– Значит, у тебя жизнь прекрасна. Судя по твоему виду. А про Жака тебе кое-что известно?

– Да. Моя жизнь прекрасна. Прекрасна внешне, мой дорогой Бернар. Однако внутри всё кровоточит. Любви нет в моей жизни. Понимаешь? Любви нет. А Жак любил меня, по-настоящему любил. Я поздно поняла. Тем не менее, я поняла его любовь. Главное, что я всё-таки поняла. Впрочем, уже поздно. Говорить об этом поздно. Не хочу.

– Он уничтожил себя из-за тебя, – Бернару было обидно за друга.

– Я знаю. Мне больно.

– Почему же тогда ты так поступила?

– Мы, женщины, очень нетерпеливы. Если нас не подпитывать хоть какой-то надеждой, то мы фактически умираем. Мы теряем уверенность в конкретном человеке. А вернуть уверенность – трудно, почти невозможно. Лучше вовремя окунаться с головой в любовь. Не надо ждать никаких будто бы подходящих случаев. Подходящие случаи, удобные моменты – это бред. Есть любовь сейчас, и только сейчас. Завтра, через неделю, через месяц – пустые слова. Перегорит чувство, и всё. Нельзя возвратиться в то, что было. Часы любви нужно использовать по назначению и до того, как истечёт срок годности.

– Мари, ты умная девушка. Жаль, что у вас с Жаком не получилось быть счастливыми, – произнёс Дюке. «Она права. Спешить нужно, не терять свою любовь понапрасну», – убедился он.

– Зато у тебя получится быть счастливым. Бернар, не растрачивай бесценное время. Не предавай любовь. Слишком дорогая плата ждёт потом. Боль души – ни с чем не сравнимая боль. Торопись любить. Пока.

Мари затерялась в толпе. Дюке разволновался: «Я идиот. Из-за собрания я оставил Дину одну в Чехии. Если бы я знал, что конференцию перенесут, что она состоится аж через пять недель, я бы ни за что не уехал от неё. Как я мог так поступить? Даже не выяснил, где она живёт. Простит ли она? Ведь я предатель». Он быстро направился к выходу.

– Бернар, ты уже уходишь? Ещё рано, – остановил Дюке его заместитель, парень тридцати лет.

– Наоборот, Франсуа. Уже не рано.

– А-а, понимаю. Кто-то ждёт? – ухмыльнулся Франсуа.

– Я надеюсь.

Директор галереи ехал на своём автомобиле. Ему очень нравилось это время в Париже, когда зажигаются фонари и мир, погружённый во мрак, несёт в себе надежду и грусть одновременно. Но в этот вечер Бернар спешил домой, чтобы написать письмо знакомому менеджеру, тому, который выступал посредником между ним и Диной Гринчук, когда шла подготовка к пражской выставке. «Если Прасолов общался с ней, значит, ему вполне вероятно известен её домашний или электронный адрес, номер телефона. Неважно, что он сможет дать мне. Важно, что это будет ниточка, по которой я сумею найти свою любовь, вернуть Дину», – неслось в сознании мужчины. «А если она не простит? А может, и нет никакой любви с её стороны? Вдруг мне просто показалось? Тогда я умру от безответного чувства. Сена примет меня в свои объятия. Я утону, а русская художница никогда не узнает, что сделала с моей любовью», – изнурял себя Бернар. Свернув за угол, он остановился возле особняка.

– Пустой дом, тебе так же паршиво, как и мне? – спросил Дюке, выйдя из машины. Он сходил с ума от боли. А боль эту звали Диной.

13

Гринчук впала в жуткую тоску. Ничто её не веселило. Руки не поднимались писать. Хотя сюжеты для картин были. На второй день после приезда она распечатала фотографии, сделанные в Праге. Снимок, где она с Бернаром вдвоём, спрятала. Мама не должна знать, что она медленно умирает из-за этого человека. Зато по ночам, когда Вероника Васильевна уже спала, Дина включала настольную лампу в своей комнате и смотрела, смотрела, смотрела. Смотрела на его лицо. Изучала его взгляд. Пыталась убедиться, что в его глазах пылает любовь. Потом упрекала себя за сказочную наивность. Нет в этом портрете страсти. Нет. Она ему безразлична, как любая другая девушка, которой он чисто из вежливости открывает дверь магазина. Временами ей казалось, что она никогда не была в чешской столице, что в эти дни не проходит там её выставка, что никогда она не встречала мужчину, за голубые глаза которого готова отдать сердце. После долгих, нудных размышлений художница начинала беззвучно плакать. А потом уставшая засыпала. Засыпала от душевной боли, которая не отпускала её даже во сне. Она тревожилась, надеялась, что он вернётся. Мечтала увидеть его, по крайней мере, во сне. Но Дюке ни разу ей не приснился. Жизнь становилась отвратительной. В ней отсутствовала прежняя прелесть бытия. Дина и раньше знала, что такое разочарование. Только теперь оно приобрело иной цвет – тёмно-серый. С каждым днём её собственный разноцветный мирок превращался в чёрный.

Вскоре Дина заставила себя сесть за работу. Она собиралась рисовать городской пейзаж, тот самый, что запечатлела на фотоаппарат на пражской улице. Сделала набросок простым карандашом. Покинула мольберт и подошла к окну. Шёл дождь. «Я не могу так больше. Мне он нужен. Очень нужен. Прошло два месяца, а он не поинтересовался, как я вернулась в Россию. Ему наплевать на меня. Почему же тогда мне не казалось это? Он был рядом, и я была уверена в его любви. А сейчас? Где любовь?» – грустила девушка. Слёзы лились по щекам. Она не может писать картину в подобном состоянии. Через пять минут Гринчук переоделась и вышла прогуляться.

Она забыла зонт. Однако возвращаться не стала. Ей было абсолютно безразлично, что она промокнет. У подъезда Дина встретила соседа с седьмого этажа.

– Привет! В такую погоду и без зонтика? – улыбнулся Миша. Гринчук давно ему нравилась. Однажды он осмелился и предложил ей дружбу. Она приняла её. Когда же он начал намекать на серьёзные отношения, она отвергла его дружбу. Он не обиделся. Узнав Гринчук лучше, он понял, что недостоин её. Сейчас они были обычными жильцами многоквартирного дома. По-соседски здоровались и не более того.

– Привет. А что разве плохая погода? – Дине не хотелось ни с кем разговаривать. Она терпеть не могла Мишу. Вечно он попадается ей на пути.

– Дождь замечательный, но он не пощадит твою красоту.

– А мне всё равно, – ответила художница. «Он старше меня всего на пять лет, а ещё пытается меня учить жизни. Мокнуть под дождём – это моё личное дело. Значит, мне надо освежиться. Забыть Бернара. Конечно, это невозможно. Но я попытаюсь», – подумала Дина и стала спускаться по лестнице.

– Подожди. Вместе пойдём. У меня зонтик большой, – крикнул Миша. Подбежал к девушке и раскрыл над нею чёрный зонт.

– Спасибо, – сказала она. «Всё-таки есть на свете люди, которым ты ещё необходима. Хотя и непонятно, зачем», – пронеслось в голове.

– Всегда, пожалуйста. Динка, ты же знаешь, что можешь рассчитывать на меня. Достану для тебя всё, что хочешь, – ответил парень. Он взял её за руку, но она легонько его оттолкнула.

– Миш, на что ты надеешься?

– О чём ты?

– Зачем ты раскрыл этот зонтик?

– Я не хочу, чтобы ты промокла.

– А если я хочу промокнуть? Хочу исчезнуть из этого мира? Что ты на это скажешь? – спросила Гринчук. Она готова была снова расплакаться. Расплакаться от бессилия, от невозможности жить старой жизнью, той жизнью без любви. Без любви ей было тяжело. В настоящее же время с любовью ей становилось ещё тяжелее. Одним словом, страдала. Она глубоко страдала.

– Что случилось? – встревожился Миша. Он никогда не видел в таком состоянии Дину. Он вообразить не мог, что она способна быть злой, колючей, печальной. Он знал её нежной, мягкой, спокойной, доброй и немного серьёзной. Правда, ему не хватало бесбашенности, дикой выходки. Потому он и не слишком расстроился, когда она отказала ему в любви.

– Миш, неужели я выгляжу так, будто у меня что-то случилось?

– Да, именно так ты и выглядишь. Как человек, у которого что-то случилось.

– А куда мы идём?

– В кафе, – сказал Миша. «Надо срочно дать ей выпить чего-нибудь покрепче. Ей необходимо успокоиться, прийти в себя. Что могло произойти? Недавно она вернулась из Праги. Вероника Васильевна говорила моей мамке, что выставка прошла успешно, показывала фотографии. Дина должна быть счастливой. Но она несчастна, и в этом, к сожалению, сомневаться не приходится», – задумался он.

– В кафе? А что мы там будем делать? – спросила Гринчук. Она больше не сопротивлялась, а шла, держась за локоть Миши.

– Будем пить, танцевать. И ты мне расскажешь, как прошла твоя выставка в Праге, – проговорил он.

– Ты же не интересуешься живописью. Забыл, как обозвал меня и всех, кто занимается искусством?

– Дин, ты до сих пор помнишь? Прости. Я после той ошибки десятки раз извинялся. Я же просто не знал, чем ты занимаешься.

– Незнание – это не оправдание.

– Да. Я мерзавец. Но ты простила меня?

– Простила, потому что ты действительно мерзавец. Не все же должны быть инженерами, чиновниками, слесарями. Кто-то обязан развлекать людей, угощать духовной пищей.

– Может быть, ты права. Человек искусства и человек рабочей среды не очень друг друга понимают.

– Вот именно. Ты верно заметил. Не понимают. И мы друг друга никогда не поймём.

Они зашли в кафе. Сели за столик. Дина отчаянно захотела покинуть и своего случайного спутника, и это место. Бежать куда угодно. Лишь бы подальше отсюда, где её душу никто и никогда не разгадает.

14

Дюке узнал адрес Дины. Менеджер предоставил ему всё, что было известно о русской художнице. Бернар облегчённо вздохнул. «Я поеду к ней. И никто не посмеет мне помешать», – радовался он. Но подкрался лёгкий страх.

– А вдруг она не захочет меня видеть? Прошло столько времени. Нет. Я не переживу это. Слишком люблю Дину, чтобы вынести отсутствие любви с её стороны. Ладно, приеду и там, на месте решу. Мы должны быть вместе, должны быть счастливы. Иначе Карлов мост – обманщик, – произнёс директор галереи. На мгновение он оставил чемодан, в который складывал вещи. Принялся размышлять над тем, как сообщить Гринчук о себе, о любви. Волнение мешало сосредоточиться. И он отпустил тревожные мысли. «Потом придумаю. Потом, когда приеду туда», – сказал он.