Наталья Троицкая - Обнаров

– Ты хочешь сказать…

– Я очень чувствительный к формулировкам, Сабуров. Это у меня от деда, расстрелянного в тридцать седьмом. Его, конечно, реабилитировали в пятьдесят восьмом за отсутствием состава преступления против нашей великой Родины, но деду, мир его праху, было уже все равно. Заключения с выставленным диагнозом «острый лимфобластный лейкоз» я не подпишу. Но, как говорил мой дядя Мойша, если в вашей карточке врач-окулист не написал про вашу больную печень, это не значит, что у вас нету печени!

Сабуров взял лежавшие перед коллегой листки и один за другим стал их изучать.

– Честно говоря, Марэн Михайлович, я надеялся…

– Я тоже надеялся, Коля. Молодая девочка. Красавица. Заботливый муж. Ребенок. Жизнь только начинается… Ты, Коля, как лечащий врач, ей всего не говори. Скажи мутно про необходимость обследования. Оно действительно необходимо, причем срочно. Сразу, как мы выпишем ее. А вот мужу… Ему со всей серьезностью надо. Не смотри ты так на меня, Коля! Не я распределяю диагнозы. Ты же знаешь, диагнозы распределяются на небесах. Если старый еврей чем-то может помочь, я весь к услугам этих несчастных…

– Так, так, та-а-ак… – зам. худрука заслуженный деятель искусств Петр Миронович Симонец пыхтел и хмурился.

Мятым носовым платком он то и дело вытирал красное мясистое лицо и затылок. Его склонное к полноте, с округлым животиком тело изнывало от жары. Несмотря на распахнутое настежь окно и работающий вентилятор, в кабинете было нестерпимо жарко. Над окном висел неработающий кондиционер, который Симонец не включал специально, опасаясь простуды и якобы гнездящихся в кондиционере микробов.

– А что это я не вижу в гастрольном расписании ни премьерных «Оды нищим» и «Мужского сезона», ни старых названий? Где «Берлинская стена»? Где «Противостояние»? Эти спектакли нам самые высокие, самые стабильные сборы дают. На них всегда аншлаг. Обнарова народ пока любит, видеть хочет. Он как раз вчера из Лондона вернулся. Как вы вообще представляете себе гастроли театра без его лучших постановок? Что за туфту вы мне подсовываете, Ольга Михайловна?! Кто за убытки отвечать будет?!

Симонец бросил документы растерявшейся даме. Он тяжело поднялся, подошел к шкафу и налил себе минералки.

– Гнать вас за такую работу поганой метлой! – резюмировал он и осушил стакан.

– Петр Миронович, – взволнованно начала Лопатина, – Обнаров попросил отпуск. Как раз до начала сезона. У него вообще никогда отпуска не было.

– Ну и что? Не было, а теперь захотелось? – с издевкой уточнил зам. худрука.

– Дело в том, что у него вчера сын родился. Зам. по кадрам заявление счел возможным подписать. Все-таки ведущий актер…

– Ты послушай себя! Что ты говоришь, Оля? Я здесь решаю, кто ведущий, а кто ведомый! – тыча себя пальцем в грудь, взорвался Симонец. – И я здесь решаю, что кому подписать, а кому не подписать! Тебе, Лопатина, ясно?!! Или на пенсию тебя будем отправлять, Ольга Михайловна?

Ольга Михайловна нервно поерзала на стуле.

– Распустились все. Волю без худрука почувствовали! Ничего, приедет из санатория, я ему глаза-то открою!

– Петр Миронович, мне-то что теперь делать прикажете? Я же не могу подойти к Константину Сергеевичу и сказать, что …

– Не может она! Экий король у нас Константин-то Сергеевич! Боимся подойти! Уже и не помним, как эти питерские зеленые сопли нам кассовые сборы своей непутевой провинциальной игрой сбивали! Кто этот колхоз в люди-то вывел? Да театру он по жизни обязан! Гнить бы ему в своем Питере во вторых составах! Кому он там нужен-то был?! Иди давай, зови его ко мне. Мне на его пиетет чихать и плюнуть. Я не поклонник Обнарова, а его кормилец.

Обнарова Ольга Михайловна нашла в его гримерке. Осторожно постучав, но не дождавшись ответа, она вошла.

Обнаров сидел вполоборота к гримерному столику, курил и отрешенно смотрел в пол.

– Константин Сергеевич, извините, пожалуйста. Зайдите к Симонцу, – сказала Ольга Михайловна.

Лопатина хотела тут же уйти, но заметила, что Обнаров никак не реагировал на ее слова, точно не слышал. Она подошла ближе.

– Константин Сергеевич! – чуть громче сказала она.

Обнаров едва заметно вздрогнул, посмотрел на Лопатину, приветливо улыбнулся.

– Извините, Ольга Михайловна, задумался. У вас дело ко мне?

Лопатина тяжело вздохнула.

– Даже и не знаю, как сказать. Симонец вас зайти просит. Он против вашего отпуска, – она виновато смотрела на Обнарова.

Он тут же поднялся, потушил сигарету.

– Зайду, конечно. Спасибо.

– Константин Сергеевич, он взвинчен. Кричит! Хочет, чтобы ваши спектакли были в гастрольном графике.

– Я понял. Понял. Не волнуйтесь вы так.

Обнаров погладил по плечу Лопатину, с теплой, искренней улыбкой спросил:

– Внучка как? ЕГЭ сдала?

Лопатина всплеснула руками.

– Слава богу, Константин Сергеевич! И в институт поступила! Все, как вы говорили.

– Вот видите, а вы переживали. Главное, у вашей любимицы все хорошо. А неприятности по работе, это такие мелочи! Через неделю вы о них не вспомните.

– Константин Сергеевич! Дорогой вы мой! С возвращением в родные пенаты! – Симонец встал навстречу Обнарову и радушно раскинул руки, точно намереваясь его обнять. – Соскучились мы без вас. Не обессудьте.

Симонец жестом предложил Обнарову сесть в кресло к маленькому кофейному столику, сам расположился в кресле напротив.

– Как там, в Лондоне?

– Дождливо… – односложно ответил Обнаров. – Петр Миронович, давайте без предисловий, – спокойно глядя в лицо Симонцу, предложил он.

– Хорошо! – по-женски всплеснув руками, покладисто согласился Симонец. – У вас ведь, Константин Сергеевич, сын родился. Мои поздравления! Так, я подумал, может, помочь чем нужно?

– Спасибо. Мы с женой пока справляемся.

– Это же превосходно! Жена ведь у вас тоже актриса, насколько я знаю? Я подумал, может быть со следующего сезона взять ее к нам в театр? А что, – рассуждал Симонец, точно сам себя убеждая, – талантливая молодежь нам нужна…

Обнаров посмотрел на часы. Стрелки показывали девять тридцать. Как раз сейчас в больнице должен был начаться консилиум. К одиннадцати его ждал Сабуров. Времени на пустые посиделки не было.

– Петр Миронович, не надо мне щекотать яйца. Приказ о моем отпуске подписан Чонышевым. Двенадцатого сентября собрание труппы. Это мой первый рабочий день. Гастролируйте без меня.

Симонец нахмурился, точно намереваясь возразить, но потом резко поднялся и, протянув Обнарову руку, спокойно сказал:

– Что ж, законный отдых есть законный отдых. Отдыхайте, Константин Сергеевич, набирайтесь сил. Не забудьте, передайте мои поздравления с рождением первенца вашей супруге.

– Непременно.

Лишь только дверь за Обнаровым затворилась, Симонец снял трубку телефона.

– Я тебе устрою «отдых», – криво усмехнувшись, пробубнил он. – Отдыхать замучаешься! Лопатина? Это Симонец! На последнюю декаду сентября и на октябрь поставь в репертуар Обнарову по три спектакля в неделю в театре и по одному в неделю на гастролях. Что?! Да мне плевать, удобно ему или неудобно! Кино его подождет. Что? Да, это его дело, как он и с кем будет разгребаться! Пусть хоть сдохнет!!! И неси уже, прилежная ты моя, неси на подпись!

Задыхаясь от обиды, слез и бессилия, она бежала по больничному коридору.

– Тая, подожди, я сказал! Нельзя тебе бегать! Стой, говорю!

Она не слушала. Она пулей влетела в палату, без сил рухнула на кровать и, уткнувшись в подушку, заплакала навзрыд.

Обнаров подошел, сел рядом. Какое-то время он с болью смотрел на жену, не смея прикоснуться, потом вдруг взял ее за плечи, поднял, развернул и с силой прижал к себе.

– Тихо, тихо, тихо, девочка моя. Успокойся, милая моя, родная моя… Не надо плакать. Не помогут слезы, даже если реки их выплакать.

Она не успокоилась. Издав какой-то звериный рык, она стала вырываться, царапаться, драться, сквозь рыдания сыпать проклятиями, и, с трудом удерживая жену, Обнаров удивлялся, откуда в этом хрупком создании столько силищи.

– Тая, возьми себя в руки! Тая, у тебя сын! Наш сын. Не забывай об этом. У тебя есть я. Не будь эгоисткой. Мне тоже тяжело. Все лечится! Просто наберись терпения!

Вошла медсестра, держа в руках готовый шприц с транквилизатором. Обнаров сделал протестующий жест, и медсестра, понимающе кивнув, удалилась

– Таечка, ежонок мой, ненаглядный, ты сейчас сильной должна быть и выдержанной. Ради себя! Ради меня! Ради Егора!

Он старался говорить спокойно и уверенно. Но жена не слушала. Она стала точно одержимой. Она успокоилась, утихла в его объятиях, только когда совершенно выбилась из сил. Он гладил жену по растрепавшимся волосам, вытирал со щек слезы и говорил, говорил, говорил ей очень нежные, очень нужные и важные слова.

Едва он поверил в то, что успокоил, убедил, утешил, очень тихо, глядя куда-то в сторону, она сказала:

– С раком крови, Костя, долго не живут. Моя бабушка от него в шесть месяцев сгорела…

Она грустно улыбнулась. По ее щекам опять заструились слезы. Больше не было истерики, но это смирение, этот безмолвный плач выматывал душу.

– Мне жалко тебя, родной мой. Это так страшно – видеть, как на твоих глазах любимый человек умирает…

Он дал ей звонкую пощечину, потом еще одну и еще, грубо встряхнул за плечи.

– Не смей мне это говорить! Слышишь?!! Даже думать о смерти не смей! Ты поняла?! Ты поняла меня?!

Испуганно и растерянно Тая смотрела на мужа. Апатии в этом взгляде уже не было.

– Я говорил с гематологом. Хороший врач. Он подчеркнул, что тебе диагноз поставили под вопросом. То есть, по сути, диагноза еще нет. Чтобы установить, есть ли заболевание, нужно провести довольно сложное обследование, причем в специализированной клинике. Есть две лучшие клиники. В Мюнстере, в Германии, и в Израиле, в Хайфе. По моей просьбе врач звонил в Хайфу. Послезавтра тебе снимут швы, еще через день выпишут. Мы полетим в Израиль. Туда безвизовый въезд. Пройдешь обследование. Если ты здорова, полетим домой. Если поставят диагноз – будешь лечиться. Я буду рядом. Ты поняла меня? – он встряхнул Таю за плечи. – Ты сына растить должна, учебу должна закончить, должна стать известной актрисой – предметом грез и вожделений мужской части населения, потом дочь мне родить просто обязана, а ты, дуреха, в свои девятнадцать юных лет помирать собралась! Только позволь себе еще раз этот похоронный тон!!!