— О господи! И что, он головой туда упал? Он же мог гепатит подхватить!

— Да расслабься. Это было смешно. И нам потом было что вспомнить. Особенно тот факт, что мы тебе ничего не сказали.

— Ну, тогда я, наверное, рада, что вы мне ничего не сказали.

— Ага, не дай бог ты бы пропустила какую-нибудь графу в разноцветном расписании.

— Очень смешно. Я не так безнадежна.

— Это верно. — Мы углублялись все дальше в парк, и эти слова все еще висели в воздухе. Что он имел в виду? Что я еще не так безнадежна или что, по его мнению, я куда лучше, чем это самое «безнадежна»?

Мы поднялись вдоль идущей круто вверх тенистой просеки по извилистой дорожке, вымощенной потрескавшимся серым асфальтом, мимо бегунов и прогуливавшихся немолодых посетителей. Прошли под аркой пешеходного мостика, где пожилой негр играл, на трубе «Summertime», выставив перед собой открытый футляр от инструмента. Питер бросил ему горстку мелочи, проходя мимо.

Мы миновали стоявший на холме у озера лодочный домик с притулившимся к нему рестораном. Перед ним лежали сложенные штабелями яркие лодки, с веслами; их соединяли огромные цепи. Я подумала, как странно, что мои дети живут в полумиле от этого пруда, а я никогда их туда не водила. Я пообещала себе, что свожу их, когда закончу работу над сюжетом.

Поднимаясь вверх по тропинке, мы прошли еще одну тенистую просеку, потом вышли на берег огромного пруда, окруженного зарослями высоченной травы. На деревянной пристани вдали дети кормили семейство уток. Я посмотрела на часы и решила, что Гудмэн еще немножко без меня переживет.

— О боже, как красиво! Ты этот пруд хотел мне показать?

— Это не просто пруд, Он называется Черепаший пруд, и сюда регулярно слетаются птицы. Видов сто пятьдесят. И это не конец нашего маршрута, — Он показал на большой замок на склоне, поросшем кустарником, вязами и высокими соснами. — Нам туда. В замок Бельведер.

Мы пошли вверх по ступенькам, прорезанным в скале, похожей на поток лавы. Неожиданно я споткнулась, и Питер, который шел впереди, не глядя протянул мне руку. Я машинально схватилась за нее, чтобы не потерять равновесие на неровном участке лестницы, где ступени начали крошиться. Рука у него была теплая, и на самом верху, как раз перед тем, как отпустить меня, он сжал мою ладонь. Этот единственный дружеский жест сказал мне все, что я хотела знать о его чувствах ко мне и до сих пор умудрялась не видеть.

Питер остановился перед огромной деревянной дверью перед замком, открыл ее и провел меня внутрь. Мы прошли через комнату, заставленную пыльными микроскопами, потом по коридору, через окна которого видна была листва, и поднялись на три пролета по старой каменной винтовой лестнице. Наверху оказалась тяжелая дверь, запертая на огромный засов, упиравшийся в цементный потолок.

— Питер, тут заперто.

— Не переживай. Это самое любимое место Дилана во всем парке. Тут всегда заперто.

Он налег всем своим весом на огромную щеколду, отодвинул ее, толкнул дверь ногой и отошел, пропуская меня на самый высокий балкон замка Бельведер. Перед нами открывалось роскошное зрелище: огромный прямоугольник Центрального парка тянулся до самого Гарлема на севере, ограниченный по сторонам западным и восточным Манхэттеном. Мы были на одной высоте с верхушками деревьев, во все стороны от нас тянулась ломаная линия нью-йоркских крыш… Все это напоминало оперную декорацию.

— Я никогда здесь не была.

— Конечно, не была.

— Что значит «конечно»? Я занимаюсь спортом в парке. В последнее время, правда, редко, но…

— Я знаю, что ты иногда шагаешь вокруг большого пруда, разговаривая при этом по мобильнику, но это потрясающее место надо узнавать не так. Присаживайся.

— Не могу. Я брюки испачкаю.

— Вот об этом я и говорю, леди!

Мы оба расхохотались, и он расстелил на скамье одеяло. Меня переполняло волнение — по самым разным причинам; сейчас, пожалуй, прежде всего, оттого, что я не знала, что он собирается мне сказать. Я оперлась локтями о перила и посмотрела вниз, на театр Делакорте, где играли Шекспира актеры уровня Кевина Клайна и Мерил Стрип. Я всегда хотела туда сходить, но Филипа совершенно не тянуло шагать через полпарка в открытый театр. Я посмотрела на пруд, ища там признаки жизни. Вдоль берега на камнях грелись на солнышке черепахи, словно ракушки, облепившие борт корабля.

— Кроме того, я хотел найти место, где нам не помешают.

— Почему? У тебя что, рак или что-то такое? — Нервы у меня были так натянуты, что этот дурацкий и бестактный вопрос вырвался сам по себе.

— Слушай, успокойся уже. Нет у меня рака. И я не гей.

Ладно, подумала я. Тогда что же, черт возьми, ты собираешься мне сказать?

Питер выглядел спокойным и расслабленным, но у меня к этому моменту сердце стучало уже так, что я даже заглянула под куртку, посмотреть, не заметно ли это сквозь свитер.

— Мы с Диланом все время сюда ходим.

— Правда?

— Ну да. Он, бедолага, даже не знал, что балтиморская иволга — это птица такая. Они тут повсюду на деревьях вокруг пруда. Внизу можно взять напрокат бинокль.

— Вы этим обычно в парке занимаетесь?

— Нет. Обычно мы идем на Гарлем-Меер и ловим рыбу.

— Рыбу? В Нью-Йорке? Почему вы мне не говорили?

— Потому что ребенку иногда надо делать вещи, о которых не знает его мама. Мы специально ничего тебе не говорили. Но это действительно его любимое место. Погода в Центральном парке, которую объявляют по радио, измеряется внутри башни рядом с нами. Мы туда поднимались однажды по приставной лестнице вместе с лесничим, он славный парень. Дилан сказал, что это круто. Ему нравится слушать про животных в парке, и мы всегда приносим с собой бинокль.

— Ты хочешь сказать, что мой девятилетний сын увлекается наблюдениями за птицами?

Питер рассмеялся.

— Да нет, за людьми мы тоже наблюдаем. Но в основном мы просто сидим здесь, разговариваем. Не хочешь тоже попробовать?

— Ладно, я спокойна. Честное слово. — Для храбрости я глубоко вздохнула, потом повернулась к нему. — Но мне надо знать, зачем ты меня сюда привел.

И тут он посмотрел мне прямо в глаза. На мгновение я и правда решила, что сейчас он меня поцелует.

— Джейми.

О господи. Он никогда еще не произносил мое имя таким голосом. Он меня поцелует. И что мне тогда делать? Ух, ты. Нянь меня сейчас поцелует!

— Джейми.

Кажется, я даже наклонилась к нему поближе.

— Насколько ты уверена в том, что Тереза Будро говорит правду?

— О господи, ты за этим меня сюда притащил?

— Ну, я…

— Это все? — Я почувствовала себя такой дурой! — Ты мне это уже говорил! — Я попыталась встать, но он схватил меня за руку.

— Пожалуйста.

— Что?

— Мы еще не закончили.

— Хорошо. Что еще?

— Ничего. Ладно, не буду настаивать. Честное слово, я привел тебя сюда просто потому, что хотел показать тебе эту красоту. — Он показал мне на большое дерево неподалеку, верхние ветки которого клонились к башне замка. Неподходящий момент для урока природоведения. — Это виргинский можжевельник, там, у пруда, большая голубая цапля, вон тут птичье гнездо, а там большое бейсбольное поле. И если ты достаточно успокоишься, чтобы разглядеть все это, может быть, у тебя получится посмотреть на всю эту… историю по-другому.

Он и не собирался меня целовать. Скорее всего, ему это даже в голову не приходило. Пора было прийти в себя и отбросить жалкую фантазию, которую я для себя сочинила.

— Что ты имеешь в виду под «всей этой историей»?

— Все.

— Личные дела или рабочие?

— Я вообще-то о работе, но если ты не возражаешь, могу и про личное сказать. Раз уж представился случай. Твой муж, он… с ним сложно.

— Питер!

— Это правда. Нет, дети его любят, и ты за него вышла замуж, просто я…

— Нет. О моем муже ты сейчас ничего говорить не будешь. — Поведение мужа меня очень смущало. Я боялась, что это заставит Питера потерять уважение ко мне. Еще один ингредиент в сложной смеси моих эмоций, — и если ты думаешь, что мне этим помогаешь, ты не прав.

— Я просто хотел тебя поддержать. Дать тебе понять, что я все понимаю.

— Лучше уж поговорим о работе.

— Ну, хорошо. Тереза.

— Ты не первый, кто полагает, что она врет, — сказала я, пытаясь взять под контроль свои разбушевавшиеся чувства. — Я тронута тем, что ты так хочешь мне помочь. — Я снова посмотрела на часы. На работу я опоздала уже на два часа.

— Я не собирался тебя дергать, я просто переживаю. Иногда ты слишком склонна соглашаться с окружающими. С этими странными пижонками у школы. Мы с тобой об этом говорили.

— Да. И я с тобой не согласилась.

— И ты вечно стараешься умиротворить своего мужа.

Он опять подходил к запретной черте, за которой я готова была разозлиться.

— В браке легче решать проблемы, чем доходить до столкновения. Когда-нибудь ты это поймешь.

— Я просто хочу сказать, что у тебя уже сложилась определенная модель поведения. Ты делаешь этот сюжет потому, что Гудмэн на тебя давит? Что ты сама на этот счет думаешь?

— Все. Хватит. Извини, но ты наивен. — Он меня задел. — И высокомерен.

— Правда? Наивен и высокомерен одновременно?

— Ну, разумеется, все хотят знать, не врет ли она! Неужели ты думаешь, что мы — я, Гудмэн, вся дирекция — это не обдумывали? Такие сюжеты основаны на том, что человек рассказывает правду так, как он ее сам понимает, а публике интересно это услышать с условием, что принимать решение о достоверности будет он сам. И ты явно не понимаешь, что иногда сюжет бывает настолько скандальный, что игнорировать его просто невозможно.

Мне отчаянно хотелось бросить тень сомнения на его слова. Если я смогу отмахнуться от его мнения, то мои чувства к нему будут менее весомыми, а, следовательно, менее пугающими. И я больше не попаду в дурацкую ситуацию, погрузившись в подростковые фантазии насчет того, как он меня сейчас поцелует.