В Калифорнии есть двенадцать трансплантационных центров, но лишь в одном из них в день, когда умер Трент, была произведена пересадка сердца. Эту информацию я нашла в блоге одной девушки по имени Шелби. Она невероятно переживала за своего брата, находящегося в отделении интенсивной терапии, и вместе с тем старалась не терять надежды, хоть он и был уже подключен к аппарату искусственного кровообращения и, пока ждал свое новое сердце, слабел с каждым днем.

Я смотрю на фотографию Колтона, опубликованную его сестрой. С изможденной улыбкой на лице он показывает в камеру поднятый вверх большой палец, а рядом, заплаканные и улыбающиеся, стоят его родители и сестра. Фотография, как писала Шелби, была сделана в момент, когда они получили известие о том, что подходящее по всем параметрам сердце наконец-то нашлось. Я представляю, как в это самое время, за много миль от них, врачи вынимали из груди Трента его сердце, пока наши семьи сидели в приемной и проливали слезы совсем по другому поводу.

Когда сердце извлечено из тела донора, начинается обратный отсчет, и врачи наперегонки со временем стараются скорее доставить его реципиенту. Сердце укладывают в пластиковый пакет со стерильным раствором, затем помещают в заполненную льдом емкость для транспортировки – чаще всего вертолетом. Так перевозили сердце Трента. Пока оно было в пути к трансплантационному центру, Колтона готовили к операции. Его родные молились, просили молиться и его друзей тоже, и то, что для них являлось вопросом жизни и смерти, для врачей было стандартной процедурой. Всего через несколько часов сердце Трента переместилось из его грудной клетки в грудь Колтона. Кровеносные сосуды были совмещены, и когда сердце наполнилось кровью Колтона, оно снова забилось. Само по себе. А мой мир сам собой остановился.

Я прокручиваю записи, которые читала так много раз, что выучила наизусть, до следующей фотографии, сделанной сразу после того, как Колтон очнулся от операционного наркоза. Он лежит на больничной койке. В ушах концы стетоскопа, плоский кружок прибора прижат кем-то к его груди. Он слушает биение своего нового сердца. Когда я увидела это фото впервые, спустя месяцы после смерти Трента, мне было тяжело смотреть на него и не испытывать острую боль утраты. Но вместе с тем было невозможно остаться равнодушной к тому, что было на нем запечатлено, и к эмоциям на лице Колтона Томаса. И мне захотелось узнать о нем больше. Так и не дождавшись ответа на свое письмо, я начала с фотографий и записей в блоге его сестры.

Я прошлась по записям Шелби и с их помощью составила две параллельные хронологии. В день, когда мы хоронили Трента, Колтону сделали первую биопсию его нового сердца и признаков отторжения не нашли. Через девять дней он до такой степени окреп, что был выписан из больницы и вернулся домой. Я же ослабла настолько, что пропустила последний день учебного года. Все лето и выпускной год я провела, зависнув в тумане скорби. Колтон тем временем, поражая врачей, быстрыми темпами набирался сил. Исцелялся. Тогда я этого не знала, но когда я писала анонимное письмо анонимному мужчине, 19 лет, Калифорния, он делал все возможное, чтобы двигаться вперед и только вперед. А вчера я решила посмотреть на него своими глазами.

И теперь не знаю, что делать дальше.

Я возвращаюсь к самой верхней записи в блоге, сделанной несколько недель назад в Триста шестьдесят пятый день. В годовщину гибели Трента и подаренного Колтону второго шанса на жизнь. В начальную точку наших запараллеленных временных линий. Вчера я свела их вместе, и на этом все должно кончиться. Никаких «как-нибудь». Но потом я вспоминаю, как он стоял, улыбаясь мне, на крыльце, а солнце подбадривало нас ласковыми лучами, и несмотря на все «должно», не чувствую, что это конец.

Стук в дверь прерывает мои мысли, не давая им зайти чересчур далеко. Я знаю, это бабушка – узнаю ее быструю, отрывистую дробь. А еще я знаю, что, постучав еще раз, не больше, она воспользуется своим ключом и поспешит наверх выяснять, почему я не отвечаю. Для восьмидесятилетней старушки она передвигается на удивление шустро, поэтому я захлопываю ноутбук, расчесываю пальцами волосы и поднимаюсь из-за стола в момент, когда слышу второй стук. Я торопливо иду через комнату, но при виде цветка Колтона задерживаюсь. Он лежит на комоде рядом с фотографией, на которой мы с Трентом. Рядом с осыпающимся цветком, который он подарил мне в тот первый день.

Мой взгляд сразу ложится на фото, на улыбку Трента, и застывает там. Я рефлекторно напрягаюсь, предчувствуя привычное стеснение в груди. Но оно не приходит. Вновь смотрю на цветок.

– Это был ты? – шепчу.

И хотя знаю, что это невозможно, на сей раз почти надеюсь услышать ответ, но, как и раньше, единственное, что я слышу в окружающей меня тишине – это биение моего сердца. Неопровержимое напоминание о когда-то непостижимой истине: я жива, а он нет.

– Вы только на нее посмотрите! – восклицает бабушка, снимая свои солнечные очки в стиле Джеки О, когда я появляюсь на лестнице.

– Лучше вот на нее посмотрите, – отвечаю с улыбкой.

Раскинув руки, она делает небольшой поворот.

– И смотрят, куколка, еще как.

Причины для этого есть, в особенности сегодня. Бабушка вся в пурпурном и красном – при полном параде, выражаясь словами дам из «Общества красных шляпок». Она и банда ее отчаянных подруг, женщин «определенного возраста», носят самые невообразимые сочетания цветов, как символ того, что в их возрасте наконец-то можно одеваться, как вздумается. Чем ярче, тем лучше. И бабушка следует этому принципу до конца. Сегодня на ней пурпурные леггинсы с просторным верхом в тон, боа из красных перьев и ее визитная карточка – широкополая алая шляпа с длиннющим пурпурным плюмажем, который плавает в воздухе и покачивается над нею, даже когда она просто стоит.

Когда я спускаюсь, она раскрывает объятья, и меня обволакивает ворох перьев и знакомый запах бабушкиных духов Estée Lauder, кольдкрема Pond и леденцов Lifesavers. Я вдыхаю этот запах, обнимая ее в ответ, а она отодвигает меня и окидывает протяжным пристальным взглядом.

– Ну, как ты? – спрашивает она и вертит мой подбородок из стороны в сторону. – Чудится мне, что-то здесь изменилось…

Я подношу было пальцы ко швам, а она машет рукой.

– Нет, я не об этом. Это всего лишь опухшая губа.

Она вновь поворачивает мое лицо налево, потом направо. Я задерживаю дыхание. Бабушка умеет смотреть так, словно видит тебя насквозь, и сегодня я нервничаю под ее взглядом, опасаясь того, что она может во мне разглядеть.

– Даже не знаю, – наконец выносит она вердикт и отпускает мой подбородок. Я выдыхаю. – Но выглядишь ты сегодня прекрасно. Настолько, что могла бы присоединиться к нам с девочками за бранчем.

Я улыбаюсь. «Девочкам», выбравшим бабушку главой местного «Общества красных шляпок», далеко за семьдесят, но по ним этого не скажешь. Они настоящие оторвы.

– Прости, – говорю. – Я была очень уставшая после вчера.

Бабушка коротко кивает.

– Что ж, я рада, что ты приободрилась. А теперь пора за работу. Брауни. Двадцать пять дюжин для нашей палатки на ярмарке.

– Ого.

– Вот-вот. Ого. Так что идем-ка, поможешь мне с покупками.

Когда машина разгружена, я ставлю плиту разогреваться, бабушка надевает свой красный передник, и мы приступаем к нашему любимейшему совместному занятию – начинаем кулинарничать. Заправляет всегда бабушка, а я у нее на подхвате. Иногда, отмеряя и перемешивая ингредиенты, мы много болтаем, иногда – как сейчас – молчим, погрузившись в свои мысли. Однако я знаю, сегодня молчание продлится недолго. Дождавшись, когда я распределю первую партию теста на смазанном маслом противне, бабушка задает первый вопрос.

– Ну что, – произносит она будто бы невзначай, – говорят, вчера на побережье ты устроила небольшой трам-тарарам, когда уехала из дому, никому ничего не сказав?

Я вожусь с лопаточкой, выскабливая остатки теста из миски, и вновь переживаю чувство вины за то, что заставила родителей волноваться.

– Ездила на охоту? – продолжает она, лукаво мне улыбаясь.

– Куда-куда? – переспрашиваю я со смехом. Бабушкин вопрос удивляет меня, хотя, казалось бы, она уже ничем не может меня удивить. – На охоту?

– А что, сейчас у девочек это называется иначе? – Ее руки, поднимая миску, подрагивают чуть сильнее обычного. – На охоту, как ягуар.

Я подставляю противень, и она начинает раскладывать по нему тесто.

– Нет. Я… – Смеюсь. Ох, жаль, что Райан это не слышит. – Нет, бабушка, я ездила совсем не за этим. И никто давным-давно так не говорит.

– Ну, как бы оно ни называлось, но лично я в твоем возрасте ездила на пляж только за этим. Стоило мне натянуть купальный костюм, как меня моментально окружали мальчики. – Она открывает духовку, ставит туда два противня и закрывает ее. – Если хочешь знать, именно так я поймала твоего дедушку. – Я улыбаюсь, представляя, как юная бабушка охотится за парнями на пляже. – И как раз-таки по этой причине мы с ним так быстро и поженились. Увидев меня в купальнике, он захотел поскорее увидеть меня без него, если ты понимаешь, о чем я, и когда мы…

– Сколько они должны печься? – торопливо перебиваю ее я.

Бабушка подмигивает мне.

– Ровным счетом сорок три минуты. – Она начинает отмерять какао-порошок для следующей партии брауни, и я берусь за пакет с мукой.

– Я уезжала не на охоту, – говорю я, избегая ее взгляда. – Просто захотелось сменить обстановку. – Каким бы расплывчатым ни было мое объяснение, я знаю, что оно придется ей по душе.

– Что ж, вот и умница. Иногда полезно вырваться куда-нибудь на денек. Побыть одной. Поваляться на пляже. – Она говорит таким тоном, словно гордится мной, словно это знак моего скорого исцеления или перемен к лучшему. Я ощущаю укол вины и невольно начинаю оправдываться.