Вопросов у нее не было, а вот осадок… Нехороший осадок в душе остался.


В тот день из училища Тая вернулась не поздно. Но вернулась вымотанная и физически и морально. Пластические этюды, над которыми работали весь день, казались ей пустым и никчемным занятием, не имеющим конечной цели. Нет, она превосходно справилась со всеми заданиями, но клоунаду и в жизни и на сцене просто терпеть не могла.

– Марианна Васильевна, я же не в цирковое учиться пришла, – возражала Тая преподавателю, заслуженному деятелю искусств Марианне Васильевне Татарской, упрямой старушке, с упорством вредины заставлявшей ее повторять упражнения снова и снова.

Масла в огонь то и дело подливал Никита Сазонов.

– А зачем жене Обнарова этюды, Марианна Васильевна? Ей сразу главную роль! У нее постельный режим, очень полезный для карьеры. Если я не прав, пусть старшие товарищи меня простят и поправят!

– Гад ты, Никитос! – ехидно бросала ему Ольга Ширяева. – Правильно тебя Таська турнула. Подлый ты. Не мужик.

– На себя посмотри, нутрия! На норковую шубу «дать» не смогла, в нутриевой ходишь.

Марианна Васильевна обычно не выдерживала после второй реплики Сазонова и, театрально воздев руки к небу, голосила:

– О, времена! О, нравы! Элита нации, откуда в вас столько желчи и злости?! Впервые я буду вынуждена ставить вопрос о профнепригодности раньше окончания первого курса. А самых языкастых не стану рекомендовать на лето в киноэкспедиции…

Тая бодро шагала домой от остановки метро. Впереди ее ждал вечер в объятиях любимого мужчины, который и поймет, и утешит, и вознесет до небес.

Обнаров был дома. Одетый в щегольский новомодный пиджак, белоснежную рубашку и джинсы, он озабоченно крутился у зеркала в прихожей, явно готовясь к выходу.

– Привет, – Тая чмокнула его в щеку. – Побрился, надушился… Куда собираемся?

Он мельком глянул на часы:

– Опаздываю, – и стал надевать ботинки. – Я тебе записку на кухне оставил. Спать ложись. Не жди.

Он подхватил дубленку.

– Все. Побежал. Пока!

Дверь захлопнулась. Скрипнули створки лифта. Потом мерный затихающий гул пополз по шахте к первому этажу.

Как была в заснеженном мокром полушубке, Тая пошла на кухню. На куче грязной посуды лежала записка. Тая взяла ее, включила свет. Четким обнаровским почерком было написано: «Должен проставиться коллективу по поводу окончания съемок. Думаю, тебе будет чем заняться».

Ни «целую», ни «люблю», ни подобных милых глупостей в записке не было.

Тая кивнула:

– Краткость – сестра таланта! Разрешите выполнять, Константин Сергеевич? – по военному козырнув, она вытянулась по стойке смирно, потом сняла полушубок, вязаную шапочку, стащила шарф и, засучив рукава, принялась мыть посуду.

Выдержки хватило точно до последней тарелки. Вымыв ее, Тая заплакала.

«Как же так? – в смятенье спрашивала себя она. – Как он мог? Я ему и завтрак, я ему и обед, я ему и ужин. Все вкусненькое, все свеженькое. Кручусь, как рабыня. Не досыпаю, встаю ранешенько! Все для Костеньки. А он?! Раз посуду не помыла. Ну, не успела! Простите! Носом ткнул. Разобиделся! Даже куда ушел, не сказал. Не то чтобы с собой позвать…»

Тая шмыгнула носом раз, потом другой, протяжно выдохнула.

– Сама виновата, курица. Тошная, серая курица!

Поплакав еще немножко и вдоволь пожалев себя, Тая протерла сухим полотенцем столешницу с раковиной и пошла в ванную.

Из огромного овального зеркала на нее смотрела растрепанная замухрышка. Тая распустила стянутые в пучок волосы, тряхнула пышной пепельной гривой.

– Н-да-а… – озабоченно протянула она и посмотрела на руки.

Не только макияж, но и маникюр она не делала уже месяца два.

– Умываться, срочно, девочка! – жестко, решительно произнесла Тая той, что была в зеркале. – А потом я покажу тебе красоту пластических этюдов!


Модный столичный режиссер Кирилл Матвеевич Серебряков появился в ресторане гостиницы «Серпухов» неожиданно и элегантно.

– Официанты, всем водки, икры и семги за мой счет!

Уже порядком подвыпившая киногруппа зааплодировала.

– Мы с Ашварией натуру для ее фильма смотрели. Проголодались. Заходим, а тут закрыто на заказ! Мне говорят, по случаю окончания съемок фильма «Серпуховской треугольник» сам Константин Обнаров проставляется. Я подумал, не прогоните… – Серебряков лукаво подмигнул.

– Что ты, Кирилл Матвеевич, как можно?! Ты всегда желанный гость! – ответил за всех продюсер картины Семен Жановач.

Народ подсуетился и тут же поставил на стол два новых прибора для дорогого гостя и его дамы.

– Позвольте представить вам, господа, мою прелестную спутницу. Это наша коллега из Болливуда, моя ученица Ашвария Варма!

Индианка подарила всем пленительную улыбку, протянула изящную руку сначала генеральному продюсеру, потом режиссеру и оператору, остальным приветливо помахала рукой, по-русски с ощутимым акцентом произнесла:

– Сто лет жизни и творчества я желаю вам, господа!

