега. Ты меня сегодня здорово выручил.

Они коротко обнялись. Беспалов похлопал Обнарова по спине.

– Держись! Держись, Старый! Не раскисай. Все будет хорошо.

Взяв из трясущихся рук Обнарова ключи, Беспалов открыл дверь, кивнул ему на прощание и, не дожидаясь лифта, побежал по лестнице вниз.


Будильник разбудил его ровно в восемь.

Обнаров посмотрел на кроватку, где спал Егор. Детская кроватка была пуста. Сделав над собой усилие Обнаров сел, подозрительно оглядел себя. На нем был сценический костюм, на ногах сапоги-ботфорты.

– Черт побери! – досадливо проворчал он и стал переодеваться, преодолевая приступ головокружения и тошноты.

Мать и сынишка были на кухне.

– Доброе утро, – сказал Обнаров, входя.

Мать хлопотала у плиты. В ответ на пожелание доброго утра она обернулась, смерила сына холодным взглядом, не произнеся ни слова, отвернулась опять и стала мешать ложкой что-то в кастрюльке. Сынишка в детской сумке-коляске лежал на диване и играл с погремушкой.

– Привет, мой родной. Как наши делищи?

Он погладил ребенка по грудке, пощекотал пальцами по пухленькой розовой щечке. Сын крепко схватил ручонкой его за палец и заулыбался, радостно забив ножками.

– Ну-ка, давай, приподнимайся, цепляйся, держись.

Отнюдь не любезно мать поставила перед ним стакан, наполненный огуречным рассолом.

– Что это? – спросил Обнаров озадаченно.

– Рассол.

– А-а-а… – протянул он, взял стакан и попытался сделать глоток.

Ком тошноты тут же подкатил к горлу, он судорожно сглотнул и кинулся в туалет.

– Уже и рассол не лезет! – глядя на вернувшегося из ванной, позеленевшего сына, жестко сказала Марта Федоровна. – Лучше бы тебе так спиртное не лезло. Имей в виду, опохмелиться – не дам! Сколько ж надо было выпить вчера?! Матерь божья! Идет, светушки белого не видит, глаза стеклянные, из стороны в сторону шатается, как меня не зашиб в потемках, диву даюсь! Не совестно тебе? Морда твоя бесстыжая! Обо мне не думаешь, так хотя бы о сыне да о жене подумал. Ты же не один. Костя, ты теперь – отец семейства!

Обнаров молча открыл холодильник, достал батон ветчины и отрезал толстый кусок. Потом, так же молча, он отрезал кусок мягкого белого хлеба, сел на диван и стал есть.

– Ты омерзителен! – подытожила мать.

– Мам, ладно тебе. Посидели чуть-чуть после спектакля. Выпили. Что тут такого? Мне же не тринадцать лет, – с мнимым раскаянием произнес он.

– С этого все и начинается! Твой отец большую жизнь прожил, трудную, а до такого состояния, как у тебя вчера, ни разу не напивался. Стыдобина какая! Видеть тебя не могу!

– Мам…

– Не «мам»! В зеркало на себя посмотри. Лицо серое, под глазами мешки, руки дрожат. Иди, белье Егоркино стирай. Гора в ванной скопилась. Хоть протрезвеешь, негодник!

Обнаров улыбнулся сыну, постучал пальцами по погремушке. Игрушка зазвенела, блестящие фигурки забегали в ней туда-сюда к неописуемому восторгу ребенка.

– А ведь и правда, Егорка, пойду-ка я стирать. Мам, только покорми меня. Есть очень хочется. В одиннадцать тридцать за мной Серега заедет. У нас разбор спектакля.

Мать неодобрительно посмотрела на него.

– Я тебе не прислуга.

– Понял. Обойдусь, – покладисто согласился Обнаров и ушел в ванную.

Он развешивал белье в сушильном шкафу, когда ровно в одиннадцать тридцать позвонил Беспалов и сообщил, что подъехал и ждет.

– Елки-палки, поесть не успеваю, – сказал Обнаров с досадой и стал одеваться.

Потертые голубые джинсы, белая с непонятным черным узором футболка, щеголеватая потертая легкая кожаная куртка.

– Мама! – крикнул Обнаров. – Я ушел. Я вернусь часам к пяти. Может, дождь прекратится. С Егором погуляю.

Мать не ответила.

Он заглянул в комнату. Мать сидела на кровати возле Егора, лежавшего на животике и учившегося ползать.

– Мама, я вернусь к пяти. С Егором погуляю. Не скучайте. Пока!

Мать не взглянула, не сказала ни слова. Обнаров понимающе кивнул и вышел.


После «разбора полетов» вдвоем они сидели в кафе, что в здании театра. После борща Обнаров с аппетитом ел уже третий бифштекс, с удовольствием добавляя к бифштексам картофельный гарнир и парочку салатов.

– Слушай, Серый, какое счастье, что здесь вкусно готовят! – с удовлетворением говорил он. – Иначе просто край. Представляешь, мне мать бойкот устроила.

– Чего?

– У тебя все нормально со слухом. Да, самый натуральный бойкот, со всеми атрибутами: не кормит меня, не разговаривает. Представляешь? – он отпил гранатовый сок до половины стакана, довольно выдохнул, улыбнулся. – Фу-у… Хорошо-то как! Жрать хотелось, как год не кормили. Ты чего не ешь?

– Ольга с утра пельмени делала.

– О-о!

– Лучше б не делала. Не доварила, что ли? Желудок болит.

– А я говорил тебе: «Не женись на актрисе». Актрисы только и умеют, что задом вилять.

Обнаров обернулся к официантке.

– Зиночка, а можно мне чашечку горячего зеленого чая? Только горячего. Хорошо?

Та с улыбкой кивнула и пошла к бару.

– Костик, бойкот-то за что?

– Представляешь, мать видела меня вчера в непотребном виде, ну и подумала, что пьяный, – склонившись к Беспалову, понизив голос до шепота, сказал Обнаров. – Утром мне читала лекцию об ответственности перед семьей и вреде алкоголизма.

– Ситуация… – улыбнулся Беспалов. – Чего не объяснился?

– И что скажу? Моих объяснений и здоровое сердце не выдержит. Ладно! Букет цветов куплю, чмокну в щечку, пообещаю исправиться. Материнское сердце доброе, простит.