— А как же популярная мысль о том, что путь к сердцу мужчины лежит через его желудок?

— Ты собираешься объясниться в любви здешнему повару? Но вдруг он мужчина?

— Чуть не совершил промашку. Пойду выясню, а ты сиди смирно.

Пока Петрова не было, принесли счет. Зина приоткрыла папку, в которой он лежал, посмотрела в нижнюю строчку длинного столбца цифр. Ей стало дурно.

Первое, что пришло в голову, — у Павла не хватит денег, и сейчас разгорится скандал. Она видела его бумажник, когда он расплачивался на рынке, нет там пухлой пачки банкнотов. Не хранит же он деньги в носках!

Петров вернулся. Он спокойно посмотрел счет, взял ручку и стал что-то писать в конце столбика цифр.

— Что ты делаешь? — напряженно спросила Зина.

— Приписываю чаевые.

— Сколько это?

— До десяти процентов.

Он вложил в папку со счетом пластиковую кредитную карточку и отдал официанту.

Значит, все правильно. Он может позволить себе спустить в ресторане за один обед больше, чем Игорь получает в месяц. Они считают копейки, ссорятся из-за денег, а кто-то, Петров например, швыряет огромные суммы на ветер.

«Почему она так надулась? — удивился Петров. — Неужели мои слова о ее красоте такая уж непозволительная вольность?»

Они подошли к гардеробу. Подавая Зине пальто, Петров углядел на подкладке протертую дырочку.

— О! — сказал он. — Узнаю тебя, Зинаида, по прорехам.

Зину его шутливое замечание обидело еще пуще.

— Не все имеют средства, чтобы менять наряды, когда захочется, и даже по мере необходимости, — тихо и зло сказала она.

— Ясно, — кивнул Петров, — в нас заговорила классовая ненависть. Пошли.

Он слегка прижал ее локоть и повел к выходу.

В машине Петров завел мотор, но с места не трогался. Какое-то время они сидели молча, потом Петров заговорил:

— Все, чего я достиг, Зина, моя материальная независимость — результат тяжкого труда. В четырнадцать лет я приехал в Москву и поступил в интернат при МГУ. С шестнадцати, с первого курса университета, мне пришлось самому зарабатывать на жизнь. Пятнадцать лет я горбачусь без продыха. У меня были периоды, когда я месяцами не видел белого света, в прямом смысле слова, не видел дня и солнца, не выходил на улицу. Правда, никто меня не неволил, и работать я люблю. Настоящий мужик вообще, на мой взгляд, должен вкалывать на полную катушку — это его половой признак. Я не наваривал деньги на биржах и пирамидах. И не потому, что такой уж чистоплюй, просто мне это не интересно. Все, что я сделал, можно потрогать руками и попробовать на зуб. И мне это приятно, черт подери! Зина, я наголодался и нануждался в юности выше крыши. Знаешь, у меня несколько лет были только одни штаны, которые я носил и в пир, и в мир, и в добрые люди.

Петров рассказал, как однажды зимой он жил на даче у знакомых. Он постирал и вывесил на улице свои единственные джинсы. И они пропали. Невероятно — в пустом строящемся дачном поселке, где, кроме него, никого не было, брюки стащили ночью с веревки. В домике у хозяев не было никакой одежды. Петров выскакивал на улицу за дровами, обмотавшись пледом. Он ждал, что в выходные приедут друзья, но выпало много снега, потом ударили морозы, электрички застряли, и никто его не навестил.

Через неделю кончилась еда. Еще три дня он топил снег, пил только чай и дописывал компьютерную программу. Кстати, одну из своих самых удачных.

Из пледа Петров выкроил штаны, скрепил швы проволокой, потому что ни ниток, ни иголок не нашел. Положил компьютер в сумку и потопал к станции. По дороге одна из проволочек потерялась, запасную он захватить не догадался В электричке и потом в метро народ пялился на его синие пролетарские ноги, торчащие из клетчатых штанов.

— Зинаида, я веду с тобой душещипательные беседы только по одной причине. Я терял в последние годы друзей лишь потому, что вырвался вперед, а они отрабатывают шаг на месте и простить мне этого не могут. Из стариков со мной остались, пожалуй, только Потапыч и его Людмила Тебя потерять мне бы не хотелось. Ты же общаешься со мной, а не с моим кошельком. Какое тебе до него дело? Я понимаю, ты трудишься от зари до зари и не получаешь за это ни копейки. Но у тебя есть другое — тебе возвращают любовь дети и муж Верно? Тоже немалого стоит. Ну так что? Будешь терзаться и пыхтеть по поводу социальной несправедливости или поедем домой?

— Поедем домой. Понимаешь, когда я увидела сумму в счете, мне дурно стало. Люди в месяц столько не проживают.

— Ай-ай-ай! — Петров тронул машину с места. — Зинаида, тебя плохо воспитали. Копаться в чужих бумагах! Чего доброго, начнешь мою почту вскрывать.

— Меня не интересует твоя любовная переписка.

— Вот это правильно! Береги свою нравственность и моральный облик, Зинаида. Судочки с едой забери, угостишь Валентину. Меня целый день дома не бывает, пропадет только.

* * *

Валентину Петров видел несколько раз, и отношения у них не сложились. В глубине души Петров полагал, что за его героические усилия все Зинины родственники обязаны любить его безоговорочно и распахивать объятия при первом появлении. Валя, очень миловидная стройная девушка, смотрела на него настороженно, словно в ожидании подвоха. На его шутки реагировала натужной улыбкой, а в глазах не исчезал вопрос: «Что вы тут делаете и по какому праву влезли в жизнь моей сестры?» Отвечать ей Петров не собирался, он и себе на эти вопросы не мог ответить.

* * *

Сочетать приятное с полезным — это расхожее выражение точно определяло Зинин труд по росписи ложек. Полезно — потому что она зарабатывала деньги. Приятно — потому что вернулась к любимым краскам и кистям, эскизам и рисункам. Зина до предела спрессовала график домашних обязанностей, поставила за правило работать утром, пока дети не проснулись, в обед, когда они отдыхают, и вечером, уложив их спать. Стрелки часов теперь бежали веселее, трижды в день отмеряя время для занятий живописью. На прогулке, готовя обед, стирая белье, она обдумывала сюжеты и орнаменты. Отправлялась спать, закрывала глаза, и перед глазами мелькали ложки, ложки, ложки.

Петров регулярно забирал готовые изделия и приносил деньги. Он приходил каждый выходной, заглядывал среди недели. Иногда они проводили вместе целый вечер, он уходил за полночь.

Это походило на семейную жизнь. Зина работала за большим столом, Петров возился с детьми на ковре или болтал с ней, наблюдая за движением кисти. Зина могла пробормотать, что пора детям ужинать, вот она закончит фон и пойдет их накормит. Петров предлагал ей работать дальше и шел на кухню сам. Он приносил газеты и журналы, читал вслух заинтересовавшие его статьи.

Они часто вместе ужинали. Но Петров не признавал ее стряпню вроде блинчиков, смазанных маргарином и посыпанных сахаром. Он покупал готовые блюда в ресторанах и разогревал их в микроволновой печи. Или готовил сам: отбивные в палец толщиной, цыплят табака, рыбу в кляре, салаты.

Ему нравилось хлопотать у плиты, готовил он вкусно, но всегда ошибался в количествах. Словно рука у него поставлена не на холостяцкий рацион, а на полковую кухню. Холодильник у Зины заполнялся остатками их вечерних трапез, которые, естественно, превращались в ее дневное меню.

У Зины никогда не было такого друга, как Петров. Общение со школьными и институтскими подружками — только репетиция настоящей дружбы. Павел был прекрасным артистичным рассказчиком.

И в то же время он умел слушать, задавал точные вопросы, когда она не могла верно выразить мысль. Он спускал ее на землю в глупых фантазиях, посмеивался над ее упадническими настроениями, расхваливал ее ложки с беззастенчивостью опытного подхалима.

Они постоянно обнаруживали, что смотрят на вещи одинаково, что в головы им приходят одни и те же мысли.

* * *

— Гляжу я на Ваню и Саню, — говорил Петров, — и никак не могу себе представить, что обычно рождается один ребенок. Скучно, должно быть, однобоко. Ребята здорово дополняют друг друга. Они и разные, и в то же время едины. В Древней Греции был знаменитый математик — Никомах, очень головастый дяденька. Никомах, как и Пифагор, увлекался мистикой, приписывал числам магическое значение. Он утверждал, что единица — это и не число вовсе, а так, начало всего. Первое настоящее число — два. Оно исток неравенства, противоречия, оно есть мнение, ибо во мнении встречаются истина с ложью, оно есть жизнь. Прав был старик, как ты полагаешь?

— Прав. Я прихожу в детскую поликлинику и ловлю себя на том, что с сожалением смотрю на родителей с одним младенцем. И знаешь, совершенно не понимаю разговоров о любимых и нелюбимых детях. По-моему, это вранье. Нельзя родительскую любовь разделить, как нельзя жить с половиной головы. Нас папа называл: моя любимая старшая дочь и моя любимая младшая дочь. Ты мне иногда его очень напоминаешь.

— Доченька! — воскликнул Петров. — Что-то я плохо представляю, как бы я тебя родил в восемь лет. Нет, конечно, если бы поднатужился…

— Ты не понял. Я хочу сказать, что рядом с тобой часто испытываю то же чувство, что было с папой. Он ведь нас не ласкал никогда, вечно подтрунивал. Но это была каменная стена. Мы чувствовали защищенность постоянно, даже когда его не было рядом.

«Голубушка, — подумал Петров, — я готов ласкать тебя с утра до вечера, еще лучше — с вечера до утра. Но знаю: стоит мне руки распустить — получу по морде и буду выставлен за дверь».

— А Игорь? — спросил он.

— Игорь? Он другой. То есть он замечательный, я его очень люблю. Но слабый, наверное. Это не недостаток, черта характера. Его надо собирать в кучку, организовывать. Он все куда-то растекается и требует внимания почти как ребенок. Но ты же знаешь, что женщинам нравится делать из мужей младенцев и опекать их.