Я вел машину по ночному шоссе, салон наполняла негромкая музыка, на заднем сиденье беспокойно дремала красивая женщина, и ей снились смертельно раненные солдаты, умоляющие, чтобы их пристрелили. Следуя за узким лучом от фар, разрезавшим густую мглу, мы с Надим приближались к Мадриду. Негритянка села в машину, словно в тюремную камеру, с видом человека, который не знает, сколько испытаний ждет его впереди и суждено ли ему увидеть рассвет. Мне был знаком этот тоскливый тревожный взгляд: он находил меня в толпе, заставляя поднимать фотокамеру, возникал на только что проявленной пленке, и мое сердце сжималось от боли. Бережно доставая снимки из ванночки с реактивами, я не мог налюбоваться на эту пронзительную, печальную красоту: она не знала ни границ, ни возрастов и потому объединяла мир. Я старался не думать, какого черта понадобилось Докторше, просто слушал музыку, а когда мне надоедали меланхолические мелодии, переключался на другую радиостанцию, заполнявшую эфир излияниями одиноких сердец, позабытых родными стариков, подростков, говоривших шепотом, чтобы не разбудить родителей, измученных и загнанных людей, которые едва могли дождаться ночи, чтобы выплеснуть в мир боль, от которой душа гниет живьем, поведать всем чудовищные тайны, о которых больше невозможно молчать. За Надим можно было не беспокоиться: по большому счету я ее уже спас. Даже если девчонку придется бросить посреди улицы, там ей все равно будет лучше, чем на берегу. Всматриваясь в освещенную фарами дорогу, я пытался представить будущее Надим. У моих трофеев порой бывают удивительные судьбы; их истории полны боли и грязи, невероятных событий и головокружительных поворотов, все без исключения невыносимо печальны, и каждая начинается на минном поле, посреди кишащей крысами свалки или на морском берегу, где шум прибоя звучит, как хохот палача.

По радио рассказывали о двух влюбленных, расставшихся в юности, чтобы спустя много лет погибнуть в автокатастрофе, столкнувшись друг с другом. Я тут же принялся думать об этой истерии, попытался вообразить лица разлученных любовников и догадаться, о чем они думали перед аварией. В детстве мой брат услышал неизвестно где, скорее всего, от мамы — она обожала непонятные слова, — выражение “всевидящий автор”, и, когда его спрашивали, кем он хочет стать, гордо отвечал, что будет этим самым всевидящим автором. Размышляя об истории Надим, я жалел, что не могу превратиться в него хотя бы на время. Но у меня было другое призвание: спасать людей. К такому выводу я пришел приблизительно через девять месяцев после возвращения из Боливии. Впрочем, если кто и нуждался в спасении, то в первую очередь я сам: слишком глубоко во мне сидели равнодушие и расчетливая сдержанность, которые так поражали моего брата, пугали мать и заставляли отца подозревать, что я не его сын. После репортажа со свалки я пытался получить другие заказы: журналистика хороша уже потому, что позволяет любому из нас рассчитывать на большее. Это как с современной живописью: совсем не обязательно хорошо рисовать, чтобы стать известным художником. Однако мои планы оказались чересчур дерзкими. Как-то раз, шатаясь по городу — подобные прогулки постепенно сделались моим основным занятием, — я подумал, что было бы неплохо стать военным корреспондентом, чтобы снимать перестрелки, руины и грязь. Беженцев с блуждающим взглядом, почерневшие фасады, старух с обожженными ладонями, инвалидов, сменивших университетские дипломы на картонки с мольбами о помощи, выведенными неровными буквами. Я потратил последние кадры, чтобы нащелкать жутких картинок тут же, в центре города. Вышло впечатляюще; оказалось, что мирную жизнь легко выдать за войну, а Севилью за Грозный. Внезапно мое внимание привлекла девчонка, которая с недовольным видом пялилась на посетителей за столиками летнего кафе, словно они были обязаны накормить ее завтраком. Я сразу понял, что передо мной воплощение истинной красоты, о которой говорил Гальярдо. Акцент девушки напоминал итальянский, но Италия не из тех стран, сыновья и дочери которых разлетаются по всему миру, и я решил, что она, скорее всего, румынка. Я ошибался. Девчонка оказалась албанкой. Ее звали Лусмила. Богом клянусь: предлагая ей позировать за двадцатку, я даже не вспомнил о клубе “Олимп”. Новый проект захватил меня целиком, и отвлекаться на что-нибудь еще я не собирался. Тогда мне казалось, будто я точно знаю, чему посвятить свою жизнь. Мне исполнилось двадцать четыре года, а значит, пришло время важных решений. Я принял сразу несколько. Одно из них касалось Паолы, преподавательницы английского языка, с которой я познакомился еще до путешествия в Боливию. Теперь мы собирались поселиться вместе. Я не знал, выгорит у нас или нет, но жить с Паолой в любом случае было предпочтительней, чем оставаться в родительском доме. Как назло, шеф-редакторы сразу нескольких журналов, которым я отважился послать поддельный репортаж, проявили редкое единодушие. Меня хором обвинили в подлоге. Один узнал на снимке примелькавшегося нищего, другой жил неподалеку от здания, которое я пытался выдать за руины, третья заверила меня, что подборка фотографий получилась поистине душераздирающей, но у них недавно уже прошла серия материалов о Грозном. Я не отчаивался. Паола где-то услышала о вакансии детского футбольного тренера: платили сущие гроши, но и работы, откровенно говоря, было немного. Отец отреагировал на весть о моей новой работе довольно сдержанно. Расточать похвалы мой старик, конечно, не стал, зато изобразил жуткую гримасу, которая служила ему улыбкой. А потом, очищая апельсин, веско произнес: “Все эти любительские и юниорские тренеры сплошь педерасты, только и ждут, как бы затащить в раздевалку какого-нибудь мальца”. Постепенно я снова обрел уверенность в завтрашнем дне, а заодно добавил к списку персонажей своих интервью благородного актера без границ, готового выступать бесплатно, за одни только улыбки нищих ребятишек, и храброго репортера. Когда меня спрашивали, что я позабыл в Школе драматического искусства, я отвечал, что на самом деле хотел стать политиком, мэром, атташе по культуре или еще кем-нибудь в этом роде, а лицедейство — неотъемлемая часть современной политики. После возвращения из Боливии я не был ни на одном кастинге. Фотографировать я не бросил, правда снимал по большей части своих подопечных (на стадионе, заметьте, а не в раздевалке). Но в один прекрасный вечер все изменилось.

До Мадрида было еще далеко, а меня отчаянно клонило в сон. Чтобы двигаться дальше, нужно было хоть немного отдохнуть. Мне повезло. Свернув с автострады, я почти сразу обнаружил указатель с названием ближайшего населенного пункта. Было еще не поздно, и я решил снять номер в местной гостинице. Надим я оставил на заднем сиденье, вкратце обрисовав ей перспективы возможного побега: пришлось бы ломать замок, выбираться из машины, долго брести куда глаза глядят, чтобы в результате угодить за решетку или в лапы бандитов, а потом оказаться на Каса-де-Кампо в дешевых трусиках-танга и с ножом в дешевой сумочке в качестве единственной и весьма ненадежной защиты. Гостиничный номер пропах хлоркой, а кровать встретила меня жалобным старческим кряхтеньем. Я знал, что едва ли смогу заснуть. Стресс у всех проявляется по-разному, а меня природа наделила такими симптомами, что даже неловко признаться. По ночам у меня нестерпимо чешется в паху. Можете смеяться сколько душе угодно. От этой напасти меня не смог избавить ни один эскулап. Меня пичкали обезболивающими, успокоительными, выписывали разные мази, но все без толку. Зуд не проходил. За неимением более подходящего слова я стал называть его “своей проблемой”. Что ж, если это наказание за мои грехи, значит, Бог обладает изрядным чувством юмора.


У меня есть одна игра. Я играю в нее, когда куда-нибудь опаздываю или просто чтобы развеяться. Большинству из вас эта игра наверняка знакома, хоть вы и стесняетесь в этом признаться. Я выбираю какого-нибудь пешехода, опередившего меня приблизительно на сто метров, и воображаю, что мы бегуны на Олимпийских играх. Побеждает тот, кто быстрее достигнет условного финиша. Если мой соперник сворачивает на другую улицу, я объявляю себя победителем и начинаю играть сначала.

Я затеял очередной забег в тот день, когда стало ясно, что у нас с Паолой все кончено. На этот раз мне в соперницы досталась девчонка, которую я, сам не знаю почему, принял за немку. Мысленно поместив финишную ленточку в восьмистах метрах от нее, у светофора на углу проспекта Менендеса Пелайо, я стиснул зубы и прибавил шагу. Можете сколько угодно считать меня инфантильным простофилей, но в такие минуты я казался себе великим спортсменом, последней надеждой страны на олимпийское золото в стопятидесятиметровке. Голос из комментаторской кабинки умолял меня не подвести. Болельщики на трибунах размахивали флагами.

Моей соперницей была коротко стриженная девушка в кроссовках и потертых джинсах. Нас разделяли семьдесят пять метров, и я понятия не имел, что это Лусмила. До светофора на углу проспекта Менендеса Пелайо, одной из главных улиц Севильи, обрамленной рядами лип, что впадали в зеленое море садов Мурильо, оставалось больше пятидесяти метров. Я упрямо шагал вперед, не замечая других прохожих, не слыша ничего, кроме голоса комментатора и рева трибун. Каждый пройденный мной метр сопровождался радостными возгласами, вдохновлявшими меня на победу.

Дистанция между мной и немкой неуклонно уменьшалась. Оставалось метров тридцать, не больше. Мне стало казаться, что с этой девчонкой мы уже где-то встречались. И тут случилось непредвиденное. Девушка обернулась, заметила меня, услышала заклинания комментатора, поняла, что медаль под угрозой, и прибавила шагу. Теперь я убедился, что моя соперница не немка, а албанка, и что мы к тому же хорошо знакомы. Но если она меня узнала, то почему убегает? Наверное, решила, что фотографии не получились и я хочу их переснять или вернуть свои деньги. Несмотря на то что девушка почти бежала, я вполне мог дотянуться до нее рукой, похлопать по спине и спросить: “Эй, куда ты так несешься?” До светофора было метров двести.