Голос звенел, как хрустальный ручей, игриво журча, обтекал акцентом камушки.

– Ну, чего вы соляными столпами-то стали? – не скрывая улыбки, сказал Серебряков, наблюдая, как, точно завороженные, русские мужики во все глаза смотрят на индианку.

Поистине красота этой женщины была неземной. Черные бархатные глаза, томные, влекущие, в обрамлении длинных густых ресниц, как у индийских богинь из легенд и преданий, точеное лицо, чувственный рот, смуглая кожа, длинные, вьющиеся неисчислимыми локонами-лентами темно-каштановые волосы, плотно облегающий фигуру, будто вторая кожа, темно-зеленый брючный костюм – все было нездешним, невиданным, другим.

– Расслабьтесь уже! – хохотнул Серебряков.

Он усадил даму, сел рядом, точно собственник положил левую руку на спинку ее стула. Официант налил ему водки, спутнице вина, положил выбранные закуски.

– Кирилл, неужели госпожа из самого Болливуда к нам? – не удержался, уточнил режиссер-постановщик Ярослав Иванович Пухов

– Ярик, мое слово в том порука. Ты разве в России видел таких богинь?

Пухов сделал несчастное лицо и беспомощно развел руками.

– Ашвария, как же это вы зимой к нам отчаялись? – чуть стесняясь, спросил гостью оператор-постановщик Слава Сизов.

– Это ничего. Я училась в Москве. У вас и летом холодно, – мило ответила та.

– Да-да! Холодно. Прошедшее лето было ни к черту, – поддакнул Пухов. – Снимали в режиме уходящей натуры. Солнце по секундам приходилось ловить. Кирюш, ты понимаешь, что такое ловить солнце? – пьяно поинтересовался он.

– Не приведи Господь! – сочувственно сказал Серебряков и, завидев идущего к столу из танцзала Обнарова, коротко извинился и поспешил навстречу.

Рукопожатие было крепким, дружеским.

– Ты, говорят, звезду с неба привез? Покажи.

Но «звезда» в сопровождении осмелевшего оператора Славы Сизова ускользнула в полутемную пестроту танцевального зала.

– Однако! – прокомментировал Обнаров, с интересом провожая взглядом пару. – Кто это?

– Ашвария Варма. Режиссер из Болливуда.

– Как этот бриллиант оказался на нашей помойке?

– Красавица, правда?

– Слюнки так и текут. Кстати, на мою жену чем-то похожа. Пойду, посмотрю.

– Костик, это не для женатых.

– Хоронить-то меня не надо.

Понаблюдав с минуту, как неуклюже, точно большой русский медведь, топчется рядом с красавицей пьяный Слава Сизов, Обнаров что-то сказал гитаристу и пошел на танцпол. Тут же мелодия сменилась красивым блюзом. Обнаров положил руку оператору на плечо.

– Славик, Жановач произносит тост в твою честь. Иди, друг, тебя ждут, – и уже даме: – Позвольте вас пригласить.

Она танцевала прелестно. И пахла прелестно. Обнаров с удовольствием ловил легкий аромат ванили и экзотических цветов, смешанный с нотками индийских пряностей. Совсем рядом он видел ее прекрасные черные глаза. Он чувствовал, как вздрагивали ее бархатные ресницы, как она вся трепетала при нечаянно близком соприкосновении их тел. Он видел, как чувственно, страстно приоткрывались ее губы в ответ на его близкое, неровное дыхание. Он отчетливо понимал, что еще чуть-чуть, и у него закружится голова. Он остановился. Блюз плыл сам по себе, нота за нотой, а он стоял в толпе танцующих и, не скрывая восхищения, любовался ею.

Льющийся цветным калейдоскопом в такт музыке свет мигающих лампочек то замирал на ее лице, то освещал его вновь. Это мешало насладиться, мешало рассмотреть, мешало сосредоточиться на главном.

– Где я смогу увидеть вас снова? – почему-то вдруг охрипшим голосом произнес Обнаров. – Я обязательно, непременно должен вновь увидеть вас.

Она отстранилась и с легким поклоном пошла прочь. Ее и Серебрякова Обнаров догнал уже в дверях.

– Кирилл, что происходит, куда вы? Я ее чем-то обидел?

– Ночь на дворе. Ашвария устала. Весь день на ногах.

Серебряков поднял воротник куртки и нехотя вышел на крыльцо, в стужу и метель.

– Что до меня… – он обернулся, улыбнулся. – Я бы с удовольствием попил с вами водки. Ладно, бывай! – он хлопнул Обнарова по плечу. – Кстати, я снял ей квартиру в твоем доме.

– Возвращайся. Я отвезу ее.

Светофор им долго не давал зеленый.

Обнаров нервничал. Это было совсем на него не похоже: он собирался с нею заговорить, но не мог подобрать нужных слов, он хотел приблизиться к ней, прикоснуться, но не мог придумать повода. Он сидел, точно истукан, и был противен сам себе. Оставалось нервно барабанить пальцами по рычагу переключения передач, что он и делал.

Вдруг ее невесомая рука легонько погладила его кисть.

– Вы не можете найти путь? Есть навигатор.

Обнаров поймал ее руку, поднес к губам, поцеловал сначала пальцы с острыми черными ноготочками, потом ладонь. Она не возражала.

– Я действительно сбился с пути.

Обнаров принял вправо и включил «аварийку».

В неверном свете уличных фонарей он всматривался в ее лицо.