— На востоке джентльмены носят перчатки круглый год. А Лос-Анджелес — это захолустье.

Бад улыбнулся.

— Рассказывай!

«Это захолустье!» — упрямо повторил про себя Три-Вэ. Они поднимались вверх по Темпл-стрит, проезжали по кварталам, которые являлись самым центром Лос-Анджелеса. И рядом были пустые участки земли, где паслись коровы. Бад по-прежнему с ухмылкой смотрел на него. Три-Вэ стянул мышиного цвета перчатки.

Возвращение младшего сына в семью отметили красным вином и богатым обедом, в меню которого входили голубцы и кулебяка. После обеда Хендрик ушел вздремнуть на веранду, Бад вернулся в магазин, а Три-Вэ понежился в ванне. Потом он надел новый костюм, выглаженный перед тем Марией, напомадил черные густые волосы, причесал усы и, весело насвистывая себе под нос, спустился вниз.

Донья Эсперанца сидела на парадном крыльце и штопала носки.

— Винсенте, — молвила она, — мы до сих пор так и не поговорили с тобой о колледже.

— Мам, я все расскажу за ужином. Заодно и папа с Бадом послушают.

Он поцеловал ее в мягкие седые волосы. Она смотрела ему вслед. Он сбежал по ступенькам крыльца, поправил перчатки и повернул к ограде дома Динов.

3

Три-Вэ приняли так, что у него создалось впечатление, будто он никуда не уезжал.

— Томас Харди? — переспросила Амелия. — Ты разговаривал с самим Томасом Харди?! Вы обсуждали с ним «Вдали от безумствующей толпы»?

— Мы, собственно, не говорили, — ответил Три-Вэ, хотя за минуту до этого утверждал обратное.

— Он читал лекцию?

— Мм, да. В Фанейл-холл, — проговорил он, краснея.

Они сидели рядом на плетеных стульях на веранде оранжереи. Мадемуазель Кеслер, устроившись в дальнем конце веранды, вышивала. Амелия с веселой улыбкой посмотрела на Три-Вэ.

Его смущение исчезло.

— Пойдем на улицу, — предложил он. — Лос-Анджелес только и может похвастаться, что солнечной погодой.

— Нельзя, — ответила Амелия и взглянула в окно оранжереи. Он проследил за ее взглядом. Несколько парочек прогуливались по улице за внешней оградой дома, люди жадно всматривались в глубь сада.

— Я предложила маме купить еще несколько верблюдов и слона, чтобы пополнить наш зверинец, — сказала Амелия презрительно.

— Значит, так всегда?

— В Лос-Анджелесе мы с мамой затмили даже цирк Барнума. — Маленькие ноздри девушки раздувались.

«Что, если бы она на меня так посмотрела?» — подумал Три-Вэ. Он увидел ее сжатые кулачки. Маленькие ноготки впились в ладони. И тут он понял тот отвратительный интерес, который вызывала ее жизнь в Лос-Анджелесе. Местные жители не чудовища. Просто они ошиблись, приняв ее гордость за высокомерие. Амелия юна, хрупка и привлекательна. Прояви она на людях хоть чуточку больше слабости и беззащитности, она с легкостью завоевала бы симпатии и сочувствие лосанджелесцев. Но Три-Вэ был не в силах изменить ее характер.

— Кто им позволил досаждать тебе? — проговорил он.

— Мама права. Они — деревенщина. — Выражение ее лица изменилось. Краска сошла с него. Казалось, ей стало плохо. — Эта женщина... Эта другая женщина и ее дочери... Вот кто раздражает меня! Это все чудовищная ложь!

— Южно-Тихоокеанская дорога не остановится ни перед чем, — согласился Три-Вэ. Его точка зрения была неоригинальна. Множество людей, включая журналистов, были настроены против железной дороги и считали, что новая «вдова» и ее дочери — просто подсадные утки.

— В четверг она впервые начнет давать показания. Вот тогда и увидим, как далеко она намерена зайти в своей лжи.

— Твоя мама не посмеет подвергнуть тебя такому испытанию!

— Мама не хочет, чтобы мы там присутствовали. Но мистер Коппард, ее главный адвокат, утверждает, что наше присутствие необходимо.

— Права твоя мама.

— Нет! Если нас там не будет, судья Морадо не увидит настоящей семьи папы.

Амелия зябко повела плечами.

У него заныло сердце — так захотелось ей помочь. Но что он мог сделать? Пойти к этой важной птице, нью-йоркскому адвокату Мэйхью Коппарду? Настаивать на том, чтобы тот не брал в четверг Амелию на заседание суда? Но Мэйхью Коппард, конечно, ответит, что это не его, Три-Вэ, дело. И кроме того, Амелия уже решила, что ее присутствие должно спасти отца от новых обвинений. Три-Вэ вздохнул. Он хотел произвести на Амелию впечатление, а добился лишь того, что увидел ее несчастной и осознал свою беспомощность. «По крайней мере я могу открыть ей свои чувства, — подумал он. — Как только представится возможность, я ей откроюсь».

Мадемуазель Кеслер складывала мотки шелка в черную бархатную сумочку.

— Пора, дорогая.

— О, Три-Вэ, прости, но мадемуазель Кеслер не даст мне забыть про прием у дантиста.

Гувернантка проводила Три-Вэ до дверей.

— Это хорошо, что вы вернулись домой, мистер Ван Влит. — Три-Вэ расслышал знакомое урчание в желудке доброй старухи. — Мисс Дин хорошо в вашем обществе. Эта зима была самой тяжелой в ее жизни.

Когда Три-Вэ выходил из дома, на него с любопытством взглянули через забор две дородные матроны. Он попытался не обращать на них внимания, но его походка невольно стала ходульной, и он услышал, как скрипит под его туфлями гравий дорожки. Когда он открыл боковую калитку, женщины, тяжело переваливаясь, перешли на другую сторону улицы. «Четверг, — подумал он. — Что-то будет в четверг?»

В душе каждого человека есть загадочная пропасть, через которую он не в состоянии перешагнуть. Амелия как раз приближалась к краю такой опасной пропасти.

4

Бад прогуливался по Спринг-стрит с Люсеттой Вудс.

Отец Люсетты переехал сюда из Балтиморы в надежде поправить здоровье. Южно-Тихоокеанская железная дорога в рекламных целях представляла Южную Калифорнию сплошным огромным курортом. Пожилые люди стремились сюда, уверовав в то, что благодаря местному климату они омолодятся, страдающие артритом и ревматизмом приезжали подставить солнцу свои ноющие конечности, астматики радовались действительно мгновенному излечению. Что же до больных чахоткой, их осело так много на уступах холмов к востоку от Лос-Анджелеса, где и вправду воздух был чист, что его уже прозвали «городом с одним легким». Мистер Вудс унаследовал от отца слабые легкие и много денег, так что Люсетта была очень выгодной невестой. У нее был протяжный говор южанки, она не боялась смелых слов, и ее темные ресницы постоянно трепетали. Она была красавицей. Несколько минут назад, встретив Бада в Торгово-фермерском банке, она подумала зайти в магазин Ван Влита, чтобы купить по поручению матери несколько стаканов, из которых пьют чай со льдом.

Люсетта и Бад приближались к кварталу Ван Влита, когда поблизости у тротуара остановилась коляска Динов. Бад приподнял свое соломенное канотье с яркой лентой, приветствуя мадемуазель Кеслер и Амелию, которые вышли из коляски. Прохожие останавливались поглазеть на них.

— Амелия Дин! Привет! — поздоровался он, улыбаясь Амелии.

«Так, милая! О, так, милая, так!..»

— Мистер Ван Влит, — проговорила Амелия, присев в своем детском реверансе.

«Бад, Бад, Бад, Бад, Бад!..»

Он представил их мисс Люсетте Вудс. Густые ресницы Люсетты перестали трепетать. Она откровенно уставилась на Амелию. Амелия не опустилась перед ней в реверансе. Она стояла, опустив руки по швам, ее лицо ничего не выражало. Мадемуазель Кеслер торопливо взяла ее за руку.

— Пойдемте, Амелия, — произнесла она гортанно, как все уроженки Эльзаса. Она повернулась к Баду. — Просим извинить нас. Мы опаздываем на прием.

— С кем я только что познакомилась? — протянула Люсетта. — С той самой незаконнорожденной дочерью?

— Дорогая, да что ты вообще можешь об этом знать? — возразил Бад как можно мягче, но по его глазам было видно, что он рассержен.

— Ну... Весь Лос-Анджелес только об этом и говорит. А она настоящий сухарь, правда? Ты, наверно, все о ней знаешь, вы ведь соседи. Ну, расскажи же! Я хочу знать все!

— Меня работа ждет, — ответил Бад.

Он оставил ее на улице перед магазином, даже не попрощавшись, даже не приподняв своей шляпы-канотье.

5

На следующий день, в среду, Бад приехал в Паловерде первым. Смахнув черепичную пыль и крошку от обвалившейся с края галереи крыши, он присел в ожидании, не спуская глаз с тропинки через погибший фруктовый сад. Его левая нога непроизвольно выписывала круги на земле, поднимая целые облачка пыли. Терпение не было одним из его достоинств. «Скорее, — думал он. — Скорее же, Амелия Дин!»

Иногда, дразня, он называл ее полным именем. Но смысл этой фамилии — «Дин» — ускользал от него. Он почему-то не вспоминал о том, что она была дочерью того самого рыжебородого чиновника железной дороги, не думал о том, что вокруг нее сейчас разворачивается самый громкий на всем западе страны скандал. Он никак не связывал ее с лос-анджелесским цирковым представлением под громким названием «дело Дина».

Если это и была всего лишь уловка практичного человека, она далась ему легко. Для Бада полуразрушенная гасиенда стала целым миром, где живут, правда, только двое. Амелия господствовала в этом мире, и ему просто было трудно представить, что она существует где-то еще. Как и положено, у мира под названием Паловерде была своя история, язык, шутки, битвы, дружба, обряды и праздники. Он научил ее испанским танцам: jota и fandango. Она коверкала его любимые словечки, и он смеялся до упаду. Рассказав о Розе, он постепенно ей поведал всю свою жизнь, а она серьезно внимала ему. Когда же они занимались любовью, он наслаждался вкусом ее кожи, впитывал исходящий от нее острый утонченный аромат, походивший на запах цветущего сахарного тростника.

Но с каждым днем ему все труднее было обходиться только тем замкнутым мирком, в Паловерде. Мысли о ней преследовали его повсюду: и в магазине, и ночью в постели. А вчера эти мысли настигли его на улицах города. На какое-то мгновение он увидел, как она беззащитна под откровенным взглядом Люсетты и других прохожих. Перед ним стояла ничем не защищенная девочка в темно-сером платье. «Они пялятся на Амелию, — подумал он тогда. — На Амелию. На мою Амелию!» Инстинктивно он уже потянулся к ней, чтобы взять ее за руку, укрыть от этих взглядов. Но старая гувернантка вовремя увела ее. Люсетта сказала что-то, он ответил, все потонуло в словах, и, обернувшись, он увидел только ее ноги под коротким траурным платьем, стройные ноги, которые он часто целовал в Паловерде, стягивая с них черные шелковые чулки.