Наталья взошла легко по высоким ступеням крыльца, скрылась в доме. Соне и правда пить захотелось, горло от волнения пересохло.

Огляделась. Хорошо у нее тут… Дворик маленький, но ухоженный, уютный в своей непритязательности. Аккуратная поленница под навесом, кудрявый ковер аптечной ромашки, выложенная бурым кирпичом дорожка к беседке, увитой плющом. В беседке действительно прохладно, пахнет вялым укропом, хлебом, свежим огурцом. Обедала недавно, наверное…

– А вот и квас. – Наталья появилась в проеме беседки, поставила на стол запотевший глиняный кувшинчик и граненый стакан. – Пейте… День сегодня очень жаркий…

Соня выпила махом два стакана и в изнеможении откинулась на спинку скамеечки.

– Хорошо тут у вас… Тихо, душа отдыхает.

– Да, хорошо. И лес рядом, и речка. Я по утрам купаться хожу.

Замолчали обе, глядя друг другу в глаза. На губах Натальи по-прежнему застыла приветливая улыбка, но взгляд был немного тревожным – так смотрит человек, ожидающий не очень приятных вестей. Соня подумала, что надо как-то начать разговор, объяснить цель приезда. Но какая ж у нее цель-то? Нет никакой цели. Не заявит же она Наталье: вот, мол, потянуло с вами поговорить… Даже и не поговорить, а просто увидеть.

– Меня зовут Соня Панкратова. Я… Я… Как бы это сказать… Знакомая Марка Оленина, вашего бывшего мужа…

– Ах, вот оно в чем дело… – тихо покачала головой Наталья, задумчиво огладив ладонью подбородок. – Ну что ж, рада знакомству, Соня Панкратова. Вы, наверное, о чем-то хотели меня спросить? Не зря же сюда приехали?

А глаза-то сразу у Натальи изменились. Приветливое выражение ушло, появилась в них легкая искорка насмешливости. Да, она сейчас очень смешно выглядит, наверное. Ну, да бог с ним. Если уж начала… Не поворачивать же обратно. Авось глупая затея вырулит куда-нибудь.

– Да… Да. Наверное, спросить. Только я не знаю, о чем спрашивать.

– Так уж и не знаете? Ну что вы, Соня, не стесняйтесь. Ведь явно Марком интересуетесь, его, так сказать, прошлой жизнью?.. Вы его новая пассия, да? Я правильно угадала?

– Ну… Не то чтобы…

– Понятно. А что бы вы хотели узнать, Соня? Можно поконкретнее?

– Да не знаю я, правда, не знаю! То есть не могу объяснить…

– Странная вы какая-то. Вы что, замуж за него собираетесь?

– Нет. Я – нет!

– Ох, как у вас это категорично прозвучало! Из вашей категоричности можно сделать вывод, что вы не собираетесь, а он настаивает. Так?

– Нет, не совсем. То есть… Я действительно не собираюсь за него замуж. Я замужем. Мне просто… Ситуацию хотелось бы прояснить. В общих чертах. Слишком непонятного много, загадок много.

– Каких загадок? Спрашивайте как есть, без обиняков. Что сумею, то объясню, чего уж. Ну же, смелее, Соня…

– Отчего он такой, Наталья? – спросила Соня, резко подавшись вперед, словно в омут с головой бросилась. А чего терять-то? Эта Наталья сама попросила – без обиняков…

– Какой – такой? Что вы имеете в виду?

– Ну… Странный немного. Добрый и жестокий одновременно.

– С чего вы взяли, что он жестокий?

– А разве не жестокий? Например, как он поступил с вами и со своим ребенком… Как отрезал… Это не жестокость, по-вашему? Извините, конечно… Извините, если сделала вам больно.

Наталья глядела на нее долго, задумчиво, будто решала, отвечать на вопрос или нет. Не было в ее взгляде неприязни – чего, мол, в душу лезешь! – наоборот, взгляд был тихим и кротким, исполненным благожелательного достоинства. И насмешливости в нем больше не было.

– Хорошо, Соня. Если хотите, я вам расскажу. Все расскажу… Но только расскажу со своей точки зрения, договорились? А вы уж потом сами анализируйте, чему верить, чему нет, делайте выводы. Не зря же, в самом деле, вы сюда ехали…

Вздохнув, Наталья чуть подалась корпусом вперед, положила перед собой руки, медленно сплела пальцы в замок. Она вообще все делала медленно, будто с трудом преодолевала в себе нежелание ко всякому действию.

– Он раньше не был таким, Соня… – начала она тихо, разглядывая свои руки, – он раньше совсем таким не был… Это большие деньги его испортили. Он почему-то напрямую связывал отсутствие больших денег со своей внутренней личностной состоятельностью, сам связывал, болезненно искал в этом причины своих неудач. Причем очень болезненно искал. Не знаю, откуда это взялось. Может, из первого брака. Я ведь за него вышла, когда он вдовствовал, совсем потерянный был…

– А отчего умерла его первая жена, вы не знаете?

– Она под машину попала. Говорят, пьяный водитель выехал на тротуар, но его так и не нашли… Я спрашивала, конечно, как же так получилось, но он сердился, уходил от ответа. Он ведь любил ее очень сильно. Ревновал, следил, всюду преследовал… Не знаю, чего уж у них там вышло, но только она собиралась от него уйти. Да она и ушла, в общем… А только буквально на следующий день эта трагедия и произошла. Такая вот судьба… Он очень потом переживал, целый год не мог из страшной депрессии выйти. Я жалела его… По-своему, по-бабьи. Все время старалась рядом быть. Ну, как-то оно со временем привыклось, срослось, знаете ли… А потом, когда Риточка родилась, мы поженились уже официально. Я… Я очень его любила. Даже тогда любила, когда денег у него стало больше, чем нужно. Это же, знаете, большое несчастье, когда у человека денег гораздо больше, чем ему нужно.

– Хм… Так уж и несчастье… По-моему, вы это несчастье несколько преувеличиваете…

– Да, да, не усмехайтесь, Сонечка, это именно так. Деньги любого человека меняют, и далеко не в лучшую сторону, как бы банально и затерто-шаблонно это ни звучало. Потому что человек начинает мучиться мыслью наверстать пережитое, безденежное, получить сполна все дозволенное из ранее недозволенного. И путает дозволенное с недозволенным, нравственные грани сначала стираются, а потом и вовсе исчезают… Согласитесь, что те, кто родился с серебряной ложкой во рту, более крепки перед искушением, чем те, кто наблюдал за объектами искушения со стороны.

– Ну, может быть…

– Да, это так. Я знаю, я сама это наблюдала. Ты вдруг, в одночасье, понимаешь, что живешь уже совсем, совсем с другим человеком… Не просто с человеком хорошо обеспеченным, а – с другим. Вернее – с чужим… И ты ему не нужна по сути. Мешаешь. Потому что автоматически становишься атавизмом той, бывшей, безденежной жизни. А я этого тогда не понимала, наоборот, по наивности пыталась как-то спасти брак, решила даже второго ребенка родить…

– А он… против был?

– Нет. Не против. Радовался даже, сына ждал. А когда узнал, что Алешенька… Ну, в общем, что Алешенька родился с синдромом Дауна… Он даже меня из роддома не стал забирать, водителя своего прислал. За считаные дни, пока я в роддоме была, сумел квартиру на мое имя купить, даже обставил ее как мог… Кроватка, коляска, игрушки, все, что нужно для ребенка… Мы с ним только в зале суда потом встретились, когда нас разводили. И все. Больше я его не видела. Материально, конечно, помогал… Деньги каждый месяц на книжку мне приходили. Что ж, это довольно благородно с его стороны… Да я и не думала потом об этом. Некогда мне было думать-то. Алешенька все время болел, болел… Болел… Ангел мой…

Наталья медленно опустила голову, замолчала. И застыла, утонув в своих горестных ощущениях. Потом встрепенулась слегка, глянула на Соню, будто удивляясь присутствию нечаянной собеседницы, и произнесла торопливо, на вздохе:

– Умер месяц назад мой Алешенька. Сердечко не выдержало, остановилось. Ночью умер… Тихо, даже не плакал. Я думаю, меня будить не хотел… Он ведь все понимал, все чувствовал очень остро. Такие дети вообще чувствуют весь мир по-особенному. И любят по-особенному – нам не понять… Мы так не умеем. И я вместе с ним умерла…

– Ну… Не надо так. Что вы.

Слова утешения получились несуразными, бледно-серыми какими-то – Соня сама устыдилась и замолчала, испуганно глядя на Наталью. А та будто их и не слышала. Вздохнула, продолжила на той же ноте:

– Вот, решила я теперь здесь поселиться. А что? Здесь хорошо… Лес, речка, тихое одиночество. Бредешь, бывает, по лесу, бредешь, бредешь… Хорошо. Зимой можно печку затопить, у огня посидеть… Я не боюсь одиночества, нет. Какая это суета пустая – бояться одиночества… А работать буду в местной амбулатории, фельдшером. Я ж когда-то медицинский окончила, у меня даже специализация хирурга есть… А квартиру, что в городе осталась, думаю Марку обратно отдать. Вы ему там скажите – про квартиру-то… У меня здесь дом родительский, крепенький еще, мне хватит.

– А Марго… Она что, вообще вас не навещает?

– Нет. Риточка осталась тогда жить с отцом. Ни разу к нам с Алешенькой не приехала.

– Но как же?.. Как же так?..

– Вы хотите спросить – не обидно ли мне было? Конечно, обидно. Не то слово как обидно… Но я ее не осуждаю. Тяжело, знаете ли, жить в осуждении, очень много сил забирает. А силы мне были ой как нужны… Если это был Риточкин выбор – пусть будет так… Они с Марком даже на похороны Алешеньки не пришли. Да и не надо. Алешенька был – мой сын. Мой ангел… Нет, я обиды на них не держу, счастливый человек обижаться не умеет. А я была очень счастлива рядом с Алешенькой.

– Счастливы?

– Да. Очень счастлива. Почему вы на меня так смотрите? Вы мне не верите, что ли?

– Нет… То есть простите… Я не хотела вас обидеть… Просто я… Я…

Никчемные объяснения застыли у Сони жестким комком в горле, слезная судорога вдруг сотрясла тело. Она вдохнула в себя резко воздух, чтобы упредить подступающие слезы, да только все наоборот и вышло – сникла на выдохе, поперхнувшись рыданием.

– Что вы, Сонечка! Что вы… Это вы мои слова так близко к сердцу восприняли, да? Ну, простите ради бога… Вот, квасу еще попейте… Да что с вами такое, Соня?!

Голос Натальи доносился будто издалека. Соне хотелось, чтобы она замолчала, не суетилась доброжелательным испугом, потому что от него еще больше душили слезы…

Вдруг, сама от себя не ожидая, она отняла руки от лица и выкрикнула в колышущееся перед глазами горячее слезное марево: