Эмоции, которые он испытал на пороге комнаты сестры Гидеон, не были похожи на те, что он испытывал раньше.

У него возникла мысль — и не впервые — о том, что лишение мужчины женского общества является насилием над человеческой природой. Перед его мысленным взором воскрес образ — изогнутая линия ног и бедер, укрытых одеялом, он подумал о том, насколько способна взволновать мужчину одна эта линия. Ему отчаянно захотелось утешить ее. Защитить.

Он отступил назад.

Открытая взору часть шеи из-под нелепого чепца, нежная и беззащитная, дразнила его воображение.

Господи, помоги. Ему отчаянно хотелось прикоснуться к ней.


По коридору торопливо шагала медсестра. Приветственная улыбка на ее лице была такой же естественной и привычной, как и покрывало, закрепленное у волос.

— Очень мило с вашей стороны, отец Майкл, посетить нас. Я думаю, сестра Гидеон сейчас спит. Мы переживаем за нее. Матушка Эммануэль, вероятно, все вам рассказала. — От улыбки не осталось и следа. — Признаться, я не знаю, что и думать. Вчера ей было совсем худо, она весь день твердила, что ничего не видит, кроме неясных очертаний, — это ее слова, — словно пелена на глазах. Мы, разумеется, пригласили доктора Бивена, но он ничем не смог помочь. — Она тяжело вздохнула. — Вот беда-то. — Она помолчала, потом добавила: — Если беседа не терпит отлагательств, я могу разбудить ее. Ночью, правда, она плохо спала.

Майкл с облегчением ухватился за предлог.

— Нет, думаю, время терпит. Сперва я хочу повидать матушку Эммануэль.

Сестра Розали, не проронив за всю дорогу ни слова, проводила его в кабинет настоятельницы.

— Преподобная матушка просит вас простить ее за опоздание, она скоро будет.

Священник подошел к длинному незанавешенному окну. Весна в этих местах была холодной, а зима — просто лютой. После африканской жары суровость местного климата ощущалась особенно остро. В монастыре имелась примитивная стационарная система отопления, но монахини предпочитали скорее мерзнуть, чем бросать деньги на ветер: топливо стоило денег. Он повернул дверную ручку и, толкнув незапертую дверь, спустился по чугунным ступенькам в обнесенный высокими стенами сад.

Время старомодных цветов — люпинов и ноготков, которые так любили монахини, — еще не пришло. Он прошел в глубину сада, к розарию, где летом в окружении голубых облачков кошачьей мяты расцветут кусты роз. Стоя среди заиндевелых саженцев, Майкл думал о Риме.

Этот город потряс его: ему потребовались недели на то, чтобы привыкнуть к нему. После четырех лет, прожитых в столице, Рим стал ему родным.

Он поднимался по огромной каменной лестнице, узкая нижняя часть которой начиналась от Тринита де Монте и сбегала вниз до Пьяцца ди Спанья и Египетских обелисков из гранита цвета пыльной розы. Он восхищался величественными мускулистыми римскими статуями в заброшенных дворах, по другую сторону которых проносились машины и мотороллеры — два параллельных, непересекающихся мира. Он с любопытством разглядывал крошечных попискивающих цыплят на рынке, там, где продавцы овощей и фруктов сбрызгивали тротуар водой. Везде много воды. Беломраморные площади, мерцающие в ее отраженном свете, серебристые россыпи брызг бесчисленных уличных фонтанов.

Ему иногда казалось, что он постигает дух древнего города, вдыхая его запахи. Запах детей с узких улочек, завешенных сверху выстиранным бельем, и запах матерей, созывающих своих драгоценных чад низкими, мелодичными голосами. На вечерней Виа Венето, где римские щеголи за сверкающими витринами элегантных парикмахерских и дорогих ателье наводят лоск, пахло деньгами. В полутемных, утонувших в тусклом свете свечей, насквозь пропитанных запахом ладана соборах пахло Богом.

Как-то раз, когда лекция по философии, которая также читалась на латыни, закончилась раньше обычного, аромат роз увлек его в глубь лабиринта из маленьких мощеных улочек Траставере, где женщины собирались у колонок, чтобы наполнить кувшины водой и обсудить новости, а босоногие ребятишки бегали вокруг.

Самая жара, время послеобеденного отдыха, в черной широкополой шляпе можно задохнуться. Затененный деревьями розарий у церкви Святой Цецилии обещал спасительную прохладу. Здание было выстроено в начале девятого века и неоднократно перестраивалось с тех пор.

От алтарных ворот и свода исходил дух античности. Он витал над головой, в пространстве трансептов и трифорий. Этот дух прахом стелился под ногами в склепах и криптах. Он ощущался в нефах и крытых галереях — им были пропитаны старая кожа и выцветшие гобелены, им истекал тающий воск.

За раздумьями Майкл не заметил, как подступила ночь. Сквозь витражное стекло краски неба сгустились до цвета ляпис-лазури, цвета ожерелья, виденного им много лет назад в витрине ювелирного магазина дедушки. Альковы и арки древнего храма в магическом отсвете алтаря темнели красно-бурым сумеречным цветом. Майкл сидел, откинувшись на спинку стула со старинной позолотой, до его слуха доносились отголоски из репродуктора: в соседнем монастыре заканчивалась служба. В следующий момент пространство наполнилось звуками органа, такими пронзительно высокими и щемящими душу, как у спинета. Они напоминали вкус щербета, купленного им у уличного торговца, приятный и одновременно нестерпимо резкий привкус лимона. Иисус — радость человеческих желаний…

Он стоял перед алтарем. У подножия покоилось беломраморное изваяние святой Цецилии. Рядом с ней — надпись, высеченная скульптором, жившим в шестнадцатом веке: «Таким Стефано Модерно увидел чудом сохранившееся тело женщины, принявшей мученическую смерть в 230 году н. э.».

Она лежала на боку, подтянув колени, линии рук и ног под балдахином из мрамора цвета слоновой кости были легки и изящны. Он стоял, любуясь святыней, которая однажды, очень давно была человеком во плоти. Взгляд его остановился на женственном изгибе бедер и ног. Можно предположить, что она спит, если бы не связанные руки.

В обычной жизни он был чужд сентиментальности и прочих подобных глупостей. Там, где по законам жанра полагалось быть отрешенному взгляду, зияли пустые глазницы. Она лежала, отвернувшись, голова ее была укрыта покрывалом. Подлинное произведение искусства, в котором соединились хрупкость и трагедия.

Ибо Цецилия, своим чудесным музыкальным даром покорившая сердце ангела, была от рождения слепа.

Глава 9

Бывали дни, когда на Кейт наваливалась безнадежная тоска, хоть волком вой, просто оттого, что в небе появлялось солнце. Во вторник, например. Ранним утром, не было и семи часов, узкая полоска неба, которая просматривалась через окно камеры, окрасилась в прозрачные бледные тона. От мысли о том, что она похоронена здесь заживо, в ее душе накапливалась такая невыносимая боль, что терпеть становилось невмоготу.

Ее душевное состояние было сравнимо с состоянием человека, переживающего невосполнимую утрату. В отличие от других заключенных, о ней некому было жалеть, у нее не было ни детей, ни любимого. Ни матери — мать умерла вскоре после ее ареста. Она скорбела о своей жизни, которую не прожила, она оплакивала потерянное время.

Время. Оно словно остановилось здесь. В любой момент дня и ночи она являла собой объект для наблюдения. Сознание того, что за ней непрерывно присматривают, порождало внутреннюю скованность и вынуждало контролировать свое поведение. Вокруг себя Кейт видела лишь озлобленность и пустоту. Другие девушки изливали жестокость и агрессию по отношению друг к другу, стремясь таким образом сохранить за собой право на подобие личной жизни. Кейт не ожесточилась. У нее был свой способ снимать напряжение — она плавала.

Натянув спортивный костюм поверх форменного купальника и накинув на шею полотенце, Кейт спускалась в бассейн, облицованный голубым кафелем. Она прыгала в расходящуюся кругами воду над выложенной на основании бассейна эмблемой тюрьмы Холлоуэй.

Она плавала до бесчувствия, до такого состояния, что не могла ни видеть, ни дышать, приказывая себе плыть все дальше по дистанции, заставляя свое тело двигаться все быстрее и быстрее. В конце концов, выжав из себя все силы и обретя состояние душевного спокойствия и умиротворенности, она возвращалась в камеру.

Бывали дни, когда, что бы она ни делала, депрессия порождала смертельную усталость. Незримые психологические проблемы имели более чем реальные физические последствия. В такие моменты ей хотелось одного — чтобы ее оставили в покое, хотелось забыться сном.

Администрация расценивала подобное поведение как нарушение дисциплины. Когда она однажды опоздала на прием к зубному врачу из-за того, что проспала, на нее было наложено взыскание. Причину сочли неуважительной. Откуда ей знать о том, что повышенная потребность в сне является известным симптомом депрессии? Мало кого волновало, что стрессовое состояние само по себе было естественной реакцией на многолетнее существование взаперти.

В дверь постучали. На пороге стояла Вэл в спортивном костюме.

— Ты готова?

Кейт совершенно забыла, Вэл просила сходить с ней. Она стала извиняться:

— Слушай, я не…

— Ладно уж, сиди, — перебила ее Вэл, словно только и ждала отказа.

Вэл ушла. Кейт почувствовала себя виноватой. Она быстро переоделась в серо-голубую майку и шорты. Ей нравилась Вэл. Ее камера находилась по соседству. На второй день после приезда Кейт в Холлоуэй перед обходом Вэл постучала к ней.

— Здесь плохо спится, — сказала она и протянула Кейт небольшой пакетик. Выражение лица Кейт ее рассмешило. — Это ромашковый чай, дурочка. У тебя есть чайник? — Кейт помотала головой. — Сейчас принесу кипятка.

Спустя пару недель Кейт узнала, что Вэл отбывает трехлетний срок за мошенничество с крадеными чековыми книжками. Она отчаянно нуждалась в деньгах, ей не на что было купить детям одежду и игрушки. После ареста детей отправили в детский приют. Каждую неделю в сопровождении социального работника они приезжали навестить ее. Она жила этими встречами, не выходя между ними из состояния мрачного уныния.