Она вышла из горячечного полузабытья. Поначалу не могла понять, где находится, но потом вспомнила, что два дня назад ей сделали операцию и она провела в этой комнате уже три ночи.

Кингдон держался за спинку ее кровати.

— Что ты здесь делаешь? — изменившимся от слабости голосом спросила она.

— Ты бредила.

— Да? Откуда ты знаешь?

— Ты стонала и металась по постели.

— Сколько времени ты уже здесь?

— Полчаса. — Пододвинув к ее постели стул, он присел.

— Не надо было тебе приходить!

— Доктор Грин разрешил посещения.

— Мистер Римини...

— Он мне платит деньги, но пока что еще не стал моим хозяином, — сказал он. — Трое суток репортеры держали дом в осаде. Я звонил тебе через каждый час. Никто не отвечал. Наконец сегодня вечером народу стало поменьше. Я позволил себе выглянуть за дверь. Лупа сказала, что ты уехала. — Он протянул Тессе желтый конверт. — Вот это лежало под твоей дверью. Лупа не слышала ни моих звонков, ни звонка почтальона.

— От кого это?

— Я не читал.

— Прочти сейчас.

Он вскрыл конверт, вытащил телеграмму, повернулся к свету и прочитал вслух:

— ВОЗВРАЩАЕМСЯ 24 МАЯ ТЧК ЛЮБИМ И ЦЕЛУЕМ ТЧК МАМА И ПАПА. — Кингдон помолчал, потом спросил смущенно: — Ты рассказала им?

Она отрицательно покачала головой, которая просто раскалывалась.

— Нет.

— Почему ты скрыла от меня, что решилась на операцию?

— Тебе не следовало приезжать сюда.

— Тесса, у тебя какой-то чужой голос.

— У меня снова лихорадка.

— Я поднял доктора Грина с постели, чтобы он объяснил мне, в чем дело. Он считает, что это последствия аборта, но не в физическом смысле. Он забросал меня длинными немецкими словами. Строит из себя психиатра, они сейчас в моде.

— Он обучался в Вене. Там он занимался определением группы крови...

— Должно быть, он успел посетить несколько лекций о человеческом подсознании. Считает, что твоя болезнь следствие какой-то внутренней травмы. Тут моя вина.

— Ничего подобного.

— Мне лучше знать, — тихо произнес он. — Когда Лайя и Римини поливали грязью Фултона, мне было стыдно поднять на тебя глаза. Весь этот разговор был гадкий, и я в нем участвовал! Что подтверждает теорию матери: Кингдона неизбежно тянет ко Злу, и он губит Добро.

— Это я виновата, Кингдон, — сказала Тесса. — Я ненавижу себя.

— А что толку? Ты меня об этом спроси. Я это уже проходил.

— Мне постоянно снится один и тот же кошмар. В приюте умирает ребенок. Я с ним. В коридоре, где мы все спим. Ночь. Я в отчаянии. Обтираю его влажной губкой, даю с ложечки лекарство, но жизнь в нем все равно едва теплится. И что бы я ни делала — ничто не помогает. Ничто! Он умирает. Я рыдаю, ломаю руки. Видишь, какая я слабая? В Руане я плакала, когда умирали дети. Потом покупала им каменные плиты для могилок и снова плакала. А вернувшись в Лос-Анджелес, святая Тесса из французского приюта для сирот войны оплачивает собственный аборт — и ни одной слезинки! — Она говорила монотонно, шепотом, с совершенно не свойственным ей горьким сарказмом.

— Мне надо было догадаться, каково тебе будет, любимая, — сказал он, нежно откинув с ее лба прядь влажных волос. — Женщина, добровольно согласившаяся отработать три года в сиротском приюте, конечно же, будет тяжело переживать пребывание в клинике доктора Грина. — Он шумно втянул в себя воздух. — Лайя «подзалетала» четыре раза. И все, как она признавалась, не по моей вине. Но я вез ее сюда, а после операции она требовала шампанского. Чтобы, как она говорила, «отпраздновать».

— Это был твой ребенок!

— Зародыш! — быстро ответил он.

— Я убила ребенка! Нашего ребенка!

— Нет, нет...

— Нашего ребенка, — повторила она. — Я убила его.

В коридоре послышались легкие шаги, потом вновь стало тихо. Тусклый свет ночника отбрасывал на лицо Кингдона темные тени. Он молчал и думал о взаимоисключающих друг друга догмах его бывшей веры. Какой грех более тяжкий: аборт или незаконнорожденный ребенок от двоюродной сестры? Несколько недель назад он решил, что аборт меньший грех.

Он склонился к ее подушке.

— Нам нельзя иметь ребенка, любимая. Об этом шепчут души наших предков Гарсия, которые были католиками. Ты слышишь их голоса? Они раздаются вместе с колокольным звоном, Тесса. Я боюсь за тебя. С ума схожу! — Он обнял ее. — Любимая, это я виноват. Я должен был прийти сюда. Ты нуждаешься во мне.

— Все так отвратительно. В душе пусто.

— Хорошо, что ты решилась на это, — сказал он, рыдая.

Он прижался влажной щекой к ее горячему лицу. Они молчали. Дверь открылась, на пороге показалась медсестра. Они ее не заметили. Тогда она на цыпочках снова вышла в коридор, оставив их одних в темной комнате.

8

Машина ехала по дороге, петлявшей среди ухоженных садов. Когда впереди показался огромный, с черепичной крышей особняк, Бад улыбнулся.

— Нет ничего лучше... дома, — признался он.

— Особенно такого скромного, — лукаво заметила Амелия.

Бад нахмурился.

— Тесса не встретила нас на станции. Мне это не нравится.

— Хосе ведь объяснил, что у нее опять лихорадка, — сказала Амелия. Хосе был их шофером и внуком старого Хуана, когда-то служившего у Ван Влитов конюхом. — Немного терпения! Через минуту ты ее увидишь.

— Как ты думаешь, может быть, это как-то связано с заварухой вокруг жены Кингдона?

Бад пользовался любым поводом, чтобы в очередной раз задать этот вопрос на всем их обратном пути в Лос-Анджелес. Как только до них дошло известие об убийстве Дэвида Манли Фултона и о причастности к этому скандалу Кингдона, они решили ускорить свое возвращение домой. Добраться из Канн в Лос-Анджелес за двенадцать дней было не так-то просто, но Бад это устроил, пустив в ход весь свой арсенал: и гнев, и обаятельную улыбку, и обширные связи.


Как и предсказывал Римини, скандал подхватили все газеты. Внимание читателей привлекала не только личность ненайденного убийцы, но и многое другое. Обнаруженные в доме Фултона фотографии напечатать, конечно, было невозможно, но в бульварных газетах довольно прозрачно описывались позы, в которых любительская фотокамера Фултона запечатлела известных голливудских актрис. Публиковались всевозможные домыслы о «противоестественных пороках» Дэвида Манли Фултона. Полиция обнаружила нижнее дамское белье, которое носил режиссер-англичанин. В ящике комода лежали другие полупрозрачные вещицы, чью хозяйку можно было легко вычислить по вышитым инициалам и лилиям. Для несведущих читателей пояснялось, что «лилии — эмблема Лайи Бэлл, жены знаменитого киноактера и летчика капитана Кингдона Вэнса».

Возвращавшиеся домой в отдельном вагоне Ван Влиты посылали за газетами на каждой остановке поезда, мчавшегося на запад, в течение всех пяти суток пути. Они прочитали все, что преподносилось в прессе о трусиках Лайи Бэлл и о ее преданном муже, который не бросил ее в трудную минуту. Газеты захлебывались от обилия сенсаций. Казалось даже странным, что смерть какого-то английского режиссера вызвала такой живой интерес у читающей публики.

— Тесса снова больна, — уверенно сказала Амелия.

— Впервые после возвращения из Франции.

— Не волнуйся. Вот и она.

Тесса стояла на крыльце в простеньком льняном платье синего цвета с короткими рукавами. Радостно вскрикнув, Бад подался вперед и открыл дверцу еще до того, как «роллс» остановился. Он взбежал по широким ступенькам и раскрыл дочери свои объятия.

— Папа! — воскликнула Тесса и прижалась к нему.

— Я соскучился по тебе, — признался он, целуя ее в щеку.

— Я тоже.

Они снова обнялись и поцеловались.

— Решила остаться здесь на ночь? — спросил он.

— Я... Папа, я сдала свой дом... И переехала жить сюда.

— Правда?

Она утвердительно кивнула.

— Превосходно! — воскликнул он радостно и вновь обнял ее.

Амелия, от природы более сдержанная, чем Бад, ограничилась ласковым взглядом и короткими объятиями. Со стороны любопытно было смотреть, как маленькая, хрупкая Амелия целует высокую смуглую Тессу, затем, не отпуская ее, чуть отстраняется. Обе женщины изучающе разглядывали друг друга. Редко между матерью и дочерью бывают такие близкие отношения, как между Амелией и Тессой. Они смотрели друг на друга, и их глаза — у матери цвета лесного ореха, у дочери голубые — светились радостью. Амелия вопросительно приподняла брови.

— Как ты себя чувствуешь? — спросила она.

— Сегодня жара уже нет, — ответила Тесса и почему-то покраснела.

В этот момент к дому подкатил «даймлер», за рулем которого сидел помощник Хосе — тоже потомок одного из «маминых людей». На этой машине приехала Кэтрин, худая шотландка, личная горничная Амелии. Из дома показались другие слуги. Поприветствовав хозяев, они принялись выгружать из машин багаж.

Когда Ван Влиты вошли в холл с застекленной крышей, Тесса наконец сказала:

— А у нас гости.

В центре внутреннего дворика у фонтана стояли кресла. С одного из них навстречу Ван Влитам поднялся высокий молодой человек.

— С возвращением, дядя Бад. С возвращением, тетя Амелия, — подходя к ним, сказал Кингдон.

9

— Так вот ты какой, — произнесла Амелия, чувствуя, как у нее замерло сердце и закружилась голова. В ту минуту ее ощущения напоминали ей тот ужас, что она испытала много лет назад в ночь фанданго совсем близко от места, где сейчас находился их дом. «Как он похож на Три-Вэ! — подумала она. — От прошлого не убежать». Она непроизвольно вцепилась в рукав Бада. — Я знаю тебя по фильмам.

Бад, обняв Амелию за талию, представил ей племянника. Они обменялись рукопожатиями. Бад сказал